«Я бросил пить не только потому, что за жизнь боюсь»

— Говорят, Александр Яковлевич, в той «вертушке» находился ваш товарищ?

— Это был мой лучший друг, из армейских людей. Саша Добромыслов, полковник ВВС. Когда мы познакомились, Саша был начальником парашютно-десантной службы полка. Потом — начальником отдела поисково-спасательной службы армии. Я с ним прыгал не однажды — в Краснодаре, Пушкине, под Москвой. И с теми ребятами, что разбились. Всех их знал. Саша должен был позвонить мне в предпрыжковый вечер. Договорились еще до моих гастролей в Израиле, что прилечу и мы прыгнем. Хотелось отснять этот прыжок на камеру — для клипа моей новой песни. Долго собирались, никак не могли состыковаться, и наконец он звонит: «Все хорошо, Санек, оператор есть, погоду обещают, летим...» Договорились, что Саша перезвонит еще раз. А он не позвонил.

— Был еще похожий случай в Австралии — тогда вы тоже избежали худшего...

— Это случилось в гостиничном номере в Сиднее. Я нарушил режим, сердце не выдержало. Приехавшая в течение трех минут «скорая» оказала мне достойное вспоможение, за что я ей благодарен. Дефибрилляция, трижды.

— Долго были в состоянии клинической смерти? — Минуты три-четыре. Мои сотрудники рассказывают, что я был фиолетового цвета. — Что-то успели увидеть за эти минуты? — Ничего. Открыл глаза, гляжу — чужие люди в белых халатах. — Теперь вы уверены, что «там» ничего нет? — Не уверен. Я просто не знаю, что «там». Я не стал скептиком. — Но к жизни стали относиться иначе?

— Наверное. Сама по себе смерть на меня прямого влияния не оказала, хотя кое-что осмыслил. Я понял, что это сигнал: мол, надо пересмотреть некоторые моменты твоей биографии, Санек, в части нарушения режима... Я бросил алкоголь, но не только поэтому. Я вообще-то могу выпить. И выпиваю — правда, очень редко. Это не от страха за жизнь. Жить хочет каждый, и я не кокетка, не кокетничаю со смертью, я врач. Но хочется оставить больше людям, родным и незнакомым. Подохнуть оттого, что тебе хорошо с товарищами за столом или у ларька... Это мелко по сравнению с задачами, которые я перед собой ставлю. Массовое обожание придурков, которые скажут — это наш, настоящий поэт, ходивший по лезвию ножа и нажравшийся, опившийся, обколовшийся или обкурившийся? Мне это до лампочки. Уважение многих других мне гораздо дороже.

— А авария на Киевском шоссе? Как это произошло?

— Автокатастрофа, вполне банальная. Я спал на заднем сиденье. Опять же, Бог пронес, потому что обычно всегда сижу спереди, это редчайший случай. Господь убрал и охранника с переднего сиденья, усадив его в другую машину. Я открыл глаза — видимо, потому что почувствовал инерцию, увидел свет фар — яркую вспышку света — и все. Очнулся в канаве от тяжелейших болей в груди и голове. Без сознания пролежал минут семь-восемь. Меня спасли качаная моя шея и «пятисотый» «Мерседес». Если бы не он, не мышечная закалка, голова отлетела бы.

«Лодка погибла — горе. Но зачем же делать из этого такую порнографию?» — Говорят, на «Курске», как и в вертолете с парашютистами, были ваши друзья.

— Моряки — мои товарищи по жизни. В дивизии, к которой принадлежал «Курск», у меня было много хороших знакомых. И на «Курске» погибли люди, которых я знал — встречался, разговаривал. Я и с Лячиным встречался.

— Напишете песню про «Курск»? — Такая песня у меня есть, называется «Письмо». Написана на гибель «Комсомольца».

— Когда уже объявили, что подводники погибли, вы полетели в Видяево, встречались с родными погибших, моряками. Какое осталось чувство?

