Доктор говорит, что полковник Виталий Спэтарь, попавший к нему после травмы на футбольном поле, до сих пор у него перед глазами.

7 октября проводили в последний путь начальника следственного отдела Бельц, полковника Виталия Спатаря. Ему было 44 года. По результатам судебно-медицинского исследования, причиной смерти назван инфекционно-токсический шок. По факту смерти открыто уголовное дело по статье 213, п. b — нарушение по халатности врачом или иным медицинским работником правил или методов оказания медицинской помощи, повлёкшее смерть пациента. В прессе, социальных сетях высказываются самые разные версии причины смерти и уже называются виновные.

Врач Сергей Козуб. Фото: СП

«СП» попросила Сергея Козуба, заведующего урологическим отделением Бельцкой клинической больницы, где находился Виталий Спатарь перед отъездом в Кишинёв, рассказать, как проходило лечение.

«Пациента госпитализируют в отделение травматологии»

— Есть много версий случившегося. Я не считаю себя вправе их комментировать. На момент, когда я увидел пациента, меня интересовала именно моя патология.

По официальной версии, в Кишинёве проходил турнир по мини-футболу (7 сентября. — «СП»). Виталий Спатарь получил травму во время игры. Мне не совсем понятно, почему в Кишинёве не была оказана первая медицинская помощь? Виталий Спатарь приезжает в Бельцы. В приёмном покое больницы ему ушивают нижнюю губу и накладывают несколько швов. Первая помощь оказывалась в воскресенье (8 сентября).

Насколько я понимаю, были также проблемы с правым голеностопным суставом и с правым коленным суставом. Были боли в грудной клетке. Он прошёл ультразвуковое исследование. На УЗИ не было найдено никакой патологии, и он пошёл в этот день домой.

В понедельник (9 сентября) он обратился в травмпункт. Его госпитализируют в отделение травматологии с правосторонним гемартрозом коленного сустава — это скопление крови в полости сустава. Были сделаны необходимые процедуры, наложена повязка.

«Я должен был его выписать»

— В тот же день были сданы анализы, и в моче обнаружили гематурию (наличие крови в моче сверх величин, составляющих физиологическую норму, типичный симптом заболевания почек. — «СП»). Пациент жалуется на боли в правом фланге живота с радиацией в поясницу. Я его консультирую.

Рабочий диагноз, который остался до конца, — это травма живота, контузия (ушиб) правой почки, острый посттравматический пиелонефрит, гематурия. С этим диагнозом я его перевожу к нам, в урологическое отделение. Он переходит сам, идёт на своих ногах. Ему назначается лечение, которое предусматривает медицинский протокол.

На следующий день (10 сентября) стихает болевой синдром. Мы делаем ещё раз УЗИ. На УЗИ не находят практически ничего, кроме гематомы до двух сантиметров в брюшной стенке. Это в мышцах.

В период с 11 до 19 сентября пациент адекватен. Есть небольшая температура, имеется посттравматический пиелонефрит. В моче 30-40 лейкоцитов. Это хороший прагматический прогноз. То повреждение почки, которое было, идёт на убыль. Само собой, появляются лейкоциты, которые говорят о воспалительном процессе. При повторном анализе моча чистая, нормальный анализ крови. Специфические почечные пробы тоже в норме.

В принципе, 17-18 числа я должен был его выписать. Он говорил мне, что хочет поехать на футбольный турнир в Бухаресте. Я шутил: «Тебе не хватило футбола?» Мы давно и хорошо знакомы и были постоянно на связи. Он звонил мне, если меня не было в больнице. Я его постоянно консультировал, корректировал назначения. Мой день начинался и заканчивался им. Дважды в день я его пальпировал, утром и вечером.

Я постоянно пальпирую всех своих пациентов, потому что понимаю, что ситуация может меняться. Травма может себя проявить и на следующий день, и через несколько дней. Мы постоянно повторяли УЗИ, опять же руководствуясь тем, что есть травма почки. Всё это отражено в документах.

Бельцкая клиническая больница. Фото: СП

«Утром я нахожу реальную бомбу»

— Утром 19 сентября состояние нормальное, но при пальпации я понимаю, что где-то очень глубоко в правом фланге живота что-то прощупывается. Оправляю его на УЗИ, и там ничего не находят. Вечером подскок температуры до 38 градусов. Я для себя это трактую как очередную атаку пиелонефрита — воспаления почки. Что произошло дальше, положа руку на сердце, я объяснить уже не могу. Для меня до сих пор это остаётся очень большим вопросом.

Утром (20 сентября) прихожу в отделение, захожу в палату. Он говорит, что, когда встает с постели, стало тяжелее поднимать правую ногу. Для меня необъяснимо. Меряем давление и при пальпации справа нахожу реальную бомбу, размером сантиметров 20, которая имеет мобильность с очень чёткими краями. Я не показываю пациенту, что ошарашен. Вызвал своего коллегу и попросил его зайти в палату и пропальпировать живот. Мой коллега это сделал и обнаружил то же. Вчера вечером я не видел ничего, а сегодня — есть что есть.

