Вскоре после этого он стал доктором правоведения, занялся адвокатской практикой в Черновцах, где складывалась его карьера вплоть до Второй мировой войны. Траян Попович умер 4 июня 1946 года и похоронен в церковном дворе в селе Колаку, уезд Сучеава. К началу Второй мировой войны Траян Попович был высокопоставленным чиновником режима маршала Иона Антонеску (военного диктатора Румынии), мэром Черновцов (1941–1942). Попович отказался выполнить приказ о депортации черновицких евреев в лагеря Транснистрии. Мало того, он убедил власти в своей правоте и добился изменения решения: 20 000 черновицких евреев остались в городе. Попович умер сразу после войны, в 1946 году. Но успел написать лаконичные воспоминания, которые назвал «Исповедь».

Вот фрагменты его «Исповеди», переведенные с румынского языка на русский. «Как в старинных храмах, чьи двери всегда были открыты для всех униженных, где они находили наде­жду и мужество жить, где еще признавали их право на существование и хлеб, черновицкая мэрия принимала все прошения и обращения евреев. В газете «Буковина», местном официальном органе правительства, который контролировался Министерством пропаганды, появились подлые нападки на меня.

Еврейское население города издевательски называли в них «народом Траяна». Мои действия были продиктованы не только этическими соображениями, но и надеждой, что в этой буре страстей мне удастся каким-то образом создать нравственный оплот, и когда-нибудь в будущем он станет свидетельством, что прощения заслуживают не только некоторые отдельные лица, подтвердит мысль о невиновности большинства румын. Понятно, что характер моих действий не способствовал нашему совпадению взглядов с губернатором (генералом Калотеску), он дистанцировался от меня. Тем не менее, ни у кого не хватало мужества начать решающий разговор. Однажды, заметив его холодность ко мне после беседы, в которой я предлагал немного приструнить ретивость военных властей, я попросил отставки. Однако генерал ответил: «Подождите с отставкой.

Я признаю вашу работу. У меня есть опасение, что, если вы покинете меня, я останусь один, и никто не сможет заменить вас». Кроме того, меня сдерживало одно обстоятельство: я уходил от тех, для кого оставался единственной надеждой. Не было и намека на то, что именно готовится на самом деле. Но просачивались все более тревожные слухи. Интересно отметить, что евреи оказались лучше информированы и, исполненные ужаса, просили у меня помощи. Они все еще верили в чудо. Кажется, это было 29 сентября 1941 года, меня вызвали на заседание по поводу нового гетто. Здесь, в канцелярии губернатора, были представители сигуранцы (тайной полиции), политической полиции, апелляционного суда. Губернатор потребовал от меня конкретного предложения относительно того, как мэрия планирует решить вопрос гетто. В обстоятельной речи я обрисовал особое положение евреев, их вклад в развитие нашего города, особенно во времена Австро-Венгрии (Черновцы принадлежали Австро-Венгрии до 1918 г.), их деятельность в коммерции, промышленности, медицине, искусстве и юриспруденции. Затронул и другие сферы интеллектуальной деятельности.

Особо подчеркнул их законопослушность, проанализировал течения в их политической жизни и указал на то, что они, как правило, сотрудничают с правительством и правительственной политикой. В заключение я выступил против создания гетто. Однако я знал, что нахожусь в меньшинстве со своими убеждениями, и боялся большего зла, поэтому пошел на некоторые уступки. Меня проинформировали, что немцы через свое диппредставительство требовали скорейшего создания гетто, и соответствующий план уже предложен ими. Я был готов к этому и легко противопоставил уже предложенному плану создания гетто свои предложения.

Проект я подал губернатору в тот же вечер. Этот документ более чем вероятно должен был вместе с другими быть представлен на утверждение маршалу Антонеску. И я был убежден, что именно этот проект и будет принят, так как слышал от представителей правительства, что маршал склонен сделать систему гетто менее драконовской (кстати, когда гетто было создано, Попович добился для большинства его жителей свободного передвижения по городу, а позже многие вернулись в свои квартиры. — М.Х.). Кроме того, я считал, что антиеврейские меры и вовсе в скором времени прекратятся.

Десять спокойных дней предшествовали буре. Девятого октября стало известно, что евреи, сконцентрированные в лагерях Стороженца, Вижницы, Вашковцов и Лужан, будут высланы в направлении Днестра, 10 октября такое же известие пришло с юга Буковины. Ничего конкретнее известно не было. Речь шла о том, что евреи были вывезены из своих домов, их сосредоточили на сборных пунктах. Десятого октября меня вызвали к губернатору с тем, чтобы я принял меры для увеличения выпечки хлеба. Предполагалось, что высланные должны иметь с собою по четыре буханки хлеба. У губернатора я узнал, что решение о массовых депортациях уже принято. В то же время мне стали известны детали.

