— Скажите, пожалуйста, а что для оперной певицы главное: голос, тембр или что-то еще?

— Мне кажется, не только для оперной: для любой самое главное — тембр, по которому ее всегда можно узнать, и не имеет значения, слушают ли тебя в концертном зале или в театре, транслируют ли по радио...

— Лемешева могли узнать всегда?

— Конечно, — и Козловского, кстати, тоже. Эти вот характерные особенности тембра, окраска голоса — для меня первое, а во-вторых, естественно, голос. Для оперы — оперный: не обязательно огромный, но полетный, который прорезает оркестр, когда не надо форсировать звук, чтобы быть уверенным: тебя в зале услышат. Ну и, разумеется, ко всему этому следует прибавить талант.

— Драматический?

— Внутренний — если он у тебя есть, отталкиваясь от своего голоса (при условии, что любишь его и ухаживаешь за ним), ты сможешь стать драматическим артистом. Ну и плюс еще, безусловно, внешность.

— Для оперной певицы?

— Для каждой певицы — вам что, крокодила слушать приятно, пусть и с каким-то небесным голосом? Закроете глазки и будете внимать, да? Но что-то на сцене я крокодилов не видела. На то они и артистки, чтобы выглядеть достаточно обаятельно и приятно.

— Немножко акустики тоже не помешает?

— Акустика необходима, потому что ее отсутствие провоцирует микрофон, что для меня уже профанация. Я, например, в так называемом КДС, Кремлевском Дворце съездов, петь не любила.

— Плохая акустика?

— Там ее нет вообще — это зал, предназначенный для конференций...

— ...съездов...

— ...или просмотра фильмов: установленные там микрофоны нивелировали наши голоса, тембры, драматическое искусство. Вдобавок нас, как и солистов балета, надо было в бинокль рассматривать: огромное расстояние, и все на сцене выглядят малышами.

— У вас было очень мощное оперное поколение...

— Были два поколения.

— Два даже, а сейчас выдающиеся  певцы есть?

— Может, и есть, просто о них мы ничего не знаем.

— Нет системы отбора?

— Нет системы — точка. Дальше новое предложение: нет системы популяризации оперных певцов — тогда нас очень выручали, как это ни парадоксально звучит, правительственные концерты.

— Советская власть пропагандировала...

— Вся огромная страна была знакома с оперными корифеями от Ермека Серкебаева до Виргилиуса Норейки, от Зурабов Анджапаридзе и Соткилавы до...

— ...Анатолия Соловьяненко и Дмитрия Гнатюка...

— ...то есть все было охвачено. Ну и, конечно, знали артистов Большого театра.

— Сегодня этого нет?

— Конечно. А где вы их услышите?

— Но голоса хоть, наверное, не перевелись?

— Надеюсь.

«ВИТАСУ МОИМ ГОЛОСОМ НИКОГДА В ЖИЗНИ НЕ СПЕТЬ — ОН ТОЛЬКО «ЭЛЕКТРИЧЕСКИМ» МОЖЕТ»

— У кого-то из молодежи восхитительные голоса вы встречали?

— Вот так, чтобы я была потрясена?

— Да, чтобы: «Ах! Ах!»...

— Пока нет. Есть, правда, один мальчик, который закончил в прошлом году РАТИ, где я теперь преподаю, — вот у него не то что восхитительный, а уникальный голос. Он контртенор, но не такой, которого за хвост тянут: поет более высоким, чем контртенору полагается, моим голосом (смеется).

— То есть почти как Витас?

— Витасу моим голосом никогда в жизни не спеть: он только «электрическим» может, а этот мальчик — другое дело (напевает): «Бедный конь в поле пал...». Я, когда его услышала, мне стало страшно.

— Клон...

— Да, но потом он, конечно, вот так меня наслушался — выше крыши.

— Нынешних эстрадных исполнителей слушаете?

— Ну, они у меня с экрана не сходят, поэтому хочешь не хочешь... Это для меня фон.

— Вам кто-то из них нравится?

— Понимаете, в чем дело... Я бы их с удовольствием слушала, если бы они пели вживую, — тогда можно понять, на что кто способен, а они эту фонограмму включают и чувствуют себя на сцене прекрасно: замечательно выглядят, у них шикарные костюмы, прекрасно двигаются. Они все актеры хорошие, но хочется еще, чтобы и вокальные данные продемонстрировали.

— Басков спеть может?

— А почему нет? — голос у него хороший. Мы вот с Муслимом в Большом на «Евгении Онегине» были — специально пошли, когда он пел там Ленского, но ему все лишнее нужно было оставить...

— ...и заниматься оперой...