Опять на УЗИ. До УЗИ я поставил пунктиры образования. Было видно, что это образование жидкостного характера. На то время я предполагал, что где-то очень глубоко была гематома, которая потихонечку нарастала. Была вероятность, что она инфицировалась и прорвала сюда в это пространство. Я прекрасно понимал, что это не имеет отношения к самой почке. Но есть непреложное правило, которое провозгласил ещё Гиппократ: если есть гной, его нужно выпустить.

Я сказал об этом Виталию. Он это воспринял очень спокойно, без паники, как настоящий мужик. Я предложил ему самому позвонить жене и сказать, что предстоит операция. Но, по-видимому, он поступил как настоящий мужчина, не позвонил и не сказал. Потому что через час она пришла сама. Ей сообщила моя жена. Они хорошо знакомы.

«Не видел явного ухудшения, но не было и улучшения»

— Во время операции мы откачали миллилитров 150 зловонного гноя. Мы не ожидали на такое нарваться с коллегой. Привыкли к разным странностям организма, но такого не ожидали. Повреждений чего-то явного мы не нашли. Было сделано санирование полости, установлен дренаж. С операции вышли спокойными. Очаг правильно найден, гной выпущен, сделано всё необходимое, и, в принципе, по всем канонам пациент должен идти на улучшение.

В течение 2-3 часов больной находится в отделении интенсивной терапии. Он приходит в себя. Мы переводим его в отделение. Назначается стандартное лечение.

Было сделано УЗИ. Образования уже не было, стабильное давление, нормальное дыхание, хороший пульс, человек адекватен.

Вечером в субботу позвонил Виталий. Дежурил мой коллега, но я приехал в больницу. Осмотрел его, никаких особых опасений не было. Единственно, что сохранялся неприятный запах. На всякий случай я созвонился с нашим специалистом по оксибаротерапии. Человек перенёс операцию, нужно дать доступ кислорода к тканям организма. Я сделал вызов. Виталию сделали курс оксибаротерапии (насыщение организма кислородом). В палате его проконсультировал хирург. Никаких опасений он не высказал.

В воскресенье (22 сентября) ему было нехорошо. Для меня это странно. Есть вещи, которые до конца не объяснимы. Я не понимал, почему его состояние не улучшается. На выходной решили перевести в отделение интенсивной терапии (в нашем отделении остаётся одна медицинская сестра на 30 больных). Его там смотрел ещё один хирург.

В понедельник я не видел явного ухудшения, но не было и улучшения. У него было большое желание уехать в Кишинёв.

С утра (23 сентября) мы определили другую тактику лечения. Понимали: что-то идёт нестандартно. Хотели сделать ему компьютерную томографию. Должен был пройти консилиум врачей. У пациента появилась зона отёка и боли в левом фланге поясничной области. Мы стали предполагать, что есть затёк в левую сторону.

Но мы пошли навстречу желанию больного поехать в Кишинёв и отправили его на нашей машине с нашим анестезиологом в Больницу скорой медицинской помощи. Предварительно, конечно, договорились об этом.

«Как человек я ощущаю невыносимую боль»

— Дальнейшие действия моих коллег я не хочу комментировать. Хотя мои коллеги по поводу наших действий уже высказались в негативном плане. Я там не находился. Мои комментарии будут не этичными. В субботу утром (5 октября) мне позвонил коллега из Кишинёва, с которым я постоянно был на связи, и сообщил о смерти Виталия.

Я хотел поговорить с его женой после похорон, во вторник. Я готов был выслушать всё, что мне скажут. Но во вторник утром работники прокуратуры приходят и изымают историю болезни. Я понял, что не целесообразно говорить сейчас.

Я не хочу, чтобы мой рассказ прозвучал как оправдание. Версий произошедшего много. Обиднее всего, что выдвигают их люди, которые к этому /случаю/ не имеют никакого отношения.

Я никогда не думал, что смогу оказаться в такой ситуации. Я понимаю, что будет куча претензий, вопросов у прокуратуры. Для чего-то я должен это пройти. Вероятно, в жизни что-то делал не так. До этого случая был уверен, что проживаю жизнь по совести.

Сейчас слышу о себе много нового. У меня, оказывается, есть трёхэтажный дом, последняя модель Subaru и др. Пусть мне покажут, где всё это. Я по-другому узнаю людей, которых, казалось, хорошо знал.

Как человек я реально ощущаю невыносимую боль. Не из-за того, что происходит, — я постоянно вижу лицо этого человека. Мы тесно общались. Когда умирает пожилой человек, его очень жаль. Но тут умирает молодой парень. У него остаются две девочки. Это огромная трагедия для семьи.

Когда случаются какие-то осложнения, я всегда ищу причину и задаю себе вопрос, где я упустил? Я всегда ищу вину в себе, думаю, где я мог ошибиться? Где не подсказала интуиция, где был тот момент? Когда его находишь, то становится легче. Но есть вопросы, на которые не всегда можешь ответить.

НЕЛЛИ ЛАНСКАЯ