Покорив Утесова, она вышла на эстраду и стала всесоюзной звездой – хотя пела еврейские народные песни. Ее чистый голос покорял всех, но не цензоров – за «Колыбельную Бабьему Яру» певицу изжили из СССР. Зато Нехаму Лифшицайте тепло встретили в Израиле – оркестром и многотысячными стадионами.

У Нехамы Лифшицайте потрясающий тембр исполнения. Поёт про сердце и слёзы, просто и на высоте. В переливах звучания нежность уходит в мощь, а потом дробится и растворяется на хрупких окончаниях музыкальных фраз. Замираешь. Первым инструментом Нехамы ещё в детстве почему-то стала балалайка – её принёс отец. Маленькая Нехама намучилась – отбила указательный палец ведущей руки, ничего не получалось. Мама посмотрела на это дело и заменила балалайку скрипкой, традиционной тогда только для еврейских мальчиков. Нехаме занятия пригодились, чтобы освоить гармонию: жили бедно, пианино ставить было некуда.

Нехама рассказывала, что родители познакомились, когда в 1919 году после одного из еврейских погромов уходили пешком из Вильно. Отец со скрипочкой под мышкой держал путь в Каунас, где жила его мать, а мать Нехамы шла к своей сестре в Алитус. Позже они встретились в Каунасе – там отец с 1921 года учительствовал в школе «Тарбут». В эту же школу, где преподавание велось на иврите, пошла и Нехама, когда подросла. Она говорила: «Я из счастливых девочек», – и вспоминала, что родители очень любили друг друга.

Семья успела бежать из Каунаса на какой-то пожарной машине буквально из-под носа у гитлеровских солдат 23 июня 1941 года. Остаток детства Нехамы прошёл в узбекском кишлаке: начала учить русский язык, вступила в комсомол, участвовала в самодеятельности. Голодали сильно, жили среди чужих людей, постоянно в чём-то нуждались. Но когда вернулись из эвакуации после войны, ходили по вымершим улицам Каунаса с разрушенными домами, добредали до расстрельных ям на окраине города и понимали, что тяжело в эти годы пришлось вовсе не им. Из своего класса Нехама осталась единственной выжившей девочкой.

Появление Лифшицайте на советской эстраде было внезапным и состоялось в начале 1950-х годов – на фоне недавно отгремевшего разгона Еврейского антифашистского комитета, арестов и расстрелов еврейских писателей и поэтов. Большого оптимизма по поводу будущего еврейской песни она не испытывала, но тут, как писала сама Нехама, «в один из Пуримов случилось чудо – тиран умер». В оттепель она выступала на сборных концертах и стала задумываться о сольных выступлениях. В 1956-м приехала в Ленинград с программой «Вечера еврейской песни», в следующем году записала первую грампластинку.

Чтобы выступать в филармонических залах, требовалось стать лауреатом какого-нибудь престижного музыкального конкурса – Нехама отправилась на Третий Всесоюзный конкурс артистов эстрады в Москве. В жюри сидел, кроме прочих, Леонид Утёсов. В программе Лифшицайте было две еврейские песни и обязательная советская – «Две ласточки». А объявили её как исполнительницу литовских народных песен. Вышла на сцену хрупкая маленькая женщина в чёрном платье с одним рукавом, взмахнула руками, запела о портняжке, и по залу как будто полетели птицы. Утёсов приподнялся, подался вперёд и простоял так всё её выступление, сверля исполнительницу глазами. «Словно я встала из мёртвых», – отметила как-то она, вспоминая то выступление. Нехама дошла до финала и взяла первое место. Певец Михаил Александрович тут же рекомендовал делать собственную программу, и в 1959 году она выступала уже как солистка Ленинградской филармонии.

Петь она всегда хотела на идише, но для выступления в СССР программа должна была сочетать классические оперные композиции, советские и только потом «еврейские народные». В первых двух случаях пела по канону, а в народной песне давала волю творчеству – перерабатывала тексты и мелодические ходы. Народную культуру, настоянную на идише, местечковых характерах, шутках и сценках, Нехама как будто пыталась облагородить, приподнять. С публикой не заигрывала, не танцевала –просто пела. Образ её был элегантно отточен и тонок. Просила сопереживания своим историям и говорила: «Мало, что ли, над нами смеются?»