— Да, и сесть с концертмейстером, дирижером и режиссером, чтобы «добить» прекрасную партию Ленского, которая ему, в общем-то, подходила, — вот и все.

— Как вы считаете, оперной певице нужно быть в теле?

— Ну, анорексией болеть точно она не должна, но и участницей трио толстушек тоже нельзя выглядеть. Нормальной ей надо быть!

— Не такой, значит, как вы, худенькой, а чуть-чуть...

— Я худенькая? Дима, еще раз, пожалуйста, повторите: мне это очень приятно слышать. Я просто страдаю от того, что... хм-хм-хм... Да уж... (Смеется).

— Я просто имел честь находиться рядом с Монтсеррат Кабалье...

— ...не надо таких примеров!..

— ...и хочу повторить: вы очень худенькая...

— Ну, если относительно домов, согласно теории относительности... Нет-нет, я не в этом смысле, просто свою форму знаю и считаю, что немножко от нее отошла.

— Пение, однако, от определенных объемов зависит?

— От объемов нет, но от силы и мощи диафрагмы — безусловно: иначе чем петь-то?

— Надо же брать откуда-то, да?

— Разумеется, и именно отсюда, откуда вы показали (от низа живота), и чтобы звук шел сюда (показывает на рот), как в рупор.

— А некоторые берут откуда-то еще?

— Некоторые берут здесь (показывает на горло) — и все.

— Когда вы пели в Большом, были какие-то технические приспособления, чтобы лучше донести голос до зрителя? Микрофоны, может, сверху как-то пристраивали?

— Какие микрофоны? — этого никогда не было и не должно быть!

— Неужели и сегодня в оперных театрах технической мыслью пренебрегают?

— Ну вы же не обо всех оперных, а о Большом спрашиваете? Нет, исключено!

— Никаких усилений, ничего?

— Да что вы! — ну какой же это оперный театр тогда? Такое помещение называется уже концертным залом с подзвучкой.

— У вас были какие-то упражнения для того, чтобы сберечь голос? Как вы его вообще берегли?

— А я до сих пор его берегу и по утрам с ним здороваюсь. Еще не до конца проснувшись, подхожу к инструменту и обязательно проверяю: ла-а-а-а-а-а-а. Если отзвучивает, живу день прилично.

— Мороженое едите?

— Ложками, как Муслим... Он в свое время меня этим пугал, но поскольку я уже не очень действующая певица, себе позволяю. Хотя все запреты остаются в подкорке.

— И что, все нормально?

— Тьфу-тьфу-тьфу!

— И лед, и сквозняки нипочем?

— Ну, ко льду меня особо не тянет, а вот сквозняков боюсь — сейчас из-за них чуть-чуть подпростыла...

— На кондиционеры, особенно в самолетах, как реагируете?

— Опасаюсь, и не потому, что могу простудиться. Просто болеть мне сейчас нельзя, страшно — я одна, понимаете?

«ТРИ ЛУЧШИХ ВОЗРАСТА ЖЕНЩИНЫ — 29, 38 И 45 ЛЕТ»

— Какая-нибудь диета особая у вас есть?

— Раньше была, причем я выдерживала ее и поэтому сохраняла форму.

— Что это за диета?

— Да много их было — мы на них дружно вдвоем сидели (смеется).

— Хм, а Муслиму Магометовичу это зачем было нужно?

— Перед съемкой на телевидении или концертом ответственным — обязательно!

— Он разве был к полноте предрасположен?

— Конечно, как все певцы. У него жесткая диета была: на черном кофе и сигаретах неделю до такого сидел состояния (вдавливает пальцами щеки), а потом сердечко шалило... Я трехдневную практиковала диету, разгрузочные дни... До сих пор ими еще пользуюсь, но сейчас трудно выдерживать.

— Вы как-то сказали: «Три лучших возраста женщины — 29, 38 и 45 лет» — что имели в виду?

— Просто я эти годы запомнила, но они не только у меня — у всех женщин лучшие.

— Серьезно?

— Да, это годы, в которые тебе много дано. Вот 29 лет... Ты уже не девочка, не девушка, а молодая женщина...

— ...в расцвете...

— 38 — это малина в соку, которая аромат вокруг себя распространяет: она очень мощная, сильная и стоит на земле, как хозяйка мира. В 45 у тебя еще какая-то есть перспектива во всех проявлениях: в женском, в певческом, а в 29 о какой перспективе говорить можно? Ты просто взлетела и... Хотя у некоторых это уже конец (смеется). Шутка!

— У вас не просто очень красивые глаза — они молодые, живые, и это не зависит, я знаю, от возраста: вот у Евгения Александровича Евтушенко в его 78 глаза мальчишки...