— Какое может остаться чувство после встреч с людьми, потерявшими все? Я был там с частным визитом как частное лицо. Купил билет на самолет и прилетел, никого не предупреждая, ни с кем не договариваясь. Так же было, когда затонул «Комсомолец». Чувства, которые меня в тот момент обуревали... Сложно об этом говорить — я в очередной раз покачу бочку на журналистов.

— Ваше право. Катите...

— Я так говорю не потому, что я антижурналист... Не думаю, что командование дивизии приглашало всех родственников приехать в Видяево. Это было сделано с подачи одного-двух не понимающих человеческую натуру журналистов. Получился сумасшедший дом — триста с лишним человек собрали в одной палате, в одном месте, где нет ничего, кроме людей, впадающих в обоюдную истерику. Зачем? Им и без того тяжко. Даже если вы кремень, если вы глыба — когда вокруг плачут десятки людей, вы тоже будете рыдать.

— По центральному телеканалу тогда выступил высокий чин и сказал в прямом эфире на фоне кварталов Мурманска: «Нам не хватает психологов. Пришлите скорее психологов, человек пять или семь...» — Ну, так недоумок, значит, этот чин, если он так сказал! Это явно не родственники и не медслужба попросили. Там половина Мурманска — психологи. Психолог — любой достаточно образованный врач и вообще любой человек, если он умеет сострадать. На клич «Дайте психологов!» отзванивалась половина страны, а из тех, кто дозвонился, многие оказались просто сумасшедшими.

Все истеричное, что было — а было до фига истеричного, — устроили средства массовой информации. С подачи, может быть, таких козлов, как этот администратор, которого я не знаю. Но есть же какие-то правила вообще! Лодка погибла — это, само собой, горе великое. Но гибнет и «Челленджер», тонет «Трешер» (американская подводная лодка, затонувшая в 60-е годы. — Ред.), сходят с рельсов поезда. Это техника. Такие вещи были и будут. Но как же можно делать из них такую порнографию?

«Сегодня мне легче «заказать» человека, чем отдать ему долг» — Вы же видите, что можно... А все почему?

— Бессовестность и безнаказанность. Главная причина всех бед сегодня — безнаказанность. Любой журналист, сопляк, считает, что он «четвертая власть». Любой артист, сопляк, считает, что он Элтон Джон. Любой чиновник среднего пошиба, сопляк, считает, что он Рейган. Никто за это по шапке не дает и на место не ставит.

Я не знаю, что думает Путин. На его месте давно бы устроил что-нибудь серьезное. И пусть бы на меня топал ногами Совет Европы вместе с Киселевым и Доренко. Когда «поливали» военных, я видел этих ребят, видел командира дивизии, убитого совершенно. Он провел четыре года в море, под водой. Лично! Нет большего «автономщика» в мире, чем он. Попов (командующий Северным флотом. — Ред.) девять лет отходил командиром лодки. Надо же понимать, что эти люди переживали! Когда на них начали наезжать — Боже мой, как мне было стыдно!

— Вы чувствуете общественный невроз? Как говорил Рузвельт — «безумие овладело миром»? — Пять лет назад я записал пластинку «Вялотекущая шизофрения». Все продолжается. Весь мир болен, а Россия, как всегда, в острой форме. У любой болезни есть несколько стадий. У России сегодня — обострение. Кризис жанра. Главное, повторяю, — безнаказанность.

Сегодня мне легче «заказать» человека, чем отдать ему долг. Дешевле, во много раз. Если должен сто тысяч баксов, легче за пять штук «замочить» должника, сэкономив себе девяносто пять. И знаете, почему еще «закажу»? Потому что знаю: мне за это ничего не будет. Я абсолютно безнаказан сегодня. Трогают крупных воротил за вымя, потом отпускают. Это на том-то уровне!.. Кто вспоминает сегодня о слесаре третьего разряда? Его легче всего посадить — за колосок, как Сталин. И сажают...

