Майя Прицкер

Мой первый вопрос оперной диве Анне Нетребко был связан с "Травиатой" Верди в постановке Вилли Декера – несколько лет назад Анна исполнила в ней главную роль, а сейчас нью-йоркская Метрополитен-опера переносит спектакль на свою сцену, но… уже без нее. Почему она отказалась возвратиться в этот спектакль? Анна ответила с юмором:

– Красное платье не налезет, голоса на "Травиату" нет, и вообще не подошла я… Постановка в Зальцбурге была уникальной: особое время, особые партнеры. Повторить это нельзя. Так что сейчас самое время войти в спектакль кому-то другому, а мне двигаться дальше.

– В том спектакле вы пели с Роландо Виллазоном, у которого вот уже несколько лет проблемы с голосом. В каком он сейчас состоянии?

– Ничего конкретного сказать не могу. Думаю, что он вот-вот вернется на сцену, и все будет замечательно.

– Между вами всегда был изумительный контакт. Насколько для вас важно, чтобы рядом был партнер, который "горит" вместе с вами?

– Очень важно. Опера ведь написана не для одного человека. Как правило, это любовный дуэт, часто – сопрано и тенор, поэтому от того, какой у тебя партнер, зависит, наверное, половина успеха.

– Вы нашли "замену" Роландо?

– Я не думаю, что кого-то можно кем-то заменить. Но сегодня, слава богу, много замечательных теноров. "Богема", например, идет сейчас в Метрополитен с большим успехом – там я пою с очень хорошим польским тенором Петром Бежавой.

– После спектакля я спросила, как вам далась роль Мими, и вы ответили: "Легко! Самая легкая роль"…

– Что-то ложится на голос, что-то не очень. Какие-то роли дались мне непросто, пришлось спеть много спектаклей, прежде чем я почувствовала себя хорошо. Мими была как раз такая партия, которую я очень быстро выучила, и мне в ней сразу было очень удобно. А вот Джульетта в "Ромео и Джульетте", как ни странно, оказалась сложной: я никак не могла понять, как ее петь, – не чувствовала ее совсем, и только по прошествии нескольких лет мне стало удобнее.

– На премьерном спектакле в Метрополитен-опера это абсолютно не ощущалось. Вы, наверное, очень критично относитесь к себе.

– Мы, певцы, слышим себя не так, как слышат нас зрители. В этом и состоит сложность нашей профессии. Если бы мы всегда ясно и четко слышали себя, то могли бы сразу исправить ошибки. А так мы должны слушать себя как бы через призму. Бывают залы с легкой акустикой, где звук быстро возвращается. В других акустика очень "сухая" – приходится больше напрягаться, давать больше голоса и, естественно, быстрее устаешь. В Мет прекрасный зал. Несмотря на то, что он очень большой, акустика там одна из лучших в мире.

– Есть ли у вас ментор, которому вы постоянно показываете свою работу?

– Постоянного нет. У меня есть "коач" – концертмейстер Елена Матусовская из Мариинского театра. Мы много лет работаем вместе, я ей доверяю. Она может меня поправить. Но, к сожалению, она не всегда может меня услышать. Приходится полагаться на себя. Я слушаю записи со спектакля и по ним сужу, что сделала не так.

– В диске "Сувенир" вы поете на девяти языках. А на скольких вы говорите?

– Я человек ленивый и свободно говорю только на русском и английском, немножко на итальянском. Немецкий очень трудно мне дается – не могу запомнить ни одной фразы, хотя я австрийская гражданка и должна говорить по-немецки. Петь и говорить – это разные вещи. Для пения можно выучить текст на любом языке, но разговорный язык – совсем другое.

– А где чемоданы стоят?

– В Вене и в Нью-Йорке. И в Санкт-Петербурге, конечно.

– Петербургский климат для певца труден. Но вы туда постоянно возвращаетесь.