Я узнал, что в соответствии с указом, собственность, которую они оставляют, переходит к государству, что вещи, которые они берут с собою, тоже будут конфискованы, что им вменяют в обязанность обменять все деньги, дальше их вывезут к пограничным пунктам Атаки и Маркулешты, а уже оттуда распределят по округу Транснистрия. Меня охватила оторопь, показалось, что я превратился в камень. Только и мог произнести: «Господин губернатор, до чего мы докатились?» Губернатор ответил: «Что я могу сделать? Это распоряжения маршала, и вы видите здесь представителей Генерального штаба». Присутствовали генерал Топор и полковник Петреску из Генерального штаба. Нас было четверо. Та невероятно драматичная сцена до сих пор жива в моей памяти.

Я потерял контроль над собой, стал агрессивным — способ поведения, не слишком обычный в отношениях между губернатором и мэром. Ведь губернатор, кроме всего, был прямым полномочным представителем маршала. Я напомнил об ответственности перед историей, которую он несет персонально за то, что происходит, говорил об ущербе для нашей репутации на международной арене, о проблемах, с которыми столкнется Румыния на мирных конференциях, когда мы предстанем перед глазами цивилизованного мира. Я не жалел аргументов, стремясь обосновать ненормальность предстоящего шага. Говорил о культуре и человечности, традиционной румынской доброте, говорил о варварстве, жестокости, преступлениях и позоре. Взывал к памяти наших предков, которые с презрением относились к жестокости и расизму. Я сказал буквально: «Господин губернатор, Французская революция, которая дала человечеству права и свободы, лишила жизни 11 800 жертв, а вы находитесь в шаге от того, чтобы отправить 50 тысяч людей на смерть».  Указывая на генерала Топора и полковника Петреску, я сказал: «Эти господа вместе с Драгомиром Никулеску умоют руки после того, что они совершат в Буковине. А вы останетесь губернатором и будете отвечать за это лично. Вы не имеете права ставить под угрозу жизнь даже одного человека. В качестве кого вы бы хотели войти в историю? Наряду с Робеспьером? Я, по крайней мере, не хочу покрывать позором свое имя! — я говорил возбужденно и дрожал от волнения. — У вас еще есть время. Поговорите с маршалом и попросите отложить эти меры хотя бы до весны». (В 1945 году генерал Калотеску был приговорен к расстрелу, замененному пожизненным заключением, так что Попович действительно давал ему шанс на спасение в этот момент. — М.Х.)

Меня слушали молча и неподвижно. Некоторое время длилась глубокая пауза, после чего губернатор произнес: «Господин Попович, господа, меня мучат те же опасения, тем не менее, эти люди здесь для надзора за выполнением приказа. Я также думаю и об этом». Тут его прервал полковник Петреску: «Господин мэр, кто будет писать историю — еврейские негодяи? Я приехал для того, чтобы выполоть сорняки из огорода, вы хотите мне воспрепятствовать?» Я ответил резко: «Господин полковник, я сам буду полоть мой огород. О том, что происходит, будут писать не евреи, история не принадлежит им, — об этом будут писать историки всего мира».

В этой напряженной атмосфере в комнату вошел генерал Василе Ионеску. Он был печален, сломлен, с потемневшим лицом. Сразу обратился к губернатору: «Не делайте этого, господин губернатор. То, что мы собираемся сделать, — грех, большой грех. Лучше бы я не приезжал в Буковину, чтобы не быть свидетелем такой жестокости».

Губернатор заколебался и взял время для раздумий. Мы вышли от него вместе с Ионеску. Когда мы спускались по лестнице, он сказал: «Я категорически отказался и требовал предоставить письменное распоряжение, но они отказались выдать его. То есть у них нет письменных инструкций. Они говорят, что приказы об операциях такого рода бывают только устными, чтобы потом не оставалось никаких доказательств. Траян, давай попробуем уговорить губернатора не делать этой пакости. Так мы сохраним чистую совесть. Я сам поговорю с ним после обеда, надеюсь, он изменит свое решение».

