Как вы думаете, какая все-таки роль вам удалась лучше -- жены, матери, дочери, примы Большого?..

Одно могу сказать: вся моя настоящая жизнь прошла в спектаклях. Все, что во мне есть, смело раскрывала лишь на сцене. А вот в жизни играла, кого-то из себя представляла... Всегда же была на виду. Бесконечно много глаз за мной все время наблюдало. Сплетни, молва. Начеку нужно было быть. Поэтому только на сцене жила по-настоящему.

Театр -- это был...

…как муж, любовник. Отдаешься ему целиком. И если он изменяет, воспринимаешь как предательство. А меня в театре предавали… На меня и Ростроповича написали донос, после чего мы вынуждены были уехать из России. Написали люди, которым я сделала много хорошего.

И ваша реакция?

Я вычеркнула этих людей из своей жизни. Бог им судья. И все. Жизнь сама все расставляет по своим местам, каждый получает по своим заслугам.

Вы верите, что жизнь справедлива, все получают по заслугам?

Верю в это абсолютно. Как и в то, что человеку все идет на пользу, его все закаляет. И меня именно эта жизнь сделала такой, какая я есть, и другой быть не хочу... Помню, как мы уезжали из страны. Это было мое решение. Но нельзя уже было все это переносить -- Ростроповичу нигде не давали играть. Все столичные оркестры были для него закрыты. Как было оставаться? И при этом меня спрашивают, была ли у меня ностальгия? Какая ностальгия? Я все это ненавидела! Во мне была такая ярость! Если бы у меня была атомная бомба, я бы ее кинула и сдохла бы сама со всеми вместе -- в таком я была состоянии. Как могло так случиться, что люди вынуждены были подхватить двоих детей, собаку, виолончель и остатки голоса -- и бежать из страны? Это чувство ушло в 92-м, когда прошел мой юбилейный вечер в Большом. Я снова вышла на ту сцену, где прошли мои лучшие годы, да вся жизнь моя там прошла. И с груди просто каменная плита сползла. Я физически почувствовала освобождение. Ярость ушла.

В Большом вам предлагали конъюнктурные роли?

Да. К счастью, у меня была такая возможность -- отказаться. Только одна партия -- пятно на моей карьере. Была такая опера -- «Октябрь» композитора Мурадели. С пошлой, бездарной музыкой. Там мне пришлось спеть медсестру какую-то. Это было ужасно. Но я вынуждена была это сделать. Потому что меня вызвала к себе министр культуры Фурцева и сказала: «Я прошу вас это сделать лично для меня». Спрашиваю: «А если откажусь?» -- «Значит, не поедете за границу».

Когда оказались за границей, вам приходилось много гастролировать. Но где-то было ощущение дома?

Во Франции. Париж стал моим первым домом по-настоящему. Несмотря на то, что у нас была хорошая квартира в Москве. Но что такое был советский кооператив! Это был дом Союза композиторов. Созывают собрание: «Галина Павловна, вот у вас такая большая квартира. Детям ее, по закону, передавать нельзя. Так подумайте, что будет после вас». Мне сорок лет, помирать не собираюсь, а они уже обсуждают, как после моей смерти детей в другие квартиры переселят. И в первый раз ощущение «это мое» появилось, когда купили квартиру в Париже. В 78-м. Ходила по дому с упоительным чувством: вот могу президента на порог не пустить! Частная собственность!

В свое время на даче вы приютили Солженицына с семьей…

Слава пригласил его пожить у нас. И он жил почти пять лет. Все дети его там родились.

Насколько я понимаю, в Америке вы мало общались.

За границей люди вообще не общаются так, как у нас. Он жил в Вермонте, мы -- везде. Последний раз мы виделись за год до его смерти. Он был уже после инсульта. Плохо себя чувствовал.

Но вы и здесь почти не общались. Не обидно?

А чего обижаться? Я не претендовала на дружбу с ним, совершенно. Он к тому же человек был занятой. С ним не будешь за столом чай пить. С нашей стороны это был нормальный человеческий поступок, никакое не геройство. Мы знали и очень уважали его как писателя. Все.

Друзей, тех, кто поддерживал -- таких людей было много в жизни?

Очень мало. Их всю жизнь было мало. Я придаю большое значение этому слову -- «друг». Мы жили в таких условиях, что довериться кому-то было сложно. Говоришь одно, думаешь другое… Боялись доносов, боялись, чтобы не дай бог не проговориться. Хотя, наверное, это был не страх, а осторожность. Я вот по телефону до сих пор не болтаю. Впечатление, что там кто-то подслушивает. Как раньше. И писем не пишу. Привычка не болтать лишнего осталась! Это Ростропович бросался всем на шею, целовал -- друг, привет! А потом у меня спрашивал: кто это? Но это все внешние отношения. На самом-то деле и он подпускал к себе не всех и далеко не сразу.

А любовь, по-вашему, это подарок, наказание?

Никогда не знала, что такое несчастная любовь. Любовь -- всегда радость. Не только между мужчиной и женщиной. Любовь к детям. Это сострадание...

Этот разговор состоялся в 2010 году.