Давид Маркиш

Не так давно все было ясно в таком деликатном деле, как внешняя разведка: свои агенты – работающие за чистую идею разведчики и военные герои, чужие – работающие за грязные деньги шпионы и матерые диверсанты. Эта исчерпывающая ясность не оставляла места для вопросов. Более того: любые вопросы неизбежно показались бы неуместными, и дотошному вопрошающему грозили реальные кары, вплоть до посадки.

Белое есть белое, черное есть черное.

Точка.

Виктор Луи, московский журналист, не вписывался в эту схему.

Для тех, кто не знает или забыл: имя Виктора Луи было громко известно в кругу творческой интеллигенции начиная с 60-х годов и кончая крушением СССР. Он слыл могущественным и загадочным человеком с замашками сибарита – то ли генералом КГБ, то ли секретным советником иностранного отдела ЦК КПСС, то ли обоими вместе. Знакомство с ним, от греха подальше, творческие интеллигенты не афишировали – но бывать у него на даче бывали, и охотно. А Виктор Евгеньевич принимал хлебосольно, показывал картины, коллекционную бронзу, скульптуры Эрнста Неизвестного в саду, шесть или семь роскошных автомобилей в гараже: «порше», «бентли», «вольво». С затаенной гордостью коллекционера демонстрировал машины и ронял как бы невзначай: «У меня их больше, чем у Брежнева». И от такого признания озноб пробирал визитера.

Но не для того робкие интеллигенты, знаменитые, наезжали в Баковку, чтобы любоваться картинами и машинами. А наезжали они затем, чтобы просить о помощи: помогите, Виктор, опять выезд за границу закрыли, держат, не пускают никуда. И Луи помогал: оформляли паспорт, выдавали командировочные. Кто у него только не перебывал в этой Баковке!.. «Приезжали в темноте, просили шепотом, – мягко усмехаясь, рассказывал Виктор. – Чтобы коллеги не узнали». Из каких соображений помогал Виктор Луи? И требовалась ли расплата за такую помощь? Кто знает...

А более-менее регулярно общались с Виктором шустрые ребята «на подхвате», промышлявшие кто чем может: сочинением средних стихов и облегченной прозы, торговлей книжными раритетами, а то и откровенной шмоточной фарцой. Эти ребята, обладавшие живым характером, носили общую кличку «луята». Их отношения с Виктором были скорее приятельскими, чем деловыми. Изрядная часть из них со временем взяла в жены иностранок и осела на Западе.

Когда-то, мальчишкой, вскоре после войны Виктор Луи сел за анекдот и получил лагерный срок. Следователь, назначенный ему, вел, по его словам, «дело» Солженицына. Много лет спустя, опять же по словам Луи, Солженицын заявил, что его настоящая фамилия Левин. Открытие Солженицына Виктор Луи не опроверг и не подтвердил, но, говоря о писателе, отзывался о нем весьма нелестно...

В одно из своих посещений Израиля в конце 80-х Виктор Луи в ответ на прямой вопрос о его национальном происхождении ответил: ну хорошо, моя мать была еврейкой, если это для вас так важно. В тот свой приезд Луи намеревался купить дом в Эйлате – он искал для себя место с жарким климатом, связанное прямыми авиарейсами с Лондоном, где проходил ежемесячные медицинские обследования по поводу последствий трансплантации печени. И в связи с этим хотел получить израильское гражданство и заграничный паспорт. В ту пору вовсю прощупывались пути для восстановления дипломатических отношений между Израилем и СССР, и Луи полагал, что осуществлять негласные контакты между Иерусалимом и Москвой эффективней и проще через него, чем по каким-либо иным каналам. По целому ряду причин из этой затеи ничего не вышло.

А почти тридцатью годами раньше журналист Виктор Луи, бывший зек, был принят на работу в одну из шведских газет и получил аккредитацию в советском МИДе. Такой головокружительный взлет не мог остаться без вопросов. Но вопросы, если они и задавались, то, разумеется, не в частном кругу. И если кто и знал на них ответы – то не случайные знакомые.

Журналистская удача пришла к Виктору Луи через несколько лет, в смутные дни свержения Никиты Хрущева: это он, Луи, первым из корреспондентов передал в свою газету сенсационное сообщение об «отставке» Никиты. Сообщение было отправлено за несколько часов до официальной публикации. Остается только гадать, кто, зачем и каким образом передал Виктору Луи совершенно секретный материал...

Как бы то ни было, но вскоре после этого случая Луи получил приглашение на работу в одной из ведущих лондонских газет и принял его. Наниматели рассчитывали, что новый московский корреспондент располагает уникальными источниками информации. И они не ошиблись: корреспонденции Луи часто имели сенсационный характер и охотно перепечатывались мировой прессой. Независимые эксперты и люди из спецслужб внимательно вчитывались в материалы, подписанные Луи: закрытая ли это информация, которую Москва по тем или иным причинам решила предать гласности – или ловко скроенная политическая дезинформация, «деза»? Так или иначе, но имя Виктора Луи в скором времени стало известно в мире спецслужб ничуть не меньше, чем в газетном мире.

