Дарья Рыжкова

В эксклюзивном интервью Jewish.ru известный психиатр Елена Вроно рассказала всю правду о «группах смерти» и объяснила, как дешёвый алкоголь стал основой загадочной русской тоски.

Почему вы выбрали профессию психиатра?
– Моя история довольно банальная – потому что я из психиатрической семьи и выросла под все эти разговоры. Первая диссертация моего отца, Моисея Шимановича Вроно, была посвящена расстройствам речи в крайней стадии шизофрении. Папа записывал своих пациентов на огромный магнитофон и по вечерам садился работать. И я засыпала в нашей комнате в коммуналке под такую словесную окрошку, и эту интонацию узнаю, проснувшись среди ночи, хотя сама с такими пациентами не работаю. Если уж становиться врачом, имело смысл выбирать только психиатрию.

Каково психиатру жить среди пациентов?
– Невозможно заниматься психиатрией, если не в состоянии провести границу между сумасшедшим домом и жизнью. Есть такая болезнь студентов-медиков второго курса – находишь у себя симптомы абсолютно всего учебника. Знаменитый русский психиатр Петр Борисович Ганнушкин писал, что психопатические черты можно обнаружить практически у каждого. Я сначала всех этим ранжиром измерила, и себя в первую очередь. А потом поняла, что важнее всего осознать, в чем твои особенности, и тогда возникает слабая, но надежда к ним приспособиться. Но поначалу была очень впечатлена и огорчена – массу всего у себя нашла и поняла, что с этим мне дальше жить.
Довольно утомительно наблюдать прозрачность тех, кто тебя окружает. Чем больше у тебя клинический опыт, тем очевиднее намерения и стремления людей, и ты уже ничего не можешь с этим сделать. Необходимо выстраивать свои отношения с человеком вне зависимости от того, что ты в нем подметил. Иначе твоё будущее – это полное человеческое одиночество.

Разве знание чужих мотиваций не дает преимуществ?
– Это нечестно. Человек имеет право на умолчание, и выводить на чистую воду кого бы то ни было – дело неправильное. Огромное количество людей полагает, что «рубить правду-матку» – правильно и честно. Но всё ровно наоборот. Мало ли, что ты заметил – помалкивай, если человек тебе этого не протягивает на руке. Даже если это тесная дружба, есть ситуации, в которых человек имеет право оставаться наедине с собой, и это не только пребывание в сортире.

Вы ведь знаете, как большинство людей относятся к психиатрам? 
– С опаской. Думаю, психиатров боятся больше, чем других врачей. Не важно, к какому слою человек относится, какой у него образовательный ценз, мужчина это или женщина – психиатров боятся все и не хотят с ними сталкиваться до последнего. Проще всего сказать, что это наследие карательной советской психиатрии. Действительно, советское государство большое количество карательных функций передало врачам-психиатрам, что абсолютно бессовестно по отношению к этой врачебной специальности. На Западе в то время бурно развивались психология и психотерапия и возникла идея, что душевная болезнь не патология, а иной вид жизни. И нужно иметь смелость дать этой иной жизни существовать вне пределов сумасшедшего дома. Но страх безумия, он в мозжечке у любого человека – он из подсознания не вытравим. И конечно, врач, который может тебя брендировать как безумца, – это очень страшный врач.

Существуют ли свои особенности у русской депрессии?
– Мне грустно, но не могу не сказать, что все русское своеобразие завязано на алкоголизации и на характере употребления алкоголя, алкоголя тяжёлого, плохого качества и без меры. В целом же география имеет значение, если мы имеем дело с пациентами, проживающими в местах концентрации угро- финских народностей. Это народы, генетически расположенные к депрессии. Даже фольклор этих народов связан, как правило, с различными агрессивными формами. И герой обычно погибает – очень часто оказывается повешенным. Самый высокий уровень самоубийств, к слову, всегда был в Венгрии. А у живущих в России угро-финнов на склонность к суициду накладывается еще и склонность к алкоголизму.