– Я люблю туда возвращаться. Да, климат тяжелый, и выезжать оттуда надо хотя бы пару раз в году, чтобы схватить немножко солнца. Но город потрясающий, в нем особая энергетика, и я там многому научилась. Когда я уезжала из Краснодара, мне говорили: что ты делаешь, в Петербурге темно, холодно, поезжай в Москву. Но я хотела учиться только там. С тех времен осталось очень много друзей – например, Злата Булычева, с которой мы вместе жили в общежитии, бегали на спектакли, Катя Семенчук. Но консерваторию я не окончила – ушла в Мариинский. Диплома у меня нет, теперь мне хотят дать почетный. Но диплом значения не имеет – я взяла от консерватории все, что было необходимо. Огромное спасибо всем педагогам.

– Валерий Гергиев дал вам возможность первого "прорыва". Он и сейчас следит за вашей карьерой. Что он значит для вас по-музыкантски?

– Мне кажется, по-музыкантски никто никого ничему научить не может. Как мы учимся? Просто впитываем, слушаем себя и других. Во время наших совместных концертов или спектаклей я открыта, как радар, чтобы принять его энергетику, его импульсы – и создаю что-то свое. А перевести это в слова не могу. Это многолетний опыт совместной работы – и с Гергиевым, и с другими. Я покупаю диски многих певцов – современных и из прошлых лет, это тоже очень помогает.

– Не мешает ли бродяжническая жизнь актера устанавливать прочные отношения?

– Наоборот – помогает. Может быть, если бы мы постоянно жили вместе с моим – я называю его мужем, хотя официально мы не женаты, – мы бы начали ругаться или надоели друг другу. А так встречаемся то в одной стране, то в другой, и каждая встреча – праздник.

– Его зовут Эрвин Шрот, он известный баритон, родом из Уругвая, хотя, судя по имени, корни у него немецкие.

– Он говорит, что австрийские.

– Для вас важно, чтобы ваш партнер в жизни был яркой личностью, чтобы вы были равны?

– Это важно для нас обоих. Но в первую очередь мне важно, чтобы он меня любил.

– Много ли вы говорите с ним о ваших оперных делах?

– Мы не слушаем дома классическую музыку и ни об опере, ни о себе в опере много не говорим. В театр ходим, но это другое. Конечно, мы обсуждаем какие-то концерты, спектакли, но в принципе каждый занимается своей карьерой. У нас есть другие темы для разговора.

– На каком языке вы общаетесь?

– На английском.

– Я слышала от него несколько слов по-русски.

– Он учит русский и хорошо продвигается. Он очень способный.

– Вашему сыну, Тьяго, полтора года. Вы с ним появились в вашем видеоблоге перед всем миром. Это был смелый шаг.

– Эрвин меня за это ругал: "Ребенок и твоя профессия никак не должны быть связаны, у него должна быть своя жизнь". Он прав. Просто все хотели посмотреть на него – я и показала. Больше не буду.

– Как Тьяго относится к музыке, к вашему пению?

– Я дома не пою, но он внимательно слушал меня на сцене. Музыку вообще-то любит, реагирует. Валерий Абисалович говорит – будет дирижером.

– В апреле выходит ваш новый сольный диск, где звучат романсы Римского-Корсакова и Чайковского. Это запись с концерта, который вы один-единственный раз дали в Зальцбурге. Даниэль Баренбойм исполнял партию фортепиано. Почему не записать это в студии, где была бы возможность что-то исправить?

– Да, там есть огрехи, но, мне кажется, в студии что-то ушло бы. А так это был замечательный вечер, великолепная публика. Я очень удивилась, что они с таким вниманием слушали, – ведь музыка непростая и неизвестная для них. Можно было услышать, как пух летит. Эта атмосфера, по-моему, передана на диске, и в этом прелесть записи "живьем".

– Как вам работалось с Баренбоймом?

