В эксклюзивном интервью Jewish.ru историк и узник нацизма Борис Забарко рассказал, как выжил в одном доме с немецким офицером, зачем украинцы забрасывали колодцы дохлыми кошками и почему в Шаргородское гетто хотели все.

Вы родились в Калининдорфе. Как туда попали ваши предки?
– В 20-х годах моих дедушку, бабушку и маму раскулачили и отправили в Херсонскую область. До этого дед был капиталистом в Шаргороде – у него был магазин тканей. У нас был большой дом – в одной части жили мы, в другой был магазин. В Калининдорфе все поначалу жили в землянке. Дверей не было – вход закрывали ковром, который привезли с собой вместе с остальными пожитками. Но скоро построили нормальный дом, работали все как стахановцы в колхозе. Еврейским колхозам помогал «Джойнт», но в 1937 году его запретили, и мы вернулись к себе в Шаргород. Никто ничего не забрал, не унес, пока нас не было, никого не вселили в наш большой дом. Потом началась война, и отца сразу забрали в армию. Дядя тоже ушел на фронт. Остались мама, её брат и я, а в 1942 году родился мой младший брат. Ровно через месяц после начала войны немецкие войска были у нас. С чердака мы видели, как по улице шли немецкие войска. Здоровые такие лошади, я еще никогда в жизни не видел таких тяжеловесов. Солдаты разместились в домах евреев, потому что те были в центре местечка.

Как происходило заселение немцев в дома?
– В наш дом просто зашел один немецкий офицер, да так и остался. Помню, он долго рассматривал этажерку, где у нас были книги, после чего стал разговаривать с дедушкой на смеси идиша и немецкого. В этот момент в дом ввалились два немецких солдата, но, увидев офицера, убежали. После этого случая нас и наш дом не трогали, а из других немцы вытаскивали все, что хотели. Но это было начало войны, у них была эйфория, что захватили всю Европу, легко прошли до Шаргорода – шутка ли, за месяц пол-Украины! В Винницу почти зашли – «курку, яйко, млеко» забирали, но не убивали пока ещё. Потом немцы пошли дальше на восток. В комнате, где жил немецкий офицер, остались на столе куски сахара, консервы, хлеб.

Как в Шаргороде возникло гетто?
– В октябре 1941 года к нам пришли румыны – была установлена румынская власть, появились румынские жандармы и украинская управа. В это время в Шаргороде проживало порядка 1800 евреев, наших советских украинских евреев. Тогда же из Буковины, Черновцов, Сучавы, Хотина и ещё нескольких городов к нам были депортированы, как мы их называли, румынские евреи – порядка семи тысяч. Вначале их везли поездами – товарными вагонами, в которых раньше возили скот. По 60 человек в вагоне – ни дышать, ни лежать, ни воды, ни туалета. Многие умирали по дороге. Когда их выгружали, они первым делом бросались оправиться прямо на перроне. Люди это видели и говорили: «Вот жиды грязные!» Как и везде в Европе, в Румынии за людей евреев не считали. Потом их везли до Днестра. Оттуда гнали по дороге, кто мешкал, того пристреливали, трупы оставляли прямо на дороге. С некоторых трупов украинцы снимали одежду.

Позже прибыла ещё часть евреев, которые добрались относительно благополучно, даже с некоторым имуществом. Их стали расселять в наши дома – по 10–15 человек в комнату. Из всех удобств в домах были только печи. Было еще четыре колодца, но два из них украинские хлопцы забросали мышами и убитыми кошками. К оставшимся двум можно было только часа два в день подходить, но даже это было счастье. Многие прибывшие не поместились – их отправили в старую синагогу, где они разместились впритык друг к другу. Мы с дедушкой через несколько недель зашли туда – это было ужасно. На полу лежали больные и мертвые, здоровые просто перешагивали через них. А публика была приличная – учителя, адвокаты, врачи, музыканты.

Как жили?
– Так и жили, среди смерти. С новой колонной румынских евреев началась эпидемия тифа. Потом начался голод. Так погибла четверть населения гетто. Дело было зимой – трупы просто бросали на кладбище, потому что землю вскопать было невозможно. А для иудея ведь не быть похороненным по канону – катастрофа. И та страшная картина преследует до сих пор. Поверх всего по гетто прокатилась эпидемия самоубийств. Сначала покончила с собой жена Мейра Тайха, руководителя нашего юденрата, потому что у нее умер сын. Потом было ещё несколько схожих эпизодов. Били часто, расстреливали за попытку выйти за территорию. В какой-то момент все же почистили город и даже создали рабочие места. Мужчины трудились на строительстве дороги и получали за это какие-то крохотные деньги. Построили баню, медицинский пункт и место для дезинфекции вещей. Хлебный заводик маленький, столовую для неимущих и детский дом – обучали там, кстати, еврейским традициям.