Я вижу: все можно откупить. Все можно закрыть и затушить. И что? Только слышу: «Открыто уголовное дело...» Да, это понятно, но меня от этой фразы тянет блевать. Когда затопило селем Кабардино-Балкарию, одна бабушка там сказала: «А при коммунистах-то раз в три года сливали лишнюю воду, не то что теперича...» И все — никто начальника этого дамбового узла или плотины не уволил. Башня от чего сгорела? Никто туда не лазил, не проверял. А коммуняки лазили, потому что боялись за партбилет. Я не зову к коммунизму, естественно. Инструктор бюро райкома мне неприятен. Но что было, то было.

— Вы как-то сказали, что в переделку попала вся страна, за исключением двадцати человек, которые ее обворовали... Перейдем на личности. Вы о ком?

— Мы с вами это напишем, мои умозаключения, а завтра на меня подадут в суд за клевету. Я скажу: обворовал Россию такой-то. Будет судебный процесс. И как буду доказывать, что он обворовал? Это не хочет доказать даже Генпрокуратура. Как же я-то буду в суде выступать?.. Этих людей вычислить просто. Главное — иметь желание, которое, видимо, не у всех есть.

«Ненавижу иронию кагэбешника Киселева по поводу прошлого Путина» — Небольшой политблиц, если позволите... Что вы подумали, когда посадили Гусинского? — Что Генпрокуратура, наверное, разберется. — А когда Березовский ушел из Госдумы? — Ему так хочется.

— Вы согласны с тем, что нужно вернуть памятник Дзержинскому?

— Хорош памятник Феликсу Эдмундовичу. Сам Дзержинский, наверное, многим людям дорог. Но вернуть сегодня этот памятник — значит плюнуть в лицо половине страны. Полстраны ратовало за то, чтобы его убрали. Живы еще потомки обиженных и расстрелянных при Дзержинском. Если возвратить Феликса, мы получим гражданское противостояние. Все! Только поэтому его возвращать нельзя.

— Вы убеждены, что памятник не вернут, потому что знаете Путина? Вы ведь знакомы...

— Любой здравомыслящий человек сейчас скажет то же, что и я. А с Путиным мы, скажем так, хорошо знакомы. Встречались в Ленинграде, когда он был заместителем Собчака. Я доволен тем, что Владимир Владимирович — президент. Он молодой мужчина, у которого плечи шире таза. Он мне глубоко симпатичен, как мужик мужику. То, что он разведчик — замечательно. Кто из пацанов не мечтал быть разведчиком? Я ненавижу иронию кагэбешника Киселева по поводу кагэбешного прошлого Путина. Я ненавижу псевдодемократов и уродов, которые кричат, что нужно распустить тайную полицию, милицию, армию, а самим разойтись и ждать, пока нас завалят наркотой и будут резать на улицах. Меня вообще убивает охаивание органов безопасности — будто там одни сексоты из пятого отдела, которые душили Солженицына. Где вы видели страну без тайной полиции?

— В тайной полиции должны быть порядочные люди — вот в чем вопрос. — К этому надо стремиться. Хороший разведчик — ценность. Вы хотели бы видеть президентом страны Штирлица? Я бы хотел. Мне гораздо более симпатичен товарищ Исаев, нежели товарищ Махно. И Путин, нежели Ельцин. Человек, который катается на горных лыжах и имеет университетское образование, мне несравненно ближе, чем тот, кто всю жизнь не вылезал из обкома партии, а потом из ЦКБ.

«Мы думаем, что бес вселился только в Доренко, Ельцина, Березовского. Но он сидит в каждом» — Вы как-то сказали: «Пока эта страна стоит, будут раскупать соль и спички. И в седьмой раз, и в десятый...»

