Леонид Махлис, Мюнхен

30 декабря 2011 года в Мюнхене на 91-м году скончалась вдова одного из величайших теноров ХХ века Михаила Александровича – Рая.

Почти на 10 лет пережила она мужа, который шесть десятилетий делил с ней и смертельные опасности и завидную славу. Оба чудом выскользнули из нацистской мясорубки в Прибалтике, оба спасались от немецких бомбардировщиков во время фронтовых «гастролей» певца на Кавказе в 41-42 гг., оба прошли нелегкий путь эмиграции, сохранив имя и достоинство. Это печальное известие мы получили от мюнхенского журналиста Леонида Махлиса, который только что закончил работу над первой монографией об уникальной творческой судьбе Михаила Давидовича Александровича. Автор любезно согласился предоставить читателям «МЗ» фрагмент из еще не опубликованной книги, посвященный Рае Александрович.

* * *

Леопольд Левинсон о своем отце говорил редко и скупо. Отец служил штурманом на небольшом судне, курил трубку, был настоящим морским волком, но однажды угодил в шторм и из плавания не вернулся. После гибели мужа мать как-то сразу до неузнаваемости изменилась, замкнулась в себе. Она почти не выходила из дому, потеряла интерес к развлечениям и к людям и, как показалось Леопольду, даже его присутствие не влияло на душевное состояние матери. Когда Леопольду исполнилось 27, он женился на юной красотке Элеоноре Тодорович. Родители Элеоноры Исаак и Ольга жили в нарядном двухэтажном доме на Улихштрассе. Им же принадлежала и земля, на которой стоял дом, и мельница-кормилица. Семья большая и шумная – два взрослых сына Натан и Михаэль, две маленькие дочки Гита и Соня, а между ними – Элеонора, старшая из трех сестер. Несмотря на 11-летнюю разницу в возрасте, между Элеонорой и Леопольдом было много общего. Оба родились и выросли в Libau (так и только так называли они Либаву даже в те времена, когда этот уютный зеленый город считался одним из важнейших западных портов Российской империи), оба катались в детстве на санках с «Миллионной горки» («Millionenberg»), оба учились в «нормальной» немецкой школе, оба ни разу не переступили порога синагоги, оба владели двумя родными языками – немецким и латышским, оба любили бродить вдоль морских отмелей в августе в поисках янтарных самородков. Обоим нравилась добродушная интернациональная атмосфера Либавы – Либау – Лиепаи с ее разноголосыми синагогами и храмами всех конфессий. О своем еврействе оба вспоминали только раз в году – на Страстную пятницу, когда распяли Христа. В этот день старшие умоляли еврейскую молодежь держаться подальше от этих самых храмов. Так продолжалось вплоть до 1933 года, когда перконкрустовцы начали нападать на евреев и в районах, прилегающих к логову латышских нацистов на Вайденштрассе. Уже без всяких праздников. Но к этому времени семья обосновалась в Мемеле, куда Леопольда загнали деловые интересы, и готовилась к переезду в Ригу. Их дети подросли – Лазарю четырнадцатый миновал, а Рае вот-вот 12 исполнится, да и сам уже прочно на ногах стоит – только что приобрел с партнерами мануфактуру в Даугавпилсе и небольшой текстильный склад оптовой торговли в Риге; счет в швейцарском банке, заметный стенд на ежегодной Лейпцигской ярмарке – словом, дай Бог дальше не хуже.

4-комнатная рижская квартира на Колодезной (Avotu iela), 6-а, казалась даже просторней, чем добротный родительский дом в Либаве. Район не очень престижный, но зато в нескольких минутах ходьбы от конторы отца на Perses iela, что на углу Marijas iela. Лазарь после школьных уроков подрабатывает на заводе ВЭФ. Раечка мечтает о балетном училище при Рижском театре оперы и балета. Весь день перед зеркалом на пуантах крутится. Заниматься балетом она начала еще в Мемеле. Учителя подбадривали, говорили, что у ребенка явные способности. На просмотре в училище педагоги подтвердили это мнение и зачислили девочку в класс популярной солистки театра оперы и балета Эдит Файферт. Здесь Раечка обзавелась и первой подругой. Мирдза Калмыня слыла звездой студии. Неудивительно – ее мама руководила балетным училищем. Партнеры, однако, предпочитали танцевать с Раей, потому что она была маленькая и легкая. Успех в «Щелкунчике» – первом ученическом спектакле – окрылил маленькую балерину – ее исполнение заметил сам Вольдемар Леонайтис!