Впервые я встретился с Луи в конце 50-х, вскоре после его освобождения из лагеря. Меня привел к нему в коммуналку мой друг, художник-нонконформист, ставший впоследствии знаменитым. С этим художником и с молодым композитором, нынче прославившимся, мы, по молодым годам, сбили независимую творческую группу и назвали ее «Треугольник Эмоциональных Реалистов». Название говорит само за себя... В комнате Луи было людно, шумно. Одна стена была сплошь занята баром, на полках которого пестрели невиданными этикетками бутылки с французским коньяком, шотландским виски, английским джином. Провожали в Париж, «на ПМЖ», солагерника Виктора – пожилого художника-еврея с круглыми печальными глазами и алым платком вокруг шеи. Этот художник, спасаясь от нацистов, бежал в свое время в Россию, был, как водится, посажен – а теперь возвращался восвояси. И в этом, по словам художника, помог ему Луи, к тому времени уже работавший в шведской газете и «имевший связи наверху».

С тех пор прошло пятнадцать лет. В феврале 1971 года я подал просьбу о выезде в Израиль. Просьба моя не была удовлетворена, я, как тогда говорилось, «сел в отказ» – без каких-либо объяснений, но зато с прямым указанием, что выезд мне не будет разрешен никогда. А вот на мое возражение: я, мол, никогда не имел допуска ни к каким секретам, – мне был дан исчерпывающий ответ: «Вы имели допуск к советскому образу жизни». Сразу вслед за тем я начал подписывать коллективные письма протеста, участвовать в демонстрациях – короче, стал «профессиональным отказником». Мой телефон – а он, разумеется, то прослушивался, то вовсе отключался – накалялся от звонков со всех концов света. Чаще всего звонили из Израиля.

Как-то раз – я к тому времени получил уже шесть или семь отказов – один из моих израильских корреспондентов посоветовал мне связаться с Виктором Луи: он, возможно, сможет узнать, как сложится моя дальнейшая судьба. Я позвонил. Я был уверен, что Луи не помнит о нашем давнем шапочном знакомстве. Я ошибся.

– Приезжай вечером ко мне на дачу, в Баковку, – сказал Виктор. – Я тебе кое-что расскажу.

Я поехал со смешанным чувством: с одной стороны, терять мне было нечего, с другой, однако, решил у Виктора Луи ни к чему из еды и питья не прикасаться – на всякий случай...

Дача поражала роскошью и комфортом. У дома стояла черная «волга» с подозрительным номерным знаком. Виктор был любезен, дружелюбен. Мне не пришлось рассказывать о моих делах – он и так все знал. Мы сели за старинный круглый стол, хозяин предложил коньяк, сакэ – привез только что с Тайваня. Поездка на Тайвань была по тем временам столь же неосуществима для советского человека, как полет на Марс. Я от угощенья отказался.

– Смотри, – сказал Луи, протягивая мне страничку с машинописным текстом. – Это семьи ваших отказников, ты их всех знаешь. Двадцать три семьи. Твои друзья в Иерусалиме передали мне этот список, просили помочь. Восемнадцать семей из списка уже уехали. Осталось пять. Ты в их числе.

– Ты был в Иерусалиме? – спросил я с великой, отчаянной завистью.

– Вот карта, – усмехнувшись, сказал Виктор. – Погляди, где я был.

Карта мира на стене была сплошь испещрена значками.

– Мне дадут отсюда уехать? – спросил я.

– Я спрашивал кое-кого... – сказал Луи. – Ты получишь разрешение месяца через три-четыре. Только не езжай в кибуц – ты там с ума сойдешь от скуки.

«Надо ехать в кибуц, – подумал я. – Раз он говорит “не надо” – значит, наверное, надо».

– Я тебе позвоню за неделю до того, как ты получишь разрешение, – продолжал Виктор. – Времени на сборы тебе дадут немного. Увидимся в Израиле!

– А остальные по списку? – спросил я. – Лернер, Слепак, Польский?

– Ну, поживем – увидим... – уклончиво сказал Виктор. – С ними немного сложней. Но пусть не отчаиваются. Увидишь их – так им и скажи.

Потом он показывал дом, коллекции, машины.

– Ты на машине? – спросил как об обычном.

– Нет у меня никакой машины, – сказал я.

– Тогда я тебя подброшу до Кутузовского, а там ты возьмешь такси, – сказал Виктор.

Поехали на «порше». Сидеть было тесно, непривычно, как в пилотской кабине.

– Отличный автомобиль, – сказал Виктор, поглядывая на меня из-за руля. – Гонорар за «20 писем к другу».

Я промолчал. «20 писем к другу» – это была книга дочери Сталина, незадолго до того оставшейся на Западе.

Я уехал в Израиль 6 ноября 1972 года. На сборы мне дали четыре дня и предупредили, чтобы я в любом случае «покинул пределы» до 7 ноября – дня большевистской революции. В противном случае, было указано мне, я буду вынужден оплатить все расходы по образованию – десятки тысяч рублей, которых у меня не было и в помине.