Я направился в ратушу. Там, в приемной моего кабинета, была группа представителей еврейства. Они ждали чудесного слова, вести о спасении. Город лихорадило. Я не мог сказать им ничего. Двенадцатого октября меня пригласили к губернатору на совещание всех высших чиновников. Присутствовали руководители разных департаментов, председатель апелляционного суда, генеральный прокурор, военный комендант, руководитель сигуранцы, префекты районов, делегаты Генерального штаба, руководитель военного кабинета и мэр. Все мы были проинформированы генерал-губернатором о решении депортировать евреев. Губернатор захотел узнать наши мысли и предложения. Председатель апелляционного суда и генеральный прокурор попросили снять этот вопрос с обсуждения, обосновав тем, что они не уполномочены принимать участие в подобных конференциях, и было бы справедливо освободить их от участия в административных мероприятиях правительства.

Надо отдать должное нашему правосудию: во всех делах, касавшихся евреев, юристы не принимали участия ни прямо, ни опосредованно. Они стояли вне страстей, которые бурлили в этой ситуации. Судебные процедуры по делам евреев происходили так же, как относительно представителей других народов. Наша юстиция не преследовала евреев, — наоборот, проявляла сдержанность в вопросах применения расовых законов. Не так важно, кто из присутствующих поддержал депортацию, а кто — нет. Но надо отметить факт, что никто не взял на себя смелости высказаться против действий, имевших такие трагические последствия для истории нашего народа. Лишь я один выступил с обсуждением еврейской проблемы в свете сложившейся ситуации. И сказал, что мы, маленький народ, не должны поддаваться расовой ненависти, указал на то, что евреи сделали достойный вклад в развитие экономики страны, в ее культуру и заявил протест от себя как мэра против этого акта. Требовал милости для тех, кто был крещен в церкви, указывая, что мы не должны хоронить миссионерский дух, который является краеугольным камнем христианства, требовал защиты высокообразованных евреев, а также людей искусства. Требовал пересмотра для пенсионеров, офицеров, ветеранов. Требовал сделать исключение для врачей, инженеров, архитекторов и т.п. Не буду уточнять, кто выступил против моей речи и с какими аргументами.

В результате губернатор принял некоторые из моих предложений и поручил мне составление списков тех, кто в соответствии с моими предложениями заслуживал признательности. Этот список должен был состоять из 100–200 человек максимум. Я покинул заседание, ощущая со стороны чиновников молчаливое пренебрежение к себе как к существу «ожидевшему».

Двенадцатое, тринадцатое, четырнадцатое октября прошли в подготовке к погрузке евреев в поезда. Мои друзья знают, что я не из тех, кто сдается просто так. Эта исповедь — не место для описания способов, с помощью которых я пытался опосредствованно повлиять на волю маршала, главное, что усилия мои оказались успешными. К обеду 15 октября я ждал вместе с генералом Ионеску и генеральным консулом Шелгорном в губернаторской приемной. Дверь отворилась, и майор Маринеску сказал нам: «Это хорошо, что вы здесь, господа, губернатор спрашивал о вас». Мы вошли к генералу Калотеску, сообщившему нам: “Я только что разговаривал с господином маршалом. Он разрешил оставить 20 тысяч евреев в Черновцах».

В соседних с Черновцами буковинских городах — Сучаве, Кымпулунге и Радауцах — депортации избежали только 179 человек. Остальные были высланы в лагеря. О вкладе Поповича в спасение тысяч людей вспоминали многие благодарные жители Черновцов, пережившие войну. Он отстаивал, защищал еврейскую общину города, как благородный, гуманный человек. Как подобает умелому, хорошему адвокату. Любопытно, что одним из сильных доводов в защиту сохранения евреев был, по его воспоминаниям, факт, что все сантехники города в ту пору оказались евреями. Перспектива остаться без сантехников напугала власти.

Примечателен в «Исповеди» Траяна Поповича и такой психологический нюанс: он был потрясен тем, что мирные соседи убивали и грабили еврейские дома не столько из антисемитизма, сколько из жадности. Траяна Поповича потрясло охватившее нормальных вроде людей настроение массового психоза. Меры, инициированные военными властями, позднее подхватывались окрестным населением. Даже те, кто раньше не был способен на малейшее нарушение закона, становились убийцами или пособниками убийц, подхваченные и зараженные стадным чувством.

«Исповедь» благородного румына Траяна Поповича повествует не столько о Холокосте, сколько о возвышенном и низменном в душах людей, которым выпало жить в немыслимо трагическое время. Большинство упомянутых в «Исповеди» Траяна Поповича чиновников режима впоследствии были осуждены как военные преступники.