Каждое лето детей возили в Либаву. Родители Элеоноры были еще совсем молоды. Рая была привязана к бабушке Ольге. Она запомнилась Рае подтянутой, по-немецки сдержанной дамой с немнущейся укладкой и неизменной ниткой жемчуга. Ее единственная внучка унаследует от нее эти привычки. Элеонора часто сопровождает мать в Берлин на лечение. Но лечение не принесет результатов – Ольга Тодорович умрет от рака в 53 года.

Рае не было еще 15, когда рижан взбудоражил приезд Йозефа Шмидта (на снимке). Фильмы и пластинки замечательного тенора никого не оставляли равнодушными. Но увидеть кумира воочию – разве можно было об этом мечтать? Подруги готовились к его приезду, как к встрече суженого. И все напрасно – на первый концерт Шмидта в оперном театре девочки не попали. Второй концерт состоялся в зале Рижской консерватории. Местные националисты пытались его блокировать, но большая группа студентов-евреев оказала сопротивление хулиганам и внесла Шмидта в зал на плечах. Шмидт пел неаполитанские песни, мелодии из своих кинофильмов и арии. Этот вечер Рая не забудет никогда. Но и на этот раз не обошлось без огорчений – подруги не смогли пробиться на раздачу автографов. Но желание прикоснуться к кумиру было так велико, что девочки, преодолев стыд, направились прямо в гостиницу Rom (сейчас – отель «Рига»), где остановился певец. К посетительницам вышел его дядя, он же администратор, Лео Энгель, который сжалился над девочками и пропустил их к артисту.
 

Когда Шмидт появился, Рая протянула ему свою единственную открытку, на которой был изображен певец в нелепом берете.
– Тебе досталась самая плохая из всех моих фотографий, – сказал Шмидт. – Дай адрес, и я пришлю тебе получше, но пообещай, что когда вырастешь, пойдешь за меня замуж. Слово он сдержал, и через некоторое время Рая получила фото с шутливой надписью «Моей будущей невесте от Йозефа Шмидта» и пару открыток из гастрольных поездок (одна была из Берлина). Рая ходила, как по облаку. Посылала ответные открытки с видами Риги. Затем пришло еще пару писем с описанием путешествий. Перед самым приходом русских она получила последнюю открытку – из Ниццы.

* * *

…В тот жаркий июньский день 40-го года Элеонора послала дочь в отцовскую контору напомнить Леопольду, что пора обедать. На улице тишина и пустота. Когда они с отцом вышли из помещения, со стороны вокзала неожиданно появились танки. Люди в страхе захлопывали ставни и боялись высунуться. Но кое-кто выскакивал на тротуар с цветами.

«Социально чуждому элементу» Леопольду удалось не только избежать репрессий со стороны новой власти, но и получить должность директора некогда собственного предприятия. Секрет состоял в том, что за два года до захвата Латвии советскими войсками он «продал» свою долю в бизнесе, оставаясь «тихим партнером».

Новая власть решила, что четыре комнаты для его семьи жирновато, и уплотнила ее, подселив постояльца – младшего лейтенанта Сергея. Парень оказался тихим и скромным, только иногда просил разрешения послушать радио. Перед самым началом войны Сергей зашел к Леопольду и посоветовал как можно быстрей покинуть Ригу, иначе «всем будет плохо».

Элеонора (погибла в Рижском гетто) и Леопольд Левинсон (погиб в Бухенвальде)

Вскоре всем стало плохо.
…Занятия из-за бомбежек прекратились. Но Рая все-таки забежала в училище и застала там весь класс в полном составе. Учителя в спешке инструктировали ребят: вам дается один час, чтобы вернуться домой за родителями и ближайшими родственниками, затем всем вместе двигаться к вокзалу. Леопольд выслушал дочь и велел ей немедленно отправляться на вокзал: «Мы успеем».

