Вы работали в журналистике, а в середине нулевых начали писать стихи и скоро стали узнаваемым автором. Что-то изменилось в осознании себя?
– У меня появились читатели – вот главное, что изменилось. Кому-то стало важно, что я говорю, а в этом есть и плюсы, и минусы, изменилась ответственность за слова. Меня стали приглашать на всевозможные поэтические фестивали в России и на Украине, я был даже на фестивале в Никарагуа – кстати, как ни странно, за билеты и гостиницу заплатил Минкульт России. Теперь, впрочем, я стал калекой, перемещаться сложнее. Да и надоел я, вероятно. Задача таких мероприятий – открывать всякий раз кого-то нового. Сейчас я живу в Черногории – меня здесь приглашает читать Марат Гельман. Но думаю, это потому что в Черногории живут не так много русских авторов, да и с Маратом нас связывают личные отношения. Если вы спрашиваете о тщеславии, я в последнее время вот какую вещь замечаю. Узнаёт меня человек в магазине: «Вы – Фёдор Сваровский! Я читаю ваши стихи и очень их люблю!» Это льстит, сознаюсь. Но в тот же день ко мне может подойти другой человек и сказать: «Я вас знаю – вы хозяин Рёмочки». И это тоже приятно, ведь Рёмочка – мой кот.

Вы сами на ком из поэтов выросли? Кто повлиял?
– В какой-то момент это был Маяковский, потом Гумилёв, который производит впечатление до сих пор – это ж электронно-вычислительная машина поэзии, как сказал Леонид Шваб, величина, не осознанная массовым читателем таковой до конца. Гумилёв относится к тем авторам, существование которых для русской поэзии чрезвычайно важно. Впрочем, к их же числу я отношу Эдуарда Лимонова, не оглядываясь на него сегодняшнего. Пушкин – нечто наиболее важное для нашей литературы и для меня лично. Московские концептуалисты тоже и Пригов прежде всего. Из лианозовцев восхищаюсь Игорем Холиным, у которого большой запрос. Мне кажется, для поэта важно уметь сформулировать гигантскую претензию на значимость его поэтического сообщения. Эпигоном какого-либо автора я никогда не был, хотя попадал под обаяние поэтики Бродского, но ведь в принципе мало шансов под нее не попасть.

Вышло пять сборников ваших стихов, один из них опубликован аж в Аргентине. Поэзия в наше время кормит поэта или просто даёт момент реализации?
– Издатель из Аргентины – Эугенио Лопес Арриазу – сам вышел на меня. И я был счастлив оказаться переведённым на испанский. В Аргентине, как и вообще в Латинской Америке, совершенно потрясающая интеллектуальная жизнь. Как-то шёл по ночному Буэнос-Айресу и обнаружил работающий книжный магазин. На улице видел чистильщика обуви, который читал Достоевского. Так что моим стихам в Аргентине появиться, наверное, было не так уж удивительно. Люди там очень много читают. Вообще же, круг поэтов, которые издают свои стихи нормальными тиражами, ничтожно мал – Воденников, Полозкова, но даже они не живут от тиражей. Я стихами даже не думал никогда зарабатывать, в лучшем случае издатель отдаёт мне часть тиража. Хотя вот было дело, Александр Хлопонин заплатил за выступление в Норильске мне и моим коллегам по 700 евро, это самое баснословное, что я зарабатывал стихами.

В ваших стихах есть тема человека, который из светлого прошлого попадает в безрадостное настоящее. Вы сами не так давно прошли тяжёлое лечение, после которого остались инвалидом. Что в подобных обстоятельствах происходит с поэтическим даром?
– Он как раз обострился. Я переживал очень много физической боли – писать в этом состоянии, скажу вам, замечательно. Эмоционально всё было сложно, я очень сильно изменился теперь, думаю, что это со всеми неизбежно происходит. В больнице в 2013-2014 годах я написал целую книгу стихов. У меня был цирроз печени со всеми вытекающими отсюда последствиями. Из-за врачебной ошибки началось инфекционное воспаление в левом колене. Его не лечили, и колено я потерял.

На лечение вам собирали друзья и читатели. Что вы испытывали, находясь в шкуре человека, жизнь которого зависит от чужих людей и от их желания помочь?
– Когда я только попал в больницу, долгое время пребывал как-то в стороне от своего сознания и ничего не понимал. Но когда уже пришёл в себя и понял, что мне помогают, возникло чувство благодарности, конечно. Потом проснулась и ответственность. Я понял, что люди вложили в меня не только свои деньги, но эмоции, переживания, и моё здоровье теперь принадлежит не только мне. Это вообще заблуждение, что ваше самочувствие –полностью ваше. В смысле отношений с людьми обнаружилось тоже много необычного. Некоторые из близких, от кого я, казалось бы, мог ожидать помощи и поддержки, исчезли, но появились другие люди, которых я, пусть они меня простят, считал второстепенными до той поры – с кем-то по работе сталкивался, с кем-то мимолетно общался, – и вот они оказали мощную поддержку. Хотя также незаметно потом и исчезли. Помню, после одной из операций меня везли в реанимацию, и анестезиолог Магомед сказал, что если я сейчас засну, то больше не проснусь. Он просидел со мной всю ночь, хотя не обязан был этого делать, и я не заснул.

