Алексей Филиппов

На дворе декабрь, кто знает, что ждет нас за углом? В ноябре 1948-го постановлением ЦК был распущен Еврейский антифашистский комитет, тех, кто в него входил, – арестовали. Статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» появилась в «Правде» 28 января 1949-го, но еще в декабре 1948-го, когда до этого еще оставалось совсем немного времени, мой дед Николай Оттен наверняка не чувствовал близкой беды.

Дед был не стар, по уши влюблен и вполне успешен. Во время войны он работал завлитом Камерного театра, и в театральной критике у него было, может, и не самое громкое, но хорошее имя. В одном из издательств лежала его книга по истории кино, и уже был заключен договор. А еще ему дали комнату в коммуналке в проезде Художественного театра, бывшем Камергерском. И он не знал, что Сталину уже доложили о доносах баловавшихся драматургией писателей-лауреатов на осторожно поругивавших их опусы критиков. Те защищались, как могли, но силы были неравны.

Получив письмо-жалобу из Всесоюзного театрального общества, вождь подумал, и сказал:
– Типичная антипатриотическая атака на члена ЦК товарища Фадеева!
Фадеев возглавлял Союз писателей и был сталинским любимцем, так частное дело стало политическим. Новый внутренний враг был найден, и бюрократические шестеренки пришли в движение: над правдинской статьей работал весь сталинский литературный ареопаг – от Фадеева до Симонова и Софронова. Но правил ее сам Сталин, ему же принадлежала хрустальная в своем совершенстве формулировка: «безродные космополиты».

Человек живет себе да живет, строит планы, надеется на лучшее, а потом задует ветер истории, начнется антисемитская кампания, и он останется ни с чем – голым и голодным. В главные космополиты дед не попал, в «Правде» его даже не помянули – он шел довеском. Исключили из Союза писателей, договор на книгу расторгли, перестали печатать. Спасибо, что не посадили. С ним остались любимая женщина да фокстерьер: это было важно, породистый пес стал их спасителем. Фокстерьер кормил всю семью, пусть и скудно, но надежно: в те годы правительство ценило породистых собак, а у фокстерьера была отличная родословная, и ему полагалась бесплатная порция мяса. Теперь ее пришлось делить на троих, и всем, конечно, не хватало.

Перед бедой дед думал о пьесе. Он хотел стать известным драматургом, в его дневниках сохранились наброски сюжетов. Мог ли дед предполагать, что потеряв однажды всё, он получит Сталинскую премию? Лауреатом, впрочем, стал не он, а сталинский любимец, ярый гонитель космополитов Анатолий Суров – драматург, чей опус дед переписал от слова до слова еще до статьи в «Правде». Литературный генерал получил премиальные 50 тысяч и отчисления с постановок по стране, литературному «негру» досталась половина гонорара за мхатовский спектакль.

А Суров делал карьеру на разоблачении космополитов, а на тайном сотрудничестве с ними – литературный бизнес. Каков он был как человек? Моя мать вспоминала, как он, полупьяный, выступал в ГИТИСе: «Я с отвращением вхожу в это гнездо космополитизма. Я с отвращением лОжу руки на эту кафедру!»

Так или иначе, его первая пьеса «Далеко от Сталинграда» была неплоха и понравилась Сталину. Его, конечно, надо взять в кавычки: сперва он набился в соавторы к своему подчиненному, а потом обманом и угрозами отнял у него авторство. Дальше дело не шло, и борьба с космополитами оказалась для ловкого человека манной небесной: из профессии были выброшены образованные, одаренные, владеющие словом люди.

Выгнанный с работы, исключенный из партии Яков Варшавский написал для него «Рассвет над Москвой»: в 1951 году пьеса получила Сталинскую премию второй степени, из 50 тыс. космополиту досталось 5 тыс. Дедово детище было премировано в 1949 году, годом раньше пьеса вышла во МХАТе. Переписавший суровский опус дед нажал на все кнопки, которые должны были порадовать начальство, финальный монолог был особенно хорош.
– Непреложный закон наших людей, Петрович, больших и маленьких, – творчество! Вдохновенное творчество. Оно впитывается в поры обыденной жизни. Так наука сливается с практикой и, обновляясь, сама обновляет жизнь. Так стираются грани между трудом рабочего и трудом инженера. Это уже коммунизм! Да, да, коммунизм! Ибо коммунизм начинается там, где ум и воля человека парят на крыльях сокола! Хорошо! Очень хорошо! Друзья мои! Смело вперед, только вперед! «Зеленая улица» перед нами. Семафоры всех станций открыты!
На этих словах давали занавес.
В спектакле были заняты Марк Прудкин, Алла Тарасова, Борис Ливанов – великие артисты, которые вроде бы не могли плохо сыграть, но тут им это удалось. Моя мать на всю жизнь запомнила отчаянный и фальшивый рев Ливанова.

Это был провал, но постановщик Кедров, художник Волков и все занятые в спектакле артисты получили Сталинские премии первой степени. Сурову досталась новая порция славы, деду – кое-какие деньги и возможность продержаться до лучших времен. Ждать их пришлось недолго – в нашей стране ничто не навсегда. В марте 1949 года Сталин сказал: «Зачем насаждать антисемитизм?», и безумие на время приостановилось – ровно до тех пор, пока не начали раскручивать «дело врачей». Когда же всё это схлынуло, деда восстановили в Союзе писателей – он писал и переводил, в театральную критику так и не вернулся, но его новая жизнь была хороша.