В 1953 году, будучи уже довольно известной и даже популярной исполнительницей, познакомилась с Овсеем Дризом. У него была песня для неё – «Колыбельная Бабьему Яру». Музыку написала Ривка Боярская, и для советской цензуры сочинение называлось «Песня матери». Боярская в начале 1950-х годов жила неподалёку от центра в крохотной комнатушке в Москве. Ей было за 50, она была парализована и не могла сама записывать ноты, потому надиктовала их своей студентке. Она слышала голос Нехамы Лифшицайте и прописала её партию в высоком регистре. Дриз писал на идише. Он был детским поэтом, и это придало дух смертельной растерянности его стихам – мать пела колыбельную своим мёртвым детям. «Это была не песня. Это был плач, крик на очень высоких нотах», – описывала Нехама. Её она ставила последним номером первого отделения, потому что после требовался антракт – эмоции зашкаливали стабильно.

«Колыбельная» скоро стала гимном еврейской трагедии, уж во всяком случае одним из них. Когда Лифшицайте пела её в парижском «Олимпе» в 1953 году, зал аплодировал стоя. А на выступлении в Киеве в конце 1960-х, на Подоле, откуда рукой подать до Бабьего Яра, после объявления песни зал наполнился гробовой тишиной. Она говорила, что её «можно было резать ножом». Какая-то женщина на первых аккордах громко и резко крикнула: «Что вы сидите, люди?! Встаньте!» И зрители слушали до конца первого отделения стоя. Аплодисментов не было, в антракт Нехама ушла из онемевшей аудитории: «Я бы отрезала косы свои длинные // И на них повесила бы колыбельку, // Но не знаю, где теперь искать косточки». Нехама не помнила, как начала второе отделение того концерта: идиш на Подоле знали многие, и про косточки все очень хорошо понимали.

На следующем концерте были представители ЦК УССР – певицу пригласили на беседу. Нехама заявила, что она литовская артистка, и украинский ЦК может направить цензурные претензии в ЦК Литвы, если они есть. После инцидента её убрали из программы Ленинградской филармонии, и на некоторое время совсем запретили концерты в Союзе. Разрешения выступать она со временем добилась – правда, только в Прибалтике и странах соцлагеря. Залы стали поменьше, гастрольные туры короче, зато можно было убрать из репертуара всё, что пелось для советской цензуры.

Но и у литовской цензуры были свои правила. Долго не позволяли исполнять «Алэ, Алэ» («Б-же мой, Б-же мой!») – клерикальная, дескать. Традиционную басню, что песня – народная, удалось передать в ЦК через друзей. По легенде для литовской цензурной комиссии песня якобы была сочинена в царской России после первых еврейских погромов – проглотили с удовольствием. Она пела её соловьём. Автором слов была Хана Сенеш, убитая за несколько месяцев до окончания Второй мировой войны в тюрьме под Будапештом. Для Нехамы было важно петь на стихи поэтов именно своего поколения.

К концу 1960-х годов её стали слишком часто приглашать для бесед в КГБ, и пришлось задуматься о переезде в Израиль. Выехать разрешили одной, без дочери и родителей, и она долго колебалась. Настойчивость проявил отец, к мнению которого Нехама всегда прислушивалась, потому что он был и первым критиком, и другом. Пообещал, что семья приедет при первой возможности. «Принимали меня как царицу Савскую, – вспоминала Нехама о приезде в Израиль. – В аэропорту встречала Голда Меир». Лифшиц – так укоротилась ее фамилия после переезда – гастролировала в сопровождении оркестра, дала порядка 40 концертов для израильской армии, выступала на национальных праздниках. Есть знаменитая фотография – Голда Меир держит в руках лицо Нехамы Лифшиц и с неподдельным восторгом всматривается в её глаза.

В первый год после приезда Лифшиц принимала участие в концерте в честь Дня независимости Израиля на стадионе в Рамат-Гане. Привыкшая к академическим залам и глазам дисциплинированных зрителей, торчащим из партера, Нехама пела на открытом воздухе перед многотысячной толпой израильской молодёжи. Они были в джинсах, с патлами, живо реагировали на происходящее на сцене и не понимали идиша. Услышав её пение, зрители начали свистеть. Работать с таким залом Нехама не умела, но утихомирить публику и допеть на идише удалось. В следующий раз, начиная выступление, она сообщила, что идиш – тоже еврейский язык. Стадион одобрительно зашумел, и дальше она пела, что хотела. Голос Нехамы Лифшиц дрожал через здоровенные динамики высоко над жителями Земли Обетованной и становился понятен как есть.