— Это национальный характер. Ничего не изменится. Я не согласен, что коммунисты испортили русский характер. Он за тыщу лет до коммунистов был. «Красного петуха» барину подкладывали начиная с Ярослава Мудрого. Есть вещи, которые не переделаешь. До тех пор, пока не будет той фантастической ситуации, когда границы пропадут и мы — вся планета — будем жить в одной стране и все перемешаемся. Вы не переделаете китайца, который будет всю жизнь устраивать бойни с воробьями.

— Говорят, в людей «вселился бес»... — Предположим. Но каждый должен подумать: что я лично привнес этому бесу? Мы думаем, что бес вселился только в Доренко, Ельцина, Березовского. Но он сидит в каждом. Это в наших генах. И мы почти ничего не делаем, чтобы беса в себе изгнать. Это пессимистичный прогноз, но иного я уже не дам.

— Вы поощряете русский мазохизм, Александр Яковлевич...

— Никакого русского мазохизма нет. Я считаю себя глубоко российским человеком и имею право так говорить. Во всех бедах у нас всегда виноваты французы, татары, жиды, фашисты, погода. Еще то ли Карамзин, то ли Салтыков-Щедрин сказал: «Что будет через двести лет? Будут пить и воровать!» «Пусть моя корова сдохнет, лишь бы твоя не телилась»... Это не я придумал. Какой мазохизм? Наш слон всегда был самым большим в мире. Сегодня московский «Спартак» — народная команда. Придумали: «Одна из лучших команд в мире...» Да фуфло команда, ниже среднего по мировому уровню. Но это наше, родное. — Ну хорошо. А что делать?

— Надо избавляться от генов. Не от коммунистов, демократов, баркашовцев, масонов, а от генов, что на порядок сложнее. Говоря по-медицински, нужно вытаскивать вредные хромосомы. — Изменять генотип?

— Если хотите. Совершенствовать его путем оперативных и терапевтических средств. Это крайне тяжело. И очень долгая история. Когда брали кредиты, мне наше государство представлялось нормальным таким бандюганом с толстенной «голдой», бычьей шеей, огромадными мослами и одной извилиной в башке. И с ощущением своей абсолютной правильности. Вот оно подваливает к МВФ и говорит: «Кто ты такой, бля? Давай бабки щас! Мне надо, понял, да? Не дашь, щас получишь в рожу. Поделись! Не будешь делиться? Так и знай, бля, я кнопку нажму! Я те должен? Да пошел ты!..»

Мы — азиаты, нам нужен кнут и пряник. Дедушка Горького посылал родного внука на порку раз в неделю. — Насчет «порки»... Нынешняя молодежь вас пугает? — Меня тревожит в ней стремление нечестно зарабатывать. Пусть зарабатывают, но обманывать-то зачем? Я бы сегодня спросил пацанов, которые вытирают стекла машин на улице: «Честно ли вы, сынки, зарабатываете свои деньги?» И они мне должны были бы ответить: «Нет, дяденька, нечестно, потому что мы грязной тряпкой размазываем грязное стекло и тут же тянем руку за халявными деньгами». А могли бы взять чистую тряпку, чистую щетку, специальную пшикалку и делать свое дело красиво, культурно и вежливо. И тогда бы я им с удовольствием дал двадцатку и поехал дальше.

«За явное хамство могу и настучать. Ну и что, если неумный судья даст годик-другой?» — Только это выводит вас из себя?