На вокзале царил хаос. Люди толпились вдоль длинного состава, ожидая команды для посадки. Рая не переставала озираться на ворота, через которые прибывали все новые группы беженцев. Ею овладела паника и страх за родителей и брата. Она попыталась было вырваться за ворота, чтобы вернуться за ними, но ее остановили, потому что со стороны угловой башни гостиницы «Bellevue» раздались автоматные очереди. Спасаясь от пуль, люди устремились под вагоны. Стоявший на привокзальной площади советский танк одним выстрелом разнес башню, и стрельба прекратилась. Когда погрузка в вагоны была закончена, с неба посыпались бомбы, и отчаявшимся людям пришлось покинуть состав. Плач детей, потерявших в суете родителей, крик женщин, зовущих потерянных детишек, перекрывали друг друга, люди спотыкались, падали, толкались. Кто-то молился, не обращая внимания на происходящее, – суббота близилась к исходу. Когда совсем стемнело, к поезду стали подъезжать грузовики с раненными советскими бойцами. Раненых тут же начали перетаскивать в освободившиеся вагоны, а обезумевшей толпе объявили, что для них будет подан другой состав.

Рая не помнит, как она с группой одноклассников оказалась в вагоне. Когда поезд тронулся, ее охватило страшное предчувствие – она никогда уже не увидит родных, она осталась одна на всем белом свете. Предчувствию суждено было сбыться.

* * *

Немцы вошли в Ригу 1 июля. Латыши встречали их цветами как освободителей. Но это никого не удивляло. Всего за две недели до этого НКВД завершил депортацию в Сибирь тысяч латышских антикоммунистов или тех, кто был квалифицирован как противник новой власти. Предполагается, что 1500 человек были расстреляны и 30 тыс. отправлены в лагеря. Точной цифры уже никто не назовет. Ненависть латышей к сталинской империи достигла своего исторического апогея. Шведский журналист - очевидец событий тех июльских дней - писал: «Настроения среди жителей балтийских государств были лишним преимуществом немцев. Подавляющее большинство литовцев, латвийцев и эстонцев – не меньше 95 процентов – видели в немцах освободителей. Столь неподдельное воодушевление... немцы не встречали со времен прихода Гитлера к власти... Позволю высказать предположение. Если бы Латвия была оккупирована сперва немецкими войсками, как это случилось с Богемией и Моравией в марте 1939 года, а затем немцы были бы выбиты большевиками, возможно, латыши столь же радушно приветствовали русских, как это делали чехи в мае 1945. Чехи тоже обманулись в своих ожиданиях относительно русских»*.

Быть может, энтузиазм латышских коллаборационистов и поугас бы, если бы они знали, что Гитлер меньше, чем кто-либо, был заинтересован в независимости жителей «восточных земель», которых в рейхсканцелярии именовали не иначе, как «Einheimische» (туземцы). Рейхскомиссар по управлению «Восточными землями» Генрих Лозе, обосновавшийся в Риге, подчинялся непосредственно Альфреду Розенбергу, рейхсминистру по делам завоеванных восточных территорий. Латвия и ее соседи обрели ярко выраженный колониальный статус.