— Это здорово! Они — зеркало души, как ни банальненько это звучит.

— В чем же секрет вашей молодости и красоты?

— Не знаю... Я не считаю, что это секрет.

— Может, генетика причиной?

— Думаю, что это от отношения к окружающему миру идет, и я очень рада, кстати, что с вами сегодня встретилась, — по двум причинам. Во-первых, переступила своеобразный барьер, а во-вторых, с вами очень интересно беседовать, хотя вы до сих пор не можете вспомнить, какая же у меня любимая партия (смеется).

— Вы преподаете вокал в РАТИ, бывшем ГИТИСе...

— Ой, РАТИ уже не РАТИ — мы получили статус университета, а это выше, чем институт, и теперь называемся...

— РУТИ, да?

— Нет, ГИТИС-У — очень смешно, а расшифровывается эта аббревиатура так: Государственный институт театрального искусства — университет. ГИТИС все помнят, его выпускники по всему бывшему Советскому Союзу, а то и по всему миру этот институт славят.

— Как говорит Виктюк: «И оно вам надо?» — я имею в виду преподавание...

— Дима, вы сейчас заберете свои слова обратно.

— Считайте, уже забрал...

— А чем мне сейчас заниматься? Одна я осталась...

«ПЕНИЕ — ПРОЦЕСС ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ: ТЫ МОЖЕШЬ ПЕТЬ ТОЛЬКО В ТОМ СЛУЧАЕ, КОГДА ДУШЕВНО ЗДОРОВ»

— Я вот навскидку могу две вещи назвать, которыми вам стоит, на мой взгляд, заниматься. Во-первых, петь...

— Сейчас не могу, но этого вы никогда не поймете. Я не могу вас спросить: вы оставались один или нет? — вам слишком лет мало.

— Но искусство же может спасти, вытащить...

— Пение?

— Конечно...

— Пение, Дима, — процесс физиологический: ты можешь петь только в том случае, когда душевно здоров.

— Иначе никак?

— Ну, наверное, какие-то люди могут, но я даже не представляю, как.

— А еще вы писать можете — мне кажется, у вас получилось бы. Вы замечательная рассказчица, у вас очень точные, конкретные мысли...

— Тоже свободную голову надо иметь — я даже сейчас, при встрече с вами, много лишнего наговорила...

— Не пробовали за мемуары засесть?

— Рано пока, да и чтобы вновь погрузиться в ту жизнь, нужно, чтобы кто-то рядом был, чтобы я там не завязла — понимаете?

— Абсолютно...

— Это психологические моменты... Люди — вас это тоже касается — задают правильные вопросы: «Почему вы не поете, почему не пишете?». А я просто нормальный человек, и если страдаю, то по-настоящему. Не так: в эту сторону пострадала, а в ту попела, а что касается преподавания — слава тебе, Боженька, что мне это послал, причем задолго до кончины Муслима... Меня уговаривали несколько лет взять в этом институте хотя бы одного-двух учеников — просто так, чтобы иногда выходить из дома.

— В Большом вы давно не были?

— Ну почему? Премьеру «Евгения Онегина» посетила. Комментировать не буду, потому что, по-моему, сейчас все понятно (смеется). Была на «Тоске» еще у Маквалочки — она молодец, держит марку нашего поколения, но это я в филиал приходила.

— Много оставлено там, в Большом, жизни, эмоций, любви?

— 40 лет, Дима, — вам еще, наверное, столько нет.

— Чуть больше уже, к сожалению...

— Ну вот считайте...

— «С Большим у меня, — вы признались, — был роман, какие бывают у молодых людей, но любовь прошла, связь порвалась... Театр меня разлюбил, я его нет...». Что, на ваш взгляд, сейчас с Большим происходит — по-прежнему он Большой?

— Когда я была с ним в романе, знала, чем он дышит, а потом, когда оттуда ушла... Должна сказать, что театр ко мне неплохо отнесся — до сих пор получаю предложения спеть хотя бы один спектакль в год, а это дорогого стоит. Значит, они еще верят в меня, не думают, что я безголосая...

— Предположим, что на сердце у вас все хорошо, — смогли бы сегодня на сцене Большого спеть?

— Да, я же каждый день занимаюсь.

— С возрастом голос становится лучше или хуже?

— Во-первых, это индивидуально, к тому же он не становится лучше или хуже сам по себе: голос — живой организм. Все от того зависит, как вы его всю свою жизнь лелеяли, как следили за ним. Естественно, кое-что пропадает, но если у алмаза какая-то грань чуть-чуть потускнела...

— ...хуже от этого он не стал...

