20 марта корифей российского бардовского цеха, доктор геолого-минералогических наук, участник знаменитых океанских экспедиций Александр Городницкий в кругу коллег-ученых празднует свое 80-летие. 22 и 23 марта Александра Моисеевича будут поздравлять в столичном бард-клубе «Гнездо глухаря», а 29-го большой юбилейный вечер пройдет в Кремлевском дворце. В ожидании праздника Городницкий пообщался с обозревателем «Известий».

— В «Гнездо глухаря» гостей на юбилей приглашаете лично вы?

— Да, и это в основном барды. Будет не столько концерт, сколько общение. Поэтому мне эстрадные звезды в такой программе не нужны. К сожалению, Новелла Матвеева болеет и прийти не сможет, Юлий Ким уехал в Израиль. Зато приедет Сережа Никитин. Он сказал, что в Кремлевский дворец на мой юбилей не пойдет, а в «Гнездо глухаря» заглянет. У Олега Митяева — наоборот. В «Гнездо» прийти не получается, а вот в Кремле он будет. 

— Кстати, о Кремле. Кто выбрал такую площадку для юбилея Городницкого, человека с абсолютно не прокремлевскими взглядами на мир? 

— Ко мне очень хорошо относится Людмила Ивановна Швецова (заместитель председателя Госдумы РФ. — «Известия»), с которой у нас, можно сказать, давняя дружба. Она много делает для авторской песни, для московских фестивалей. И это ее инициатива. Другой человек — Сергей Михайлович Миронов. Не будем сейчас обсуждать плюсы и минусы возглавляемой им партии. Но мы знакомы еще с того времени, когда он был одним из главных лиц в государстве. Подозреваю, что и он поучаствовал в выборе данной площадки. Хотя сам я, разумеется, в Кремлевский дворец не рвался. Это не мой зал. Но когда мне сказали, что все уже согласовано и неудобно отказываться, возражать не стал.

— Странно, что вы не упомянули Валентину Матвиенко, которой сейчас делают реверансы едва ли не все зрелые питерские артисты.

— Она приезжала на вечер в Петербурге, посвященный моему 70-летию. Сидела со мной рядом и говорила всякие хорошие слова. Собственно, это всё, что я могу о ней сказать. С той поры мы как-то не общались. Зато мне приходилось активно выступать в печати и на демонстрациях  против строительства «газпромовской» башни, так называемого «Охта-центра». Не знаю, насколько ей это нравилось. 

— На данный момент получается, что ровно половину своей жизни вы прожили в Питере и столько же в Москве. Какая часть получилась более емкой?

— Безусловно, питерская. Потому что детство, блокада, юность. Там всё первое: любовь, экспедиции, концерты. У меня только что вышла книжка, которая должна была называться «Память о Питере». Ее, правда, из конъюнктурных соображений в издательстве назвали «Атланты держат небо». Но тональность сохранилась. Конечно, я — ленинградец. Говорю так, потому что прямой связи с дедушкой Лениным это слово для меня не имеет. Я прекрасно понимаю, что необходимо было восстановить историческое имя Санкт-Петербург. Но факты моей жизни лучше упоминать в ленинградской оправе. Как-то не звучит «санкт-петербургская блокада».

— Согласитесь с тем, что ваша поэзия меняется вместе с эпохами?

— Абсолютно точно. По моим стихам и песням можно проследить, как от преданного сталинюгенда, воспитанного под социалистический барабан, я постепенно превращался в человека совершенно другого мировоззрения. Первые мои стихи, написанные классе в седьмом (это 1947 год) и напечатанные в  «Ленинградской правде», обличали политику «поджигателя войны» Уинстона Черчилля или что-то в этом роде. А в начале 1960-х я впервые попал на Антильские острова и там сочувствовал Кастро. У меня была песня «Отпустите меня на Кубу! И считайте меня коммунистом». В общем, как и многие шестидесятники, всерьез верил в социализм с человеческим лицом. Думалось, стоит отделить социалистические идеи от кровавой тени Сталина, и всё встанет на место. Но оказалось совсем не так. Еще у меня была песня, посвященная Желябову и Перовской, как героям. Хотя теперь я понимаю, что они ничем не отличаются от фанатиков-террористов из «Аль-Каиды». Зато позже написал совершенно другую: «Ах, зачем вы убили Александра II?». Много было перемен в моем творчестве. К сожалению или нет, но все мои заблуждения носили искренний характер. 

— Назовете какую-то одну фигуру, принципиально на вас повлиявшую?  

— Пожалуй, нет. Люди, с которыми мне посчастливилось дружить, не меняли принципиально мое мировоззрение. Впрочем, выделю замечательного историка, пушкиниста Натана Яковлевича Эйдельмана. Мы снимали одну и ту же дачу. Своими стихами и песнями о русской истории я обязан именно ему. 