Менее чем через два года, вскоре после окончания войны Судного дня, Виктор Луи приехал в Израиль – я узнал об этом от одного из руководителей Всемирного еврейского агентства Арье Дульчина. Дульчин передал мне, что Луи интересовался, как я устроился в стране, где живу и чем занимаюсь. Луи хотел встретиться со мной, и такая встреча состоялась.

По просьбе Виктора мы поехали в Иерихон осматривать развалины древнего города. Я вел машину. Над долиной Иордана висела сухая жара, в кронах финиковых пальм коричневели гигантские гроздья сахарных плодов. Из Иерихона по горной грунтовой дороге отправились в Рамаллу.

На подъеме, не доезжая перевала, арабский полугрузовичок, шедший нам навстречу, попытался прижать нас к обрыву. Пришлось маневрировать на узкой дороге, делать все возможное, чтобы избежать удара и не свалиться в пропасть: намерения араба были довольно-таки прозрачны. В конце концов мы справились с неприятностями, поднялись в Рамаллу и заехали пообедать в какую-то придорожную харчевню. У Виктора от нервотрепки и дорожной тряски разболелась больная спина, он хотел не задерживаясь вернуться в Иерусалим.

В комнате иерусалимского отеля «Царь Давид», где он обычно останавливался, Виктор лег на пол на спину и вытянулся, снимая напряжение с позвонков. Я пил кофе, сидя у журнального столика. Разговор шел о том, что советское решение о разрыве дипломатических отношений с Израилем в 1967 году было непродуманным и ошибочным, что отношения неизбежно будут восстановлены и израильское посольство вернется в Москву. Внезапно Луи приподнялся на локте и без всякого перехода сказал:

– В наше время всякий ответственный разведчик как минимум двойник...

И, как ни в чем ни бывало, продолжал говорить о возможностях торговых сделок между СССР и Израилем через третьи страны.

– Зачем вам везти евреев через Вену? – спросил Луи. – Тем более, скоро у вас начнутся там проблемы: количество «прямиков», как вы их называете, будет увеличиваться. Люди сегодня хотят ехать в Америку, а не в Израиль, и вы ничего не сможете с этим поделать. А можно попробовать организовать отправку эмигрантов через Одессу. Придет корабль, привезет, скажем, апельсины, а обратно увезет эмигрантов. Торговля плюс политика... Впрочем, это все мои собственные идеи.

Эти идеи по целому ряду причин не получили развития. Однако кое что из этих странных разговоров я опубликовал в газете «Маарив». Вот реакция одного из тогдашних русскоязычных изданий: «Маркиш предлагает депортировать евреев из СССР в Израиль».

После этого Виктор Луи посетил Израиль еще четыре или пять раз. В последний раз он привез целую папку газетных вырезок на дюжине языков и, передавая ее, сказал:

– Я никогда, ни при каких обстоятельствах не причинил Израилю никакого вреда или ущерба. Теперь я хочу активно ему помогать. У меня есть интересные идеи и определенные возможности для их осуществления.

Но и из этого ничего не вышло: накануне радикальных политических перемен в СССР звезда Виктора Луи меркла от месяца к месяцу, он терял влияние и вес в Москве. Новые люди в руководстве страны набирали силу, и эти люди приближали к себе своих, проверенных советников и исполнителей.

Судя по некоторым высказываниям Виктора Луи, его прямым куратором и опекуном был Юрий Андропов. Это он разрешал Луи весьма неординарную для Советского Союза линию поведения и образ жизни. Довольно-таки авантюрные коммерческие операции на Западе и издание в Москве журнала УПДК (Управление по делам дипломатического корпуса), активно публиковавшего платную рекламу (дело по тем временам невиданное!), принесли Виктору Луи богатство. В отличие от других советских богачей он его никогда не скрывал и широко им пользовался. Его теннисный корт и бассейн, заграничные автомобили и коллекционные коньяки вызывали зависть и недовольство «соседей».

Последняя сенсационная публикация Луи появилась в одном из крупнейших немецких журналов и была оплачена суммой с пятью нулями. Речь в статье шла о сидевшем под следствием пилоте-любителе Русте, приземлившем свою «Сессну» на Красной площади, шутливо переименованной после этого яркого события в «Шереметьево-3». Статья включала в себя подробный пересказ допросов подследственного пилота, дожидавшегося – вместе со всем миром – решения своей участи.

Я не люблю сравнивать, это уязвимый метод. И все же в случае с Луи я позволю себе отступить от своего правила. Виктор Луи напоминает мне другого знаменитого авантюриста – Якова Блюмкина. Только пороховой Блюмкин буйствовал в эпоху раннего тигриного большевизма, а уравновешенный Луи действовал в атмосфере отцветшего, плесневеющего советского коммунизма.

Кстати, Блюмкин, как и Луи, никогда не конфликтовал с евреями в их национальном очаге: возглавляя в 20-е годы советскую резидентуру в Иерусалиме, Яков Блюмкин рекомендовал своему лубянскому шефу Трилиссеру в борьбе с британцами делать ставку на палестинских евреев, а не на местных арабов. Можно предположить, что связь Блюмкина с еврейством не ограничивалась одной лишь любовью к фаршированной рыбе.