Вооруженные националистические банды латышей оказались даже расторопней своих эсэсовских покровителей. В Латвии началась охота за еврейскими скальпами. К 17 июля оккупанты, наконец, навели «порядок» (Ordnung muss sein!). Все еврейское население города согнали в гетто. Охота продолжалась до 30 ноября. К этому дню все было готово к первой крупномасштабной акции по ликвидации. Людей гнали в Румбулу, лесок на окраине Риги, где 12 сменных палачей в форме СС, обслуживавших три рва, уже разогревались даровым шнапсом в ожидании работы. Всего в акции участвовало полторы тысячи солдат и латышских карателей. Расстрелом мирных еврейских жителей руководил эсэсовский генерал Фридрих Йеккельн, уже успевший отличиться в кровавых расправах на Украине. Это ему принадлежит гениальное изобретение по оптимизации рабочего процесса и экономии времени и места. Его метод «сардинная упаковка» был прост. Жертв заставляли рыть ров, затем приказывали раздеться и лечь на дно лицом вниз. За этим следовал выстрел в затылок. Следующую партию укладывали поверх кровоточащих тел между ногами убитых. Жертв доставляли в Румбулу небольшими группами – Йеккельн отдавал себе отчет в том, что с большой толпой трудней справиться, если ей придет на ум взбунтоваться. За два дня – 30 ноября и 8 декабря 1941 года 25 тысяч рижан проделали 10- километровый путь от гетто до пиниевого леса на окраине родного города. И среди них – мать Раи Элеонора. Аналогичная участь была уготована всей ее либавской родне – до последнего человека. Рая вспомнит 16 имен.

Куда везут, никто не знал. Когда бывшая советская граница осталась позади, Рая осознала, что ее положение осложнено полным незнанием русского языка. В доме говорили по- немецки, а в училище - по-латышски.

В Куйбышеве, куда их привезли, ждали переселения правительства. Пассажиры были странные – по-русски не говорят, паспортов ни у кого нет. Шпионы, значит. Потому их в полном составе отправили на Урал, от греха подальше.

Странствие латвийских школьников по необъятным российским просторам растянулось на полтора месяца. Наконец, они прибыли в «пункт А». Конечная точка в их путешествии должна была для многих из них действительно стать точкой отсчета жизни. Город назывался Асбест и находился в двух часах езды от Свердловска. Здесь кончается Европа – это всё, что ребята знали об этих местах.

Новоприбывших прямо с поезда доставили на какой-то горно-обогатительный завод и велели перетаскивать мешки с минералами. На ночлег устроили в деревянные домики на сваях у кромки леса. Группа учеников – среди них Рая – пешком через лес самовольно перебралась в Свердловск. В Доме колхозника договорились о ночлеге. Наутро пошли осматривать город. Рая с мальчиком-евреем забрели в гостиницу «Большой Урал». В вестибюле сидел Александрович, которого мальчик опознал, поскольку его отец был спонсором каких-то его рижских концертов.

* * *

– Простите, мне сказали, что вы из Риги. Может быть, вы знали моего отца или кого- нибудь из родственников? Я оказалась здесь совсем одна и мне ничего не известно о моей семье.

Вопрос девушки, обратившейся к нему по-латышски, ничуть не удивил Александровича. Он и сам то и дело внимательно присматривался к окружавшим его людям в надежде встретить кого-нибудь из рижан, которые могли что-то знать о судьбе отца и старшего брата. Александрович обрадовался встрече, повел гостей в ресторан и, прежде всего, накормил жаренной навагой – единственным блюдом, значившимся в меню. Привыкнув к новому знакомому, девушка поведала ему свою невеселую историю.

Пройдут годы, прежде чем удастся полностью реконструировать события тех дней. О том, что на самом деле испытал в те минуты Александрович, он расскажет спустя сорок лет в своих мемуарах:

«…Открылась дверь и появилась… нет, я не нахожу слов, чтобы передать мое тогдашнее впечатление, – Сильфида, Одетта… Я безошибочно, каким-то шестым чувством угадал, что она ищет именно меня. Сердце мое сжалось…
Сознавал ли я тогда, что именно любовь вошла в мою жизнь? Не знаю. Но это было так… Я понял главное: у нее не осталось никого на свете, а у меня в Средней Азии семья. И почему бы ей, моей семье, не увеличиться на одного человека?
Эти мгновения решили нашу судьбу». (М. Александрович. «Я помню…», Machlis Publications, Мюнхен, 1985, стр. 98).

Миша уговорил Раю остаться, добыл ей маленький номер в гостинице, помог справить какие-то временные документы, а через 10 дней два человека, спасенные Искусством и соединенные общей бедой, поженились.

*) Arvid Fredborg. Behind the Steel Wall, London 1944, стр. 52).