– Хорошо. Он очень оживился, когда возникла идея русских романсов. Мы встречались до этого в одном спектакле, которым он дирижировал, – "Манон" Массне. Но в камерном репертуаре никогда. Я пришла со своим видением. И он с этим смирился – что делать? Приходит капризное сопрано и говорит: надо так.

– А актриса вы послушная? Вам приходилось работать с разными режиссерами…

– Я что – похожа на человека, который будет выполнять все, что ему говорят? Вообще-то я за новаторство. Мне нравятся современные постановки. Я считаю, что оперу надо иногда осовременивать. Но все должно иметь какой-то предел. И если режиссер отодвигает музыку на задний план, я не согласна. Пение, музыка – это главное, ради чего опера существует. Все должно работать вместе.

Вилли Декер, который ставил в Зальцбурге "Травиату", – гениальный режиссер. Он пришел с готовой концепцией спектакля. Он четко знал, как должно быть, и ему я подчинялась. Он продумал эту музыку, прочувствовал ее, прожил. Он за три месяца просто сгорел, как свеча. Все вложил в этот спектакль. С такими режиссерами работать – великое счастье, и таким я доверяю полностью. Но это случается нечасто…
В принципе я исполняю то, что режиссер просит: могу танцевать, двигаться, как угодно. Но в каждой партии есть серьезные музыкальные моменты, где движение не нужно, и тогда я прошу режиссера: все внимание – на музыку, никакого движения в этот момент, зритель должен меня видеть и слышать. И все. Потом могу делать что угодно. Но не в этот момент.

– Те, кто видел вас в "Пуританах", помнят, как вы пели, лежа на полу и свесив голову в оркестровую яму…

– Это я придумала и горжусь этим. Постановка был старая, пыльная, скучная, я все время ругалась с помощником режиссера: ну почему я должна выполнять все эти старые мизансцены, сидеть на этой лавочке…

– Сложно петь в такой позе?

– Нужно просто не думать о том, как это трудно, и если не с первого раза, то со второго или третьего получится.

– Вы только что спели в Европе Иоланту – с огромным успехом.

– Я выучила эту партию за неделю. Никаких трудностей. Мне было очень удобно ее петь с самого начала. Потрясающая музыка, вызывает слезы, по-моему, одна из лучших опер Чайковского.

– Последует ли за ней Татьяна?

– Эта роль низко написана, там много первой октавы, а я ее не люблю. Но, может быть, когда-нибудь и спою.

– Как вы планируете свою карьеру? Мне кажется, что вы всегда обдумываете, что хорошо для вашего голоса, как сохранить его подольше.

– Самое главное – быть осторожной, обязательно возвращаться к бельканто, к Доницетти, Моцарту – их музыка восстанавливает голос, а не разрушает, как девять спектаклей Пуччини. Но пробовать новые партии надо. Я вижу в своем будущем Тоску, Елизавету в "Дон Карлосе", Леонору в "Трубадуре"… В 2011 году буду петь Анну Болейн в одноименной опере Доницетти – это большой проект Метрополитен-опера.

– Изменился ли ваш голос после рождения ребенка?

– Увеличился втрое. Трудностей никаких не было, довольно быстро вернулась на сцену.

– Какая музыка звучала у вас дома в годы вашего детства?

– Не классическая. Музыка из кино, Дунаевский, песни из советских мюзиклов.

– Это правда, что вы сначала хотели быть актрисой?

– Да, но конкурс был слишком большой. Все хотели быть актрисами. А я не люблю делать то, чего хотят все, – я сразу хочу чего-то другого.

– Думаете ли вы о более отдаленном будущем?

– Я не такая дикая фанатка своей карьеры – в жизни много других замечательных вещей. Но пока не знаю, что бы я делала, если бы перестала петь. Я столько лет положила на то, чтобы научиться этому, и больше ничего не умею. Но думаю, что не пропаду, потому что я по натуре человек деятельный.