Что может быть счастливее чудесного исцеления человека?

Александр МАТЛИН, Вестфилд, Нью-Джерси, США

Рисунки Вальдемара Крюгера

В синагоге наступила тишина.

В таких случаях говорят, что стало слышно, как пролетит муха или как упала булавка. Но в синагоге не летали мухи, а все булавки находились на своих местах, и не было никакой причины им падать. Впрочем, об этом мы ещё поговорим.

В наступившей тишине не чувствовалось ничего зловещего. Напротив, тишина была вполне благоговейная, и произошла она не спонтанно, а по прямому указанию раввина, который предложил всем встать, открыть книги на странице 220 и молиться про себя до страницы 246. Со стороны прихожан не возникло никаких возражений, поскольку амида, то есть безмолвная молитва традиционно входит в состав каждой субботней службы.

Итак, стояла тишина, прихожане беззвучно молились, слегка кланяясь, когда встречалось имя Всевышнего. Казалось, ничто не препятствовало конгрегации достичь страницы 246, как вдруг тишину расколол пронзительный возглас:

- Ой!

Это отвратительное “ой”, прозвучавшее в кроткой, беззащитной тишине, было громким, визгливым и настолько неуместным, что прихожане даже не успели испугаться. Они вздрогнули и, оторвавшись от молитвы, завертели головами, стараясь понять, откуда произошёл звук. Не найдя источника звука, они снова погрузились в молитву, так что надлежащая тишина продолжалась.

Но, как вы знаете, всё, что происходит один раз, как правило, повторяется. И точно: не прошло и двух страниц, как раздалось снова, ещё громче и визгливее:

- Ай!

Тут прихожане окончательно забыли про беззвучную молитву и начали тревожно переговариваться вполголоса и крутить головами, до тех пор, пока их взгляды не сошлись в одной точке, вернее на одном человеке, который не крутил головой и вообще не шевелился, а стоял недвижимо, как соляной столб, тупо глядя в пространство. Стало ясно, что звук исходил именно от него.

Теперь, когда загадка частично прояснилось, следует рассказать, кто такой был этот остолбеневший прихожанин. Звали его Дэйв. На вид он был очень старым, а на самом деле ещё старше. В синагоге любили его за кроткий нрав и молчаливость. О том, что его зовут Дэйв, они узнали не от него, а друг от друга, потому что сам Дэйв ни разу никому не представился. Фактически, никто никогда не слышал, чтобы Дэйв произнёс хоть одно слово. При попытках прихожан заговорить с ним он улыбался, кивал, но звуков не издавал. В конце концов, прихожане убедились в том, что Дэйв был глухонемым, и это ещё больше повысило накал их симпатии к нему. Они стали обращаться к Дэйву жестами, чем-то вроде самодельного языка глухонемых, на что Дэйв всё так же улыбался и кивал. Несмотря на свою глухонемоту, синагогу он посещал регулярно, не пропуская ни одной службы, будь она в пятницу вечером или в субботу утром. Это прихожане ценили.

Ах, бедные наивные прихожане! Они даже не подозревали, что в действительности Дэйв не был глухонемым. Совсем наоборот, в кругу семьи и своих друзей он был чрезвычайно болтливым стариком. Я знаю, что никакая научная гипотеза не могла бы объяснить этого иррационального, можно сказать подозрительного поведения старого Дэйва.

На самом деле, объяснение оказывается до обидного простым.

Дело в том, что Дэйв был недавним иммигрантом из Кишинёва и не знал ни одного слова по-английски. В кругу семьи и друзей, несмотря на свой преклонный возраст, он был просто Додик. Жена его Клава довольно бойко жонглировала английскими словами, особенно такими, как дискаунт, сейл или клиренс. А Додик – совсем ни в зуб ногой. Эту свою англоязычную безграмотность он провозгласил чем-то вроде принципа. Дескать, зачем мне в моём преклонном возрасте мучить себя и портить остаток жизни какими-то паршивыми, нечеловеческими словами?