В какой момент появился юденрат?
– Глава нашего юденрата – еврейского совета, который руководил жизнью и договаривался с румынской жандармерией – в своё время учился вместе с главой местной румынской жандармерии, они были друзьями. И тот разрешил, чтобы вместо украинской полиции у нас была еврейская полиция. Правда, во многих случаях еврейские полицейские оказывались хуже, чем немецкие и румынские. Украинские полицейские всё равно оставались, были добровольцы, были назначенные, среди них я видел мало хороших людей. Были среди них бывшие сотрудники НКВД – антисемиты настоящие, закалённые 1937 годом.

Из Шаргорода увозили в концлагеря кого-нибудь?
– Нет. Вообще, украинских евреев депортировали в концлагеря Польши, но не так, чтобы часто. Около 80% убийств евреев произошло в обычных городах и селах, на виду у всех украинцев – в отличие от Западной Европы. Голландских евреев не расстреливали в Голландии, немецких не расстреливали в Германии – их увозили в Польшу или Прибалтику и там уничтожали. Не мог западный человек видеть, как местных евреев убивают, несмотря на процветающий антисемитизм. А на восточных территориях на это не обращали внимания.

Какая-то информация проникала в Шаргород – вы знали, что творится вокруг?
– Ни радио, ни газет, ни листовок – только слухи. Но от партизан, с которыми наши люди как-то ухитрялись связываться, мы знали, что приближаются наши войска. Очень ждали этого. Одновременно боялись – ходили слухи, что немцы, отступая, будут оставлять после себя только трупы. Было решено спрятаться в погреба. Но моя мама отказалась. От кого-то она слышала историю, что в другом гетто в погребе спряталась молодая мать с младенцем, и когда младенец захныкал, она его придушила, и от шока у неё началась истерика. Немцы услышали, нашли погреб и забросали его гранатами. В общем, не стали мы спускаться в погреб, просто замели вход и через ворота смотрели, как немцы уходили. Они быстро уходили, Шаргороду опять повезло. Когда они пришли, были такими молодыми, бравыми, улыбались на все зубы, хозяевами шли. А тут они убегали, страшно было на них смотреть, жалкое зрелище.

Как такового освобождения гетто, получается, не было?
– Нас освободили 20 мая 1944 года. Наши вошли в Шаргород тоже уставшие, измотанные, в шинелишках каких-то худеньких. Но такие родные. А слухи ходили в том числе и о том, что когда придут наши, лучше сразу не выбегать, потому что это могут быть переодетые немцы. Мы забыли обо всем, когда увидели наших – бросились им навстречу. И женщины спрашивали солдат о своих мужьях и братьях. Потом состоялся митинг. Мы узнали, что мамин брат со своим отрядом – в Жмеринке. И они отправились его искать – 30 километров бежали. Каким-то чудом нашли, договорились с его командиром, чтобы отпустил его домой на три дня. Это было счастье для всех нас. Бабушка говорила ему: «Яша, оставайся! Мы тебя спрячем». Он ушел и сгорел в танке при освобождении Будапешта. Мама после войны получила похоронку, но бабушке не показала её. И мы с бабушкой чуть ли не каждый день ходили встречать Яшу. Она уверена была, что он жив. Отец мой тоже погиб в бою, но ещё раньше. После мы ждали, что все будет хорошо. Думали, что раз мы пережили гетто, то к нам и отношение не такое, как до войны будет. Но сильно другим оно, к сожалению, не было.

Вы несколько раз повторили, что «вам повезло». Что в этой истории можно назвать везением?
– Мы выжили. Да и Шаргород – единственное гетто, в которое доходила какая-то помощь: одеяла, одежда и продукты. Нигде этого больше не было. К нам из немецкой зоны оккупации пытались проникнуть другие евреи. У нас давались взятки жандармам – за подобие гуманного отношения. У нас был обмен с украинцами: иногда можно было за одежду получить картошку, молоко и яйца. Кстати, у мамы была подруга Аня Самбурская, красавица. В нее влюбился румынский офицер, они встречались. В 1943 году она помогла спасти маминого брата Изю – спрятала его у себя дома, и так он избежал отправки в Германию. Мало того, в тот день она спасла от смерти и маму, и нас с братом. Нас схватили всех вместе – требовали раскрыть, где прячется Изя. Ну, мы с братом этого и не знали, а мама – просто упорно молчала. Вот нас и повели в коровник расстреливать. Аня Самбурская нас оттуда вывела. Все знали о ее романе, и никто из полицейских не посмел перечить женщине офицера. Когда война закончилась, этот ее румын со своей армией ушёл, а она осталась, и как её только не поносили! Она спилась потом от горя и одиночества. А я не считаю, что она была шлюхой, она нас спасла.

Мне часто говорят: «Боря, почему ты не напишешь воспоминания о гетто?» Но то, что я пережил, не идёт ни в какое сравнение с тем, что пережили другие евреи в других гетто.