В Москве он собирал вокруг себя поэтов, был близким другом Маяковского и его поверенным в любовных делах с Лилей Брик. Вырвавшись же в Прагу, неожиданно стал двойным агентом: чехи считали его советским шпионом, свои – контрреволюционером. В итоге Роман Якобсон сбежал от гэбистов и нацистов в США – стал профессором Гарварда и был признан крупнейшим лингвистом XX века.

«Я выехал из Москвы 15 апреля. Первый город Варшава. В Польше решаю не задерживаться… На другой день выехали в Прагу. На Пражском вокзале – Рома Якобсон. Он такой же. Немного пополнел. Работа в отделе печати пражского полпредства прибавила ему некоторую солидность и дипломатическую осмотрительность в речах». Это очерк Владимира Маяковского, написанный «под впечатлением поездки в Чехословакию, Францию, Германию и Польшу в апреле-мае 1927 года». Рома Якобсон, о котором говорит Маяковский, уже был упомянут им годом ранее в стихотворении «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»:

Помнишь, Нетте, –
в бытность человеком
ты пивал чаи
со мною в дипкупе?
Медлил ты.
Захрапывали сони.
Глаз
кося
в печати сургуча,
напролет
болтал о Ромке Якобсоне…

На самом деле для Маяковского Роман Якобсон был одним из самых близких друзей, а возможно, и единственным, с кем он делил душевные переживания, связанные с личной жизнью и любовью к Лиле Брик, с которой, к слову, Якобсон познакомился гораздо раньше Маяковского.

Для других Роман Осипович Якобсон – выдающийся филолог и лингвист, оказавший решающее влияние на развитие современной науки о языке. Он и гражданин мира, в котором, по мнению знавших его, весьма гармонично сочетались «отечественность» и «иностранность». Западные филологи по той же причине даже придумали шутку о Якобсоне – что, дескать, он «свободно говорит по-русски на семи языках».

Кто-то и вовсе считал его советским шпионом. Рассекреченные документы Полпредства СССР в Чехословакии, где Якобсон одно время занимал должность заведующего бюро печати, нередко начинаются словами: «Из разговоров Якобсона с ...». Но в одном из допросов по «делу славистов» (представителей интеллигенции в этом уголовном деле обвиняли в контрреволюционной деятельности. – Прим. ред.) читаем: «…хотя коммунизму Якобсон тогда не сочувствовал, но к своим обязанностям в советском полпредстве относился добросовестно и с некоторым энтузиазмом. Встречаясь часто с чехословацкими и югославскими дипломатами, он в беседе с ними проводил мысль о необходимости установления правильных дипломатических отношений Чехословакии и Югославии с СССР». К счастью, протокола допроса самого Якобсона в этом деле нет.

Роман Якобсон родился в Москве в 1896 году в еврейской семье купца первой гильдии Иосифа Абрамовича Якобсона и его жены Анны Яковлевны. В 1914-м Якобсон окончил Лазаревский институт и поступил в Московский университет, выпуск из которого пришелся ровно на начало Гражданской войны в России. Любовь к поэзии и лингвистике привела его в круг поэтов, которые группировались около Хлебникова и Маяковского. Царящий в этом круге дух бунтарства Якобсон позже и перенес в науку. Еще в годы обучения в университете он стал одним из основателей Московского лингвистического кружка, из которого позже выйдут крупнейшие русские филологи – например, Юрий Тынянов и Виктор Шкловский. Якобсон оставался председателем этого кружка вплоть до 1920 года. В 1920-м же он в составе торговой делегации Центросоюза отправился в Ревель (нынешний Таллин. – Прим. ред.) в качестве сотрудника РОСТА. Позже как переводчик миссии Красного Креста переехал в Чехословакию. Вскоре Якобсон уже работал в советском полпредстве – в его характеристике тех лет помечено, что он «способен становиться центром начинаний, направленных на крутой пересмотр общепринятых взглядов». В отличие от научных трудов Романа Якобсона, многие биографические эпизоды этого времени по понятным причинам скрыты.

Чешская полиция и русские эмигранты считали Якобсона советским шпионом. В январе 1923-го полиция устроила обыск в его квартире, после которого Якобсон, «с согласия тогдашнего полпреда», перестал быть официальным сотрудником советской миссии, но стал заведующим бюро печати при полпредстве. Правда, и у советских дипломатов полного доверия к Якобсону не было. Заведующий подотделом Центральной Европы Борис Штейн в докладе наркому иностранных дел Чичерину намекал на «двойственность» сотрудника: «Якобсон является дипломатическим информатором полпредства. Как видно из дневников и писем ряда полпредов (тт. Юренева, Антонова-Овсеенко), почти все связи полпредства с официальным и дипломатическим миром ведутся через Якобсона. В числе его собеседников постоянно мелькают имена Масарика, Бенеша, Гирсы, Папоушека, Клюича (югославское посольство), Уржидила (германское посольство), Кужэ, Фишеля (французское посольство) и ряда других. Вся дипломатическая информация полпредства носит неизменный подзаголовок: “Из разговоров Якобсона с ...”. При этом следует обратить внимание на то обстоятельство, что все без исключения отчеты об этих разговорах представляют сообщения о том, что собеседник сказал Якобсону, и никогда не говорится, что Якобсон сказал собеседнику…»