Томимый бездельем, Додик однажды посетил ближайшую синагогу, и это повернуло его жизнь в новое русло. На удивление самому себе, он страстно полюбил синагогу. Видно, проснулись в нём сладкие воспоминания детства, когда ласковый дедушка учил его петь за пасхальным столом:

“Ма-ниш-тана ха-лайла азе мико-ол ха-лей-лот…”

В синагоге Додику всё нравилось. Нравилось, как прихожане ему улыбались. Нравилось, как раввин мягко говорил что-то спокойное, не похожее на приказ, но все разом вставали. Потом раввин говорил ещё что-то, так же мягко, и все разом садились. Додик тоже вставал и садился. Ему нравилось, что никто на него не кричал. Попробовал бы этот раввин прикрикнуть на Додика, как, бывало, покрикивал в Кишинёве председатель парткома, – чёрта с два встал бы он!

Особенно Додику нравилось, что после службы все шли в другую комнату, и там можно было выпить чаю и съесть пирожное или бублик с красной рыбой, и всё совершенно бесплатно. В общем, полюбил Додик синагогу запоздалой стариковской любовью и стал ходить туда по пятницам и субботам, благо делать ему всё равно было нечего, а синагога располагалась в соседнем квартале. Жена Клава эту нелепую страсть мужа не осуждала и даже поощряла, поскольку это давало ей возможность на несколько часов избавиться от своего надоедливого супруга и посвятить себя серьёзным делам, таким, как сейл или клиренс.

Ну вот, теперь мы можем вернуться в синагогу, к тому моменту, с которого начался наш рассказ. Первые полчаса служба ничем не отличалась от всех остальных субботних служб. Ну, а что произошло потом, вы уже знаете. Поднялся жуткий переполох, переходящий в панику. Ещё бы: человек умирает прямо на виду у всей конгрегации. Одни кричат:

- Врача! Звоните врачу!

Другие тоже кричат, ещё громче:

- Зачем звонить!? У нас тут своих врачей пол-синагоги!

И точно, со всех концов зала, сорвавшись со своих мест, бегут к умирающему прихожане. Врачи, значит. А те, кто остались на своих местах – это, значит, не врачи, а наоборот – адвокаты. Им возле умирающего делать нечего. Вот когда он совсем отбросит коньки – тогда другое дело. Тогда, конечно, адвокаты проявят активность.

Первый, который добежал до умирающего Дэйва, то ли врач, то ли просто активист, заглядывает Дэйву в глаза и пытается с ним заговорить.

А Дэйв молчит. Стоит, не шевелится и не падает.

Врач-активист бьёт его по щекам, чтобы вернуть к жизни. А Дэйв молчит, как молчал. Не шевелится и не падает.

Конечно, было бы это дома в Кишенёве, Додик не позволил бы лупить себя по щекам. Он в ответ так бы врезал этому прихожанину, что тот бы долго помнил. Но тут – не Кишенёв. И Дэйв молчит, только грустно смотрит перед собой невидящим взором.

Тогда другой врач, тоже, видать, активист, пытается по-дружески обнять Дэйва за плечи. У любого нормального человека от такого благородного жеста должны проснуться положительные эмоции. Но Дэйв почему-то проявляет другие, совершенно неприличные эмоции. Он вздрагивает и вскрикивает во всё горло:

- Ай!

И человек, который пытался его обнять, отдёргивает руку. И все пугаются. И смотрят в растерянности друг на друга. Один врач говорит:

- Мне кажется, у него инфаркт.

Другой врач говорит:

- Это вы бросьте! У инфаркта совсем другие симптомы. При инфаркте человек должен, прежде всего, упасть и лежать, а этого насильно не свалишь. По-моему это, скорее инсульт. Видите, у него речь поражена.

Третий врач говорит:

- Ах, право, доктор, что вы говорите! У него никакой речи отродясь не было. Он же глухонемой, как пень.

- Какой он глухонемой? Он только что кричал “ай”.

- Подумаешь – ай! Это ещё не речь.

- Конечно, речь. Он до этого ещё “ой” кричал. Может у него такой словарный запас.

Тут ещё один врач вмешался.

- Знаете что? – говорит. – У него никакой не инфаркт и не инсульт, а просто геморрой. Поэтому он стоит, а не садится. На это все прихожане разом возмутились:

- Вы что, не видите, что вся конгрегация стоит, потому что мы молча молимся? Что ж, у нас у всех геморрой, по-вашему?