— Я не люблю злобствующих люмпенов и люмпенизированную толпу. Понятно, что она обманута. Это не ненависть, не презрение. Это неприятие. Я не приемлю люмпенов и снобов. Ко мне подходят журналюги и задают вопросы типа: «А что это у вас за камень в перстне?» Отвечаю: «Ну, сапфир! Дальше-то что?» Я не про всех, но таких — восемь из десяти. — Опять наезжаете... Прокомментируйте тогда, пожалуйста, репортаж в известной московской газете с вашего недавнего концерта. Автор пишет: гитару Розенбаум любит все меньше, перешел на синтезатор, «завязал» с хорошими стихами, исполняя вместо них множество «бессвязной, речитативной белиберды, пафосных частушек-нескладушек — нимало при этом не краснея». Кроме того, у вас, оказывается, пропал голос... — Даже Гена Хазанов удивился этому пасквилю. Это месть! Конечно, ранило немножко... Но если бы тут была правда! Кроме того, что у меня действительно сел голос. Впервые в жизни сломался голос, и я был на уколах. Так это, как, знаете, колено Примакова склонял Доренко. Та же ерунда. Как будто больше не о чем говорить. Это чистые бабки, и меня это совершенно не волнует. — Но вам действительно, как пишет автор репортажа, с синтезатором теперь сподручнее? — Я музыкант! Вот и все! В музыке что хочу, то и ворочу. Я так понимаю музыку, и многомиллионная моя аудитория со мной согласна. А некоторые — нет. Это их личное дело. У меня на концерте... Вы когда на моем концерте-то в последний раз были? — Год назад, наверное...

— Ну вот! У меня синтезаторной музыки, причем живой, одна треть. Остальное — гитара. Но это ни о чем не говорит! Завтра я еще духовой оркестр приглашу. Послезавтра — эстрадно-симфонический. Я не стою на месте. Если кто-то хочет сидеть в шестидесятых годах, пусть сидит. А у меня в залах в последние два-три года — огромное количество молодежи. Огромное! Раньше приходили студенты и младшие научные сотрудники НИИ — молодые и умные, дай им Бог здоровья, я их всех тоже люблю. Сейчас идут рокеры с дискотеки. Этих у меня не было никогда! Пусть идут — не важно, к Розенбауму ли, к Шишкареву, к Пушкину или к Тютькину. Это же клево! Вот о чем надо писать. — Вы как-то сказали, что можете прийти в любую редакцию и настучать всем по голове. Что — действительно? — Могу. За явную грязную дезу, явное хамство могу и настучать. И пойду в суд, совершенно спокойно. Умный судья меня оправдает. Неумный может посадить на годик-другой за хулиганство. Больше не дадут — все-таки не буду человека убивать, наверное. Сяду — потому что всему есть предел. Не позволю никому лапать себя грязными руками. Если это будет правдой, если это будет критика, выжженная грубо и очень неприятная для меня — не против. Но когда поднимают гнусность — хотя у меня гнусностей в общем-то нет, — сорвусь с катушек, так и знайте.

«Мне полтинник — это медицинский факт» — У вас есть подчиненные, оформленные в штат гастрольно-концертного отдела АО «Великий город». К ним относитесь как? — Я добрый человек, мне тяжело наказывать подчиненных. Я для них отец, брат, сын, сват, они для меня родные люди. И они за меня в бой пойдут. Но если я в течение двух-трех недель не дам кому-нибудь из них по голове (в переносном смысле, конечно) — распускаются. — С возрастом вы становитесь мягче по характеру?

— Мне почти пятьдесят, и я ощущаю себя на уровне этих лет. Бывает, иногда на двадцать пять, а иногда на девяносто девять. Но что мне через год полтинник — медицинский факт. Я это чувствую кожей. — Вам люди хоть иногда сочувствуют? — Я мало рассуждаю о том, что мир делает для меня. Меня больше интересует, знаете, как говорил Кеннеди, — что я делаю для мира. — Возвращаясь к теме «безнаказанности»... Вы вот лестно отозвались о Путине. Но он пока ничего не делает, чтобы что-то изменить в этом плане. — Встречусь — обязательно поговорю. Обязательно, даже не сомневайтесь. Песню новую пишу, и по этому поводу:

Вроде парень в доску свой, Вроде верю я ему, как себе. Вроде рулит, как учили, мужик, Почему же все в печенке дрожит?

Имя русское Владимир — в чести бы, Мономаха бы с Высоцким скрестить. Ум помножить бы на власть да на стих И бородой козлов заставить трясти...

— Пора организовать такую встречу, Александр Яковлевич. — Организуем.