Он стал известным вдруг. Лукас Лонго, американский писатель, в газете «The New Haven Register» объявил сразу после выхода из печати в 1973 году его первой книги «Легенды Инвалидной улицы»: «Среди нас появился великолепный писатель. Эфраим Севела достиг вершин еврейской комедии. Мы имеем дело с подлинной комедией, в которой блистал Вильям Сароян в его лучших вещах».

Сегодня Эфраим Севела — писатель, кинорежиссер и сценарист с мировым именем, автор 15 романов и повестей, выдержавших почти 280 изданий на различных языках, создатель 13 художественных фильмов.

Эфраим Севела:

— Я родился в небольшом белорусском городке Бобруйске и рос в обычной семье.

Отец — кадровый офицер, коммунист, известный спортсмен, тренер по классической борьбе. Спортсменка и мама — в беге на дистанции с барьерами. Сильная, властная, она была крута на руку, и мне частенько доставалось по заслугам.

До войны в Бобруйске на 100 тысяч населения приходилось 65 тысяч евреев. И евреи, и неевреи — все говорили на мамэ-лошн и одинаково картавили.

...Война стремительно приближалась к Бобруйску. Мы с матерью и сестренкой (отец с первых минут на фронте) едва успели бежать. А ночью взрывная волна немецкой авиабомбы, разорвавшейся рядом с мчавшимся на восток поездом, смахнула меня с открытой товарной платформы под откос. И швырнула в самостоятельную жизнь — суровую, беспощадную.

Двенадцатилетний подросток из благополучной еврейской семьи, я впервые остался один. Без родителей. Без учителей... И, упрямый и своенравный, пошел дорогой, которую выбрал сам. Сбежал из детдома, из ремесленного училища, с завода, где рядом с такими же бездомными пацанами точил мины для фронта. Ушел в никуда из совхоза под Новосибирском, где таскал пудовые мешки с зерном и жил в многодетной семье вдовы фронтовика Полины Сергеевны, выходившей меня, когда полуживой от голода дополз и свалился у ее землянки.

Я бродяжничал, исколесив на товарняках Урал, пол-Сибири, и добывал хлеб насущный душещипательными песнями, которые пел в эшелонах солдатам, ехавшим на фронт, беженцам, возвращавшимся в родные места, в набитых до отказа вокзалах. Ночевал в товарных порожняках, на полу в вокзальном закутке, а в теплую пору и под случайным кустом.

Так впервые я ощутил вкус одиноких скитаний, которые впоследствии станут стилем моей жизни. Осенью 43-го на железнодорожной станции Глотовка меня подобрал командир бригады противотанковой артиллерии Резерва Главного командования полковник Евгений Павлович Крушельницкий.

Меня постригли, одели в подогнанное на ходу солдатское обмундирование, и я, «сын полка», прошел с бригадой весь ее боевой путь — через Беларусь, Польшу, Германию — до Ной-Бранденбурга.

Полковник — ах, какой колоритный был мужик! — полюбил меня. Он был одинок (немцы расстреляли жену и единственную дочь), хотел усыновить меня и отвезти учиться в МГУ. Не довелось. За две недели до окончания войны его смертельно ранило осколком шальной немецкой гранаты. Последние слова были обращены ко мне: «... Сынок, а в университет пойдешь без меня...».

Полковник Крушельницкий и другие армейские сослуживцы стали прототипами персонажей моих книг о войне. В их числе — моя самая любимая «Моня Цацкес — знаменосец».

Судьба оказалась ко мне милостива. В Бобруйске, в уцелевшем родительском доме, меня, невредимого, да еще с медалью «За отвагу» на груди, встречали мама с сестренкой. А вскоре вернулся и отец.

24 февраля 1971 года в 11.00 в стране, где страх сковал языки, в самом центре Москвы, напротив Кремля, сошлись в Приемной Президиума Верховного Совета СССР двадцать четыре советских еврея в отчаянной решимости бросить вызов Голиафу.

Они поставили свои головы на кон, чтобы своими костьми пробить брешь в стене, отделявшей евреев СССР от остального мира, и, выдвинув ультиматум, — свободный выезд в Израиль, объявили сухую бессрочную голодовку. В этом акте отчаяния участвовал и я, уже известный советский журналист, киносценарист и режиссер.