Много раньше Анатолий Суров отправился в прижизненный ад – и в анекдоты. Об этом стоит сказать отдельно – ведь зло бывает наказано не часто. Держался Суров с преувеличенной важностью, как живой классик, им он себя и ощущал. Осознавать, что он плагиатор и вор, ему, наверное, было тяжело. Выход он находил в пьяных безобразиях. Как-то Суров пил с закадычным другом, автором романа «Белая береза», где хорошее боролось с отличным, Михаилом Бубенновым: говорили, что для погрома тому не хватает только хоругвей. Суров начал читать ему новую пьесу, а Бубеннов заснул. Суров обиделся. Начался скандал. Дальнейшее с некоторыми искажениями описано в ходившей по рукам эпиграмме Александра Твардовского и Эммануила Казакевича.

Суровый Суров не любил евреев,
Где только мог, их всюду обижал. 
За что его не уважал Фадеев, 
Который тоже их не обожал. 
Но вышло так: сей главный из злодеев 
Однажды в чем-то где-то не дожал, 
М. Бубеннов, насилие содеяв, 
За ним вдогонку с вилкой побежал. 
Певец «Березы» в жопу драматургу,
Как будто иудею Эренбургу, 
Фамильное вонзает серебро.
Но следуя традициям привычным, 
Лишь как конфликт хорошего с отличным
Все это расценило партбюро.

Бубеннов, тем не менее, пострадал больше: избитый и испуганный, стоя у открытого окна, он звал на помощь прохожих. Его домашние вызвали «скорую». Сын драматурга посмотрел на врача и сказал, что не может допустить, чтобы к отцу прикасались еврейские руки. Тогда ждали депортаций и погромов, и еврей бы, скорее всего, стерпел – но врач оказался татарином, да еще и обидчивым. Он написал заявление, закрутилось дело, но партбюро спустило его на тормозах.

Суров, однако, не унимался. В кафе «Артистическое» он подобрался к режиссеру МХАТа Иосифу Раевскому, трижды орденоносцу и заведующему кафедрой ГИТИСа.
– Вы Раевский, а я русский, вы Раевский, а я русский…
Тот встал и ушел. А лауреат Сталинских премий отправился к столу, за которым сидел тяжелоатлет Григорий Новак – первый советский чемпион мира, серебряный призер Олимпиады в Хельсинки. В порядке борьбы с космополитизмом у него только что отобрали звание заслуженного мастера спорта и 50 тыс. рублей премиальных. Новак больно побил Анатолия Сурова. Тот кричал: «Не бей меня, я советский Островский!», а Новак отвечал:
– Пиши лучше!
Через некоторое время Суров подрался с собственным шофером, досталось и врачу «скорой помощи».

Гибель пришла в день выборов, когда Суров явился на избирательный участок пьяным, на глазах у всех перечеркнул бюллетень и послал опешивших членов избиркома. С таким же результатом средневековый монах мог бы публично испражниться в церкви: началось разбирательство, во время которого и выяснилось, что все свои пьесы Суров украл. О том, что происходило дальше, можно узнать со слов Юрия Нагибина, по горячим следам записавшего монолог члена писательского партбюро Павла Нилина.

– Вступайте, старик, в партию! Вы будете крепче чувствовать себя на ногах, чувствовать локоть товарищей. У нас умная и горячая организация. Вот мы исключили Толю Сурова. Я ему говорю: «Подлец ты, мать твою так, что же ты наделал? Выйди, покайся перед товарищами от всего сердца, а не читай по бумажке, подонок ты несчастный!» По-человечески ему сказал, а он вышел и стал по бумажке шпарить. Ну, мы его единогласно вышвырнули. Вступайте, старик, не пожалеете! Вот скоро Мишу Бубеннова будем отдавать под суд. Сибирячок, талант, но преступник. Скоро мы его исключим и под суд, настоящий, уголовный – туда ему и дорога. Вступайте, старик, в партию.

Партбилетом дело не ограничилось. Комиссия ССП признала Сурова лжеписателем, лишила авторства и возбудила ходатайство о лишении Сталинских премий. На дворе был 1954 год, Сталин умер, но хрущевской оттепелью еще и не пахло. Охотившиеся на космополитов настоящие, талантливые писатели – Николай Тихонов, Константин Симонов и другие – ничем не поплатились и в куда более вегетарианские времена, когда борьбы с космополитизмом уже стыдились.

Творящийся сейчас изоляционизм с «духовными скрепами», ряжеными казаками, шприцами с мочой и «мразями кончеными», адресованными начальством историкам – тень тени былого, слабое подражание, неумелая инсценировка по мотивам давно сошедшей со сцены пьесы. Во времена оные вслед за театральной критикой начали громить писателей, историков, архитекторов, биологов и физиков: без малого 500 человек сели в тюрьму, некоторые там и умерли, кое-кого расстреляли. Впереди было «дело врачей», когда массовые депортации могли стать реальностью. Время нынче и впрямь депрессивное, темное. И все же у нас ничего не случается навсегда, а если не вывозит кривая, то может пригодиться и такая дрянь, как Суров.

Через годы после этой истории дед построил большой дом в Тарусе. В нем постоянно бывали опальные писатели и диссиденты – от Бродского до Солженицына. Местное ГБ должно было благословлять деда: благодаря ему они в Тарусе чувствовали себя на передовой. Но скидок ему они не делали – старого, больного раком деда таскали в областное, калужское КГБ, и это только ускорило его конец. А я так и не сказал ему того, что хочу сказать сейчас: «Спасибо тебе за все, я очень тебя люблю».