В вашей биографической справке сказано: «Родители – журналисты». Можно чуть подробней?
– Папа работал в журнале «Молодой коммунист» руководителем отдела марксистско-ленинской теории – это была своего рода кузница диссидентских взглядов. Часть сотрудников в итоге уехала, кого-то посадили, но с папой всё обошлось. А мама была советским кинокритиком, работала в Союзинформкино. Я имел доступ ко многим фильмам, о которых соотечественники и не подозревали. У них на Ордынке устраивались просмотры, в том числе для детей. Много французского и американского кино, которое позже появилось только уже на кассетах. В детстве я видел мульфильм Мёбиуса, в очень юном возрасте я посмотрел раннего Дэвида Линча и остался под большим впечатлением.

В связи с доступностью того, что остальным неведомо, у вас было чувство избранности?
– Трудно сказать. Вот я помню, как лет в 13 услышал Бориса Гребенщикова – это стало тайной, которой было обидно делиться с остальными. Я ревностно относился к этому знанию, понимая со временем, что оно доступно кому-то ещё. В конце 80-х годов у меня появились друзья в Киноцентре, мы смотрели фильмы с синхронным переводом, обсуждали их – я понимал, что мы особая компания. Но насчет избранности – я очень плохо понимаю.

В 18 лет вы уехали в Данию. Страна вам не понравилась, но в Россию вы вернулись только через семь лет – почему?
– Когда я уезжал в 1990 году, ещё действовала статья за измену родине и была советская власть. Один из моих друзей, выросших за границей, с тех пор как вернулся с семьей в Союз, вынашивал идею свалить обратно. А если в голове у него созревал план, рано или поздно он его осуществлял. Он не только сам выехал в итоге, но и вывез с собой в общей сложности 40 человек. Ну и меня в их числе. По приезде мы попросили политического убежища и дальше жили в лагере для беженцев. Работать было нельзя, мы общались с мигрантами. Так продолжалось полтора года, потом жизнь стала естественным образом организовываться – мы все получили позитивные решения о получении политического убежища. Работа же, увы, не появилась. Но пособие позволяло жить вполне нормально. Уезжать решил, когда познакомился со своей будущей женой. Плюс у меня были проблемы с психическим здоровьем, и когда я понял, что из себя представляет датская психиатрия, где до сих пор применяют электрошок, решение созрело окончательно.

Живёте вы всё равно сейчас не в России. Какой находите Черногорию?
– Теперь это был в достаточной степени осознанный выбор, хоть и случайный тоже. Тут много друзей, по соседству даже нашлась знакомая, которая в моём московском детстве была девочкой из соседнего двора, рядом живет сестра покойного Паши Хихуса с мамой. Мы с женой долгое время копили на заветную московскую ипотеку, но всё это время цены поднимались. А тут ещё эта история с лечением в России. Хотя я лежал в отличной больнице, появилось чудовищное чувство незащищённости, беспомощность, от которой захотелось бежать. Дело не в эмиграции, а в усталости от Москвы, я вдруг осознал, что мучился зачем-то 20 лет, что вся эта московская жизнь была не моей. Приехал сюда и нашёл жильё в месте, где и с коммуникациями всё в порядке, и с бытом, и нет зимы. Тут я свободен в передвижении и круглый год гоняю на скутере. К слову об увечности – тут очень сердобольное отношение к людям с ограниченными возможностями. Этого нет в России, где отношение к инвалидам несколько брезгливое: люди опускают глаза, отворачиваются. А тут, помню, ещё когда мы только приехали, на улице мне протянула руку маленькая девочка. Я решил, что она хочет со мной поздороваться, а её мама сказала, что она хочет помочь мне подняться.

Если наблюдать за вашим блогом сейчас – это милые записки о котах и вашей жене Кате. Что-нибудь ещё в жизни интересует?
– Тут я обнаружил, что меня очень интересует жизнь и люди вокруг, хотя всегда считал себя человеком необщительным. Удалиться от новостной повестки, Путина, войн, нервотрепки – приятно и полезно. Я работаю и наблюдаю за удивительной жизнью вокруг в краях, где личное гораздо важнее общественного. Место, в котором мы живём, долгое время находилось под влиянием итальянцев – это Боко-Которский залив. Мы живём в Херцег-Нови, и я быстро почувствовал себя своим, тут иначе не бывает. Зимой народ пытается себя всячески развлекать, у нас есть аж два киноклуба, проходят всевозможные фестивали, типа Праздника пирогов и Дня мимозы. Приезжают цыгане, у них в руках помятые трубы, они ходят по улицам, играют весёлую цыганскую музыку. Муниципалитет угощает гостей жареными сардинами, вином, ракией. Я хоть и не пью теперь, но наблюдать деревенское веселье очень приятно. Люди, живущие в Черногории, как мне кажется, вообще не конфликтные – бывают какие-то недоразумения, но не более. Хотя прошлым летом пережили прямо-таки нашествие молодых сербов, вот они – под экстази, пивом и ракией – бывают довольно неприятными, как и приезжие русские, кстати. Один даже со мной сцепиться пытался, но за меня вступился официант, черногорец. А так жизнь довольно спокойная – двери дома я не закрываю, скутер во дворе стоит с ключами в зажигании. Если нужно передать кому-то машину, можно оставить её на стоянке у магазина, а ключи отдать кассиру. Да и на весь зал диктовать пин-код от своей банковской карточки тоже можно ничего не боясь.