Отдельная переписка народного комиссариата иностранных дел была посвящена Роману Якобсону в связи с предложением постпреда СССР в Чехословакии пригласить «на юбилей Ленинградской Академии наук» президента Чехословакии Томаша Масарика. Как оказалось позже, инициатива полпреда была инспирирована именно Романом Якобсоном, а сам Масарик узнал о приглашении еще до того, как было созвано соответствующее заседание по данному вопросу в Союзе. Заседание было необходимо: приглашение иностранного гостя, пусть и из страны, с которой формально уже были установлены дружеские отношения, для молодого Советского Союза было делом серьезным. Но тут заседавшие в наркоме попали в безвыходное положение: отказать Масарику, который уже знал о приглашении, было невозможно. «Случайно проболтавшийся» Якобсон, регулярно бывавший «на чае» у президента Масарика, большой государственной тайны, конечно, не выдал, однако вопрос о его «замене» был поставлен весьма серьезно и рассматривался в политбюро.

Постпред в Чехословакии о Якобсоне отозвался тогда так: «Незаменимым Якобсона я никогда не считал, но предлагавшиеся до сих пор кандидатуры не подходили. Я остаюсь при прежнем своем мнении, что Якобсон нам чрезвычайно полезен и реальная польза от него перевешивает возможный вред. До сих пор нет данных, уличающих его в двойственной игре. Добрая половина нашей информации исходит от него и от его источников. Затем, наличие в нашем представительстве беспартийного служащего такой квалификации придает в глазах чешской общественности и официальных кругов более “приличный аспект” нашему представительству и облегчает прорыв нами той блокады, в которой нас стараются держать. Не нахожу момент для замены Якобсона подходящим».

Ну, а для Якобсона покровительство президента Чехословакии было жизненно необходимым. Ему, как гражданину СССР, да еще и с репутацией «советского агента», самому сделать карьеру в эмигрантских научных кругах было почти невозможно. А вот при дружбе с Масариком – легко. В 1926-м Якобсон стал вице-президентом Пражского лингвистического кружка – основного центра структурной лингвистики. В следующем же году он был уволен из Постпредства СССР в Чехословакии под предлогом того, что «беспартийный». Ему, конечно же, велели возвращаться домой, в Москву, однако он остался в Праге, где через 10 лет получил чехословацкое гражданство.

В 1939 году после ввода гитлеровских войск в Чехословакию Якобсон уехал в Данию, затем – в Норвегию. Когда и в Норвегию вторглись нацисты, Якобсон вместе с семьёй успел бежать в Швецию, из которой в 1941 году отправился в США. Все это время он занимался научной деятельностью: в 1930-м защитил докторскую диссертацию в Немецком университете в Праге, после – преподавал в университете имени Масарика русскую филологию и древнечешскую литературу, участвовал в международных научных конференциях и конгрессах. Спасаясь от фашистов в Дании, читал лекции в Копенгагенском университете, в Норвегии успел быть избранным в местную Академию наук, в Швеции преподавал в университете Уппсалы.

В Америке Якобсон организовал очередной лингвистический центр в Нью-Йорке и был приглашен профессором лингвистики в Колумбийский университет, в котором проработал более семи лет, создав и возглавив кафедру чехословаковедения. Там же в 1948 году он опубликовал работу в защиту подлинности «Слова о полку Игореве». Он выступил против мнения французского слависта Андре Мазона, утверждавшего, что «Слово» – это позднее подражание «Задонщине». Однако в итоге бушующая в США кампания маккартизма втянула в свой водоворот и Якобсона. Студенты Колумбийского университета стали распространять листовки о прокоммунистических взглядах своего профессора – в качестве доказательств приводили цитаты как раз из его статьи о «Слове о полку Игореве». На фоне этого в 1949 году Якобсон ушел из этого университета, но тут же был принят в Гарвардский университет, где проработал 16 лет.

В 1956 году Якобсон вновь оказался в Союзе – на этот раз как натурализованный гражданин США. Впоследствии он еще шесть раз принимал участие в различных научных заседаниях и съездах, проходивших в СССР. Каждый раз встречался там со старыми друзьями: Виктором Шкловским, Лилией Яковлевной Брик и другими.

Роман Якобсон скончался 18 июля 1982 года в Кембридже. Труд, оставленный им после себя, поражает. Научное наследие одного из виднейших мировых лингвистов насчитывает более тысячи исследований, десятки из которых – это монографии в сотни страниц. Его вклад в науку охватить сходу просто невозможно. Так, еще в 30-е, примкнув к евразийству вместе с Николаем Трубецким, он создал новую отрасль в лингвистике – фонологию. Якобсон установил 12 бинарных акустических признаков, лежащих в основе любого языка. Им же заложены и основы нейролингвистики.

Но самой главной отличительной чертой Якобсона, его «почерком» являлось то, что каждое его исследование становилось сенсацией, разрушавшей устоявшиеся научные представления и открывавшей новые перспективы. По воспоминаниям тех, кто был знаком с ним лично, Роман Якобсон будто бы не старел. В нем господствовал все тот же дух бунтарства, как и в молодости. Он был тем, «кто будоражит, вносит смуту, не дает уютно устроиться в привычных, обжитых идеях, а тащит в степь, в пургу новых, ошеломляющих и непривычных мыслей и гипотез».