Я тогда жил в Москве, был женат на падчерице Эдит Утесовой — Юлии Гендельштейн, у нас росла очаровательная дочка Машенька, любимица Леонида Осиповича. Знаменитый артист любил и меня. На экраны кинотеатров один за другим выходили художественные фильмы по моим сценариям. Шутка ли, семь фильмов за шесть лет!..

И все же решил уехать. Я долго был «российским империалистом» и любил свою «империю». Мне нравилась она. Но с некоторых пор, при Брежневе, я почти откровенно перестал воспринимать советскую власть. Власть можно уважать, даже бояться. Но когда смеешься над ней, жить под ее началом невозможно.

Я никогда не был ни диссидентом, ни сионистом, но принял участие в акции за свободный выезд евреев в Израиль. И случилось, можно сказать, историческое событие: наша акция закончилась победой. Нам предписывалось покинуть страну немедленно.

Едва я появился в ОВИРе, чтобы оформить документы на выезд, меня пригласили к начальнику антисионистского отдела КГБ СССР генерал-лейтенанту Георгию Минину. «Вот ваше личное дело, — и он открыл пухлую канцелярскую папку. — Честно сказать, будь моя воля, никогда б вас не отпустил. У нас таких людей по пальцам перечесть. — Минин достал из папки пачку благодарностей Верховного Главнокомандующего. — Ну, как отпустить такого воина?! — воскликнул генерал и продолжал наставительно. — Очень скоро вы окажетесь на войне... Не посрамите чести своих боевых учителей!»

Пройдет много лет, и я, вернувшись в Москву, выступлю на конференции по случаю организации Российского Еврейского Конгресса. Рассказав с трибуны о напутствии генерала Минина и воспользовавшись присутствием в зале мэра Лужкова, обращусь к нему с просьбой: «Юрий Михайлович, если вы когда-нибудь увидите генерала Минина, передайте ему: наказ — не посрамить боевых учителей — выполнен с честью. На второй же день Войны Судного дня я из советской «базуки», захваченной в бою с арабами, подбил два танка «Т-54» и противотанковую пушку».

... Выдворенный из СССР, я мог с семьей обосноваться в любой европейской стране, в Америке, но стремился в Израиль. ...Помнится, по дороге в Шереметьево висели трехметровые афиши с портретами Нади Румянцевой из «Крепкого орешка» и Ирины Скобцевой из «Аннушки» — моих фильмов. У Скобцевой на щеке слеза с кулак. На каждой афише черные полосы — мое имя вымарано. И дочка Маша сказала: «Папуля, Москва в трауре».

... С тремя сотнями долларов в кармане я с семьей объявился в Париже. В Тель-Авив летали тогда с пересадкой в Париже. Но меня — дурака всегда бережет Бог. Куда бы ни попадал, за волосы вытаскивает, хотя я и безбожник. И потому, когда я прилетел в Париж, попал сразу же в объятия барона Эдмонда Ротшильда.

Встречали нас, как папанинцев. Портреты в газетах, на обложках журналов, интервью на радио, ТВ! Ведь мы были первыми, кто прорвался. С чего и началась легальная эмиграция из СССР.

Ротшильд поселил нашу семью в фешенебельном районе, приглашал в свою загородную резиденцию и часами жадно слушал мои истории. В общении нам помогала Маша. Окончив в Москве пять классов французской школы, она свободно, да еще с парижским акцентом, говорила по-французски.

Это он, барон Эдмонд, буквально силой засадил меня за перо. Так родилась моя первая книга «Легенды Инвалидной улицы». Я написал ее за две недели, рассказал истории о городе своего детства и его обитателях.

Первой по просьбе Ротшильда рукопись прочитала Ида Шагал — дочь Марка Шагала. «Вы не знаете, что написали! — сказала она мне.. — Вы последний еврейский классик на земле!». А сам Марк Шагал рукопись читал всю ночь и наутро вышел с красными глазами. «Молодой человек, — сказал он мне, пригласив к себе, — я вам завидую: эта книга будет самым лучшим витамином для евреев, чтобы они не стыдились называться евреями».