- А что вы думаете? – защищается врач. – В нашем-то возрасте…

А один прихожанин высказал такую мысль:

- А может, – говорит, – он республиканец?

Ну, тут, конечно, все на него гневно зашикали. Дескать, ты говори, да не заговаривайся. Если человек глухонемой или страдает геморроем, значит сразу уж республиканец?

В общем, наступила полная неразбериха. Одни кричат, что нужно “скорую помощь” вызвать, другие – что больному надо на воздух, третьи – что надо позвонить его жене. На этом, в конце концов, сошлись: немедленно звонить жене! Стали искать номер телефона, а его, оказывается, никто не знает. И в списке членов синагоги Дэйва нет. И как его фамилия – никто не знает. Вот такой конфуз. Кто-то предложил вызвать полицию, чтобы идентифицировать личность Дэйва. На это сам раввин вмешался, и привлекать к такому делу полицию запретил, чтобы не марать чистую репутацию синагоги.

Но тут, слава Богу, нашёлся один старичок прихожанин. Он по причине своей глуховатости поначалу не обращал внимания на весь этот переполох. Но потом вокруг Дэйва поднялся такой гвалт, что даже этот старичок забеспокоился и пришаркал к месту события. Увидел он Дэйва и говорит:

- А! – говорит. – Я его знаю. Он мой сосед по дому. Голдман его фамилия.

Ну, тут уж телефон Дэйва в два счёта разыскали, и сам раввин взялся позвонить его жене. К счастью, Клава дома оказалась.

- Здравствуйте, миссис Голдман, – вежливо объявляет раввин. – С вами говорят из синагоги. Пожалуйста, не волнуйтесь.

- Ох, уж не помер ли? – говорит Клава, и в голосе её звучит тревога с некоторым оттенком надежды.

- Пока нет, – говорит раввин и далее подробно рассказывает обо всём, что произошло в это утро в синагоге. И под конец объясняет Клаве, что у её супруга диагноз ещё не установлен: может быть, это инфаркт, а может быть инсульт, а может быть даже, не приведи Господь, геморрой.

Клава немного помолчала, а потом спрашивает:

- Какая на нём рубашка?

- Что вы имеете в виду?

- А то, что говорю, то и имею. Какая на нём рубашка – кремовая?

- Вроде бы да, кремовая.

- В полосочку?

- В полосочку.

- Ну, так я и знала. Идиот.

- Извините?

- Да нет, не вы. Это я про него. Он идиот.

- Понимаю, – говорит раввин, пытаясь уловить связь между умственными способностями Дэйва и цветом его рубашки.

А Клава, бедняга, совсем разнервничалась. Говорит:

- Я ему эту рубашку вчера в Таргете на сейле купила. Новая рубашка, не распакованная была, понимаете?

- Понимаю – говорит раввин, делая такой участливый голос, как будто он и правда понимает, что говорит Клава.

- А этот болван, – кипятится Клава, – сегодня утром, пока я спала, распечатал рубашку и напялил на себя. Ну не идиот ли?

- Хм… Что же в этом такого… ммм… идиотского, позвольте спросить?

- Как что! – кричит Клава. – Знаете, как эти рубашки запакованы? Всё на булавках! Там в одной упаковке десятка два булавок! А этот дурак ничего не соображает, так с булавками рубашку и надел! Вот и орёт теперь!

Трудно сказать, что в этот момент подумал раввин, и какое у него было выражение лица. Замечу только, что в синагоге паника сменилась ликованием. Женщин попросили удалиться, после чего два волонтёра осторожно раздели Дэйва до пояса и вытащили булавки из его рубашки и из него лично. Вполне возможно, что в процессе этой операции одна булавка упала на пол, но теперь этого никто бы не услышал. Дэйв оделся, снова стал улыбаться и охотно позволять обнимать себя за плечи.

И вот наша история подошла к счастливому концу, ибо что может быть счастливее чудесного исцеления человека, даже если он глухонемой? Дэйв был счастлив. Раввин был счастлив. Прихожане были счастливы. Только адвокаты немного огорчились.