— Во-первых, не перестал быть алмазом, а во-вторых, вы можете повернуть его чуть-чуть под другим углом, зайти немножко с другой стороны, и бриллиант будет сверкать так же, хотя какая-то часть его останется в тени. Самое главное — физиология. Дыхание, нервная система — вот что сдается первым, и если раньше я могла посидеть 20 дней на диете и спеть сольный концерт (были такие случаи!), то сейчас, как вы понимаете, на эту тему даже говорить нереально.

«Я ЕЩЕ В ОБЩЕСТВО НЕ ВЫХОЖУ. НЕ ХОЧУ ЛЮБОПЫТСТВУЮЩИХ ГЛАЗ ВИДЕТЬ, НЕ ХОЧУ ЗА СПИНОЙ СЛЫШАТЬ: «А ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? А-А-А, ДА ЭТО Ж ДАВНО БЫЛО»

— А вы под фонограмму попробуйте, как эстрадники...

— Увы, мне так не нравится.

— Хороший совет я вам дал?

— Вы знаете, я прекрасно вашу иронию понимаю, потому что тоже под фонограмму пела. Да-да, под нее у нас все телевизионные «Огоньки» снимались, то есть мы были первыми фонограммщиками, но я это ненавидела, потому что...

— ...эмоций нет...

— До них ли, если надо все время следить: попадаешь ли (показывает артикуляцию)? Я тогда так дышала, а сейчас дышу по-другому, поэтому всегда одновременно со своей фонограммой пела.

— О возрасте. Нани Брегвадзе сказала мне: «Слушай, я лучше сейчас пою, чем раньше»...

— Так многие говорят...

— Это только слова или в них есть доля правды?

— Может, они так себя воспринимают.

— А на самом деле?

— Умом это понимаю, но не на все 100 процентов. Да, если что-то у меня не дозвучивает, могу это восполнить благодаря знаниям, опыту, а раньше пела сердцем, в такие подробности не вдаваясь. Знала лишь основные положения певца, правильное дыхание... С годами, увы, навыки хорошего дыхания теряешь, не можешь как следует выпрямиться (потягивается), а все это, конечно, взаимосвязано...

— Чем сегодня наполнен обычный ваш день?

— Вы не поверите: институтом, который меня спас и спасает.

— А что делаете вечером?

— А вечером плохо — я ведь еще в общество не выхожу. Сегодня вот с вами встречаюсь, а так... Не хочу любопытствующих глаз видеть (как будто заглядывает в лицо), не хочу за спиной слышать: «А что случилось? А-а-а, да это ж давно было», поэтому... Вот на открытии Конкурса Чайковского появилась и, конечно, сразу в объективы телевизионщиков попала. Мы там с Еленой Васильевной вдвоем, как говорится, засветились, на пару...

— ...ну, хорошая пара!..

— Да-да!

— Вы смотрите телевизор по-прежнему?

— Едва просыпаюсь, он сразу включается, но так у нас повелось давно. Это фон как бы, иллюзия, что кто-то еще присутствует.

— Представляю, сколько фальши приходится слышать вам с вашим абсолютным слухом...

— Об этом не говорю, а вздор всякий, а море крови, а бесконечные дрязги какие-то, агрессия? Поэтому смотрю глупые передачи — именно такие предпочитаю (смеется).

— Я от всей души благодарю вас за интервью — хорошо понимаю, чего вам оно стоило...

— Все равно, Дима, до конца вы этого не поймете, а знаете, почему еще я пришла? Очень люблю Украину, да и мне почему-то всегда говорили, что на украинку похожа. Даже в газетах после сольных концертов часто писали: она скрывает, она Синявська (смеется). Муслим тоже Украину обожал, а как его там любили!

— И любят...

— Спасибо. Он же на семилетие «Бульвара» к вам приезжал, потом мы вместе благодаря вам концерт во дворце «Украина» дали... Я вас как эстафетную палочку от него получила, поэтому и решилась: «Нет, я должна!».

— Я несказанно благодарен вам за то, что пришли, и очень хвалю себя за то, что проявил настойчивость...

— Вы проявили терпение, потому что, когда звонили, я даже думала: «Ну неужели не понимает он, что я не могу, не буду?».

— Я счастлив, что эта встреча состоялась, и в конце хочу все-таки спросить: какая же у вас была самая любимая партия?

— Так и не догадались?

— Нет, честно признаюсь...

- (Напевает): «Здорово, крестный!», «Ведь я одна тебя люблю» — ни о чем не говорит?

— Простите меня, профана...

— Дима, я вас убью! Это же «Царская невеста», Любаша (смеется).

— Спасибо, вы сняли с моей души тяжкий крест!..