«Легенды Инвалидной улицы» в том же году издадут в Америке, затем в Англии, Германии, Японии, три года спустя — в Израиле на иврите и русском. Став бестселлером после публикации крупнейшим издательством США Doubladay, «Легенды» принесут мне, их автору, мировую известность и признание.

Я прожил в Париже почти полгода. «Куда ты рвешься? Тебе надо хотя бы на год остаться в Париже, — уговаривал меня Ротшильд. — Я дам тебе в Версале замечательную квартиру (он тогда финансировал реставрацию дворцового комплекса). Оставайся!». Но я хотел своими глазами увидеть Эрец Исраэль.

Я так стремился на Землю Обетованную, а прожил там всего шесть лет. Что же произошло? Возможно, в Израиле я искал Европу, а это — Восток. Мы с Израилем друг друга не поняли. И не приняли. Мне, например, не нравилось, что если в России я был евреем, то здесь считался русским. И там, и там меня не любили как чужака.

Я родил в Израиле сына, рядовым солдатом участвовал в Войне Судного дня. После войны «Сохнут» направил меня в Америку. За полгода объездил более трехсот городов и городишек, где жили евреи. На собраниях «доноров» рассказывал о народе Израиля, в одиночку победившем в войне и нуждавшемся в материальной помощи. Собрал 500 миллионов долларов.

Парадокс: при всем неприятии Израиля мне там хорошо работалось... Написал книги: «Викинг», «Мраморные ступени», «Остановите самолет — я слезу!», неодобрительно встреченную израильской прессой, «Моня Цацкес — знаменосец», «Мужской разговор в русской бане», «Почему нет рая на земле», киноповесть «Мама» и рассказы, вошедшие в сборник «Попугай, говорящий на идиш». Видимо, солнце моей исторической родины, ее воздух, природа благотворно влияли на меня...

Избрав Нью-Йорк местом жительства — еще в 1970-х, я получил гражданство США «по преимущественному праву» — поселился на Брайтон-Бич. Жена осталась с детьми в Англии. Семья, которой так дорожил, распалась. К тому же, мой плохой английский ограничивал общение с американцами.

Я подолгу не задерживался в Америке. Жил повсюду, где было интересно и хорошо. За 18 лет скитаний объехал полмира, черпая сюжеты для будущих книг, сценариев. И родились: киносценарии «Ласточкино гнездо» — о советских разведчиках в Англии; «Муж, как все мужья» — о жизни в Израиле; «Белый Мерседес» — о Мюнхенской олимпиаде 1972 года; «Сиамские кошечки» –- о Таиланде, повесть «Продай твою мать» — о еврейских иммигрантах в Германии.

Одна за другой издавались и переиздавались мои книги. Но этого мне было мало. Хотелось делать кино. А я умел это еще в Москве.

Собрав деньги в США и Германии и доложив 250 тысяч долларов, я приступил к постановке фильма «Колыбельная» — о Холокосте. Снимал его в Польше, где до войны еврейское население было особенно многочисленным, а уцелели лишь немногие.

В «Колыбельной» почти нет профессиональных артистов. Обычные люди, подходящие по типажу. Порой найденные случайно. Я впервые показал «Колыбельную» в Америке. И газета «Чикаго сан Таймс» назвала этот фильм самым сильным о Катастрофе.

В 1991 году я по приглашению Союза кинематографистов СССР впервые за восемнадцать лет эмиграции прилетел в Москву. С восторгом наблюдал, как зарождается новая жизнь, с треском ломается старая. Мне восстановили российское гражданство, Лужков дал квартиру.

Я получил возможность делать кино. По собственным сценариям один за другим снял: «Попугай, говорящий на идиш», «Ноктюрн Шопена», «Благотворительный бал», «Ноев ковчег», «Господи, кто я?». Огромными тиражами издавались мои книги.

Наладилась и семейная жизнь. Я женился на прелестной женщине, талантливом архитекторе Зое Осиповой, ставшей моим верным другом, умным помощником.

Знаю, читатель любит мои книги. Они по-прежнему печатаются большими тиражами. Издан шеститомник моих сочинений.

Не так давно, не дожив трех месяцев до ста лет, в Лос-Анджелесе умер мой отец. Порой думаю: а где успокоюсь я в этом мире, исхоженном мною вдоль и поперек?