Вы специалист по подростковой суицидологии. Как вы относитесь ко всей этой истории про «группы смерти» в социальных сетях?
– Я очень трепетно отношусь к любой возможности привлечь внимание к проблеме подростковых самоубийств. Но в целом эта статья в «Новой газете» и шумиха вокруг неё оказались в большей степени раздутой сенсацией. Никто ничего не доказал. Даже с тем, кого арестовали, тоже все совершенно не ясно.

Разве можно подростка, не склонного к суициду, подбить на самоубийство? 
– Любой подросток склонен к суицидальному поведению – просто потому, что он подросток. Любого подростка можно подбить на любое рискованное поведение – потому что подросток импульсивен, склонен к пониженному настроению, обязательно подвержен групповому конформизму. Подростка ничего не стоит подначить «на слабО». У него ещё не сформировано ощущение ценности жизни – ни своей, ни чужой. «Клянусь своей жизнью» – самая обиходная клятва подростка. Так что теоретически это возможно. Наличие людей, организующих «группы смерти» и таким образом реализующих свою тягу к власти, возможно. Но всю эту кампанию использовали, чтобы ущемить возможности интернета. 
Надо понимать, что закончился очень короткий период деидеологизации и открытости, когда мы соглашались со всем миром в том, что суицидальность – это не психиатрический диагноз, а вид симптоматического поведения, сигнализирующего о неблагополучии в семье и в обществе. Теперь открытость закончилась и нужно искать новое объяснение росту подростковых самоубийств. Объяснение, которое не обвиняло бы взрослых.
Топливо для этого ажиотажа вокруг «групп смерти» создавали те несчастные родители, чьи дети покончили с собой. Этим родителям нужно было что-то делать со своей виной и гневом. А в результате мы получили выведение взрослых и семьи из зоны ответственности. 
Недавно подростки из разных городов кончали с собой, прыгая с крыш, а тогдашний уполномоченный при президенте по правам ребёнка Павел Астахов выступил с таким готовым решением проблемы: «Врачи-психиатры и школьные психологи позаботятся, чтобы подростковых суицидов стало меньше». Это крайне нереалистичные ожидания. Что может сделать один на всю школу психолог? В Израиле, например, есть точная инструкция для школьного учителя: если до него доходят какие-то разговоры про суицид, он тут же передаёт этого ребёнка социальному работнику. Есть социальная инфраструктура, есть прописанные протоколы, есть люди, которые обучены действовать в таких ситуациях.
Подростковых суицидов много, и цифры увеличиваются из года в год. Это всемирная тенденция, ей есть объяснения, и повлиять на нее, к сожалению, очень сложно. Но нужно обучать всех людей, соприкасающихся с детьми, как вести себя в экстренной ситуации. В Швеции, например, практикуют максимальное приближение социальных служб к населению. В каждом квартале в условном ЖЭКе сидит специально обученный человек, к которому ты можешь прийти и рассказать, что с тобой происходит. И при этом не бояться, что он расскажет твоему начальнику на работе или учителю в школе. Но у нас в стране таких возможностей нет.

Потому что у нас люди стыдятся суицида? 
– Во времена СССР собирались данные со всех уголков страны о количестве самоубийств, и из республик Средней Азии приходили минимальные цифры. А при ближайшем рассмотрении там обнаружилось множество женских самосожжений из-за жёстких семейных конфликтов, но тратились любые деньги, лишь бы в справке о смерти не был указан суицид. Поэтому статистическим данным по самоубийствам совершенно нельзя было доверять. 
Суицидальное поведение – наиболее неодобряемый иудео-христианской культурой вид отклонения. Самоубийство безнадёжно дискредитирует семью. Даже если оно было в давней семейной истории. И это обязательно секрет, сокровенная тайна – хуже любого преступления, безумия или дурной болезни. Детский же суицид очень сильно снижает уровень оптимизма в обществе: «Что же это за жизнь, когда даже ребёнок поднимает на себя руку?!»