— Мы беседуем рядом с центральным входом во ВГИК, на крыльце которого стоят памятники Тарковскому, Шукшину и Шпаликову. Кто из них вам ближе?

— Тарковский, конечно. Его «Зеркало» вкупе с открытием стихов его отца оказали на меня большое влияние. И «Солярис», безусловно. Чем дальше, тем больше я начинаю его понимать, поскольку сам занимаюсь океаном. 

— Многократно в отношении вас используется определение «основатель», «родоначальник» советской авторской песни. Если без кокетливой скромности, может, и впрямь с вас всё и началось в этом жанре? 

— У авторской песни нет одного родоначальника. Есть плеяда разных людей, сформировавших этот жанр. До Окуджавы писал песни Юрий Визбор, до него был талантливый Михаил Анчаров, а еще раньше Михаил Львовский, автор песни «Глобус» и всем известной «На Тихорецкую состав отправится». До Львовского были другие люди. Авторская песня многолика. Что касается меня, вышло так: остальные «патриархи» умерли и я остался как бы единственным из той плеяды. 

— Евгений Евтушенко, простившись со всеми знаменитыми собратьями из поэтов-шестидесятников, пару лет назад написал: «Все умерли — и в наказанье не умер лишь я». Вы ощущаете что-то похожее?

— Нет. При таких разговорах всегда вспоминаю стихи моего любимого поэта Давида Самойлова: «Вот и всё, смежили очи гении, и когда умолкли небеса, словно в опустевшем помещении стали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое, говорим и вяло, и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И всё разрешено». Это во-первых. А во-вторых, я не вижу в том никакого Господнего наказания. Мне повезло в жизни, поскольку 4–5 моих песен стали «народными», безымянными, отделившимися от своего автора. И о каком наказании я могу говорить? Наоборот, это подарок судьбы. 

— Бесспорно. Но элемент ностальгической грусти есть. Помните, как у Визбора: «В Аркашиной квартире живут чужие люди. Ни Юли, ни Аркаши давно в тех стенах нет…»

— Да, такое чувствуется. Элемент одиночества, конечно, присутствует. Помимо деления на конфессии, национальности, социальное положение, еще что-то, люди отчетливо делятся по поколениям. И мое поколение во многом ушло.

— Если говорить о бардах, нет уже многих из тех, кто шел за вами.

- Да, и это ощущается с некоторой горечью. С другой стороны, ты чувствуешь себя реликтом ушедшей эпохи, застигшим эпоху нынешнюю. И это безумно интересно. Что сейчас происходит? О чем поют? Меня ответы не всегда устраивают. Некоторые вещи вызывают откровенное неприятие, вроде русского криминального шансона. Но в основном современные процессы в музыке достаточно интересны. Например, из представителей нашего рока я очень люблю Юрия Шевчука. Он талантлив и литературно одарен. 

— Отреагируете поэтически или просто гражданским высказыванием, если на вашем веку дойдет до «возвращения» Волгограду имени Сталинград?

— Я категорически против возвращения любому городу России кровавых имен. Тем более имени Сталинград. Этот город наши солдаты отстояли не благодаря Сталину, а вопреки его бездарному военному руководству.  

— У вас не возникало желания уехать из России?

— У меня неоднократно в разные годы такая идея возникала, в последние годы особенно, поскольку появились проблемы со здоровьем, а наша медицина дважды почти загнала меня в «ящик». Однако, ни разу мои мысли об отъезде не обрели реальные формы. Я встречался с нашими замечательными уехавшими поэтами: с Кенжеевым — в Штатах, с Коржавиным — в Канаде, с Михаликом — в Австралии, и понял, что там меня ожидает почти тоже ощущение, какое я переживал, погружаясь в подводном аппарате в океанские глубины. Пока мы на суше, мы не думаем, как мы дышим. А когда идешь на глубину, об этом задумываешься. И поэт, пишущий по-русски за рубежом, примерно как акванавт. Он должен всё дозировать и учитывать. А «дышать» своим языком всюду — это важнейшая вещь, просто в повседневности мы на нее не обращаем внимания. И я боялся решиться на отъезд. И сейчас боюсь. Кроме того, полагаю, чтобы люди тебе верили как литератору, надо жить рядом с ними.    

— Почти все мемуарные книги о советской культуре затрагивают темы моральной чистоплотности: кто кого подсиживал, травил, стучал и т.п. Кажется, бардовского круга эта тема почти не коснулась, не так ли?

— Пожалуй. У нас всё как-то дружественнее. Ну, возьмем хотя бы новое время, проект «Песни нашего века». Представьте, что дюжину известных российских поэтов вы объедините в программу, где они станут читать стихи друг друга. Вещь нереальная. Каждый за себя, поскольку считает, что он лучше всех. Или соберите десять композиторов у роялей, и пусть они играют произведения друг друга. Тоже не представляю. А у бардов существует какое-то странное братство. Без подсиживаний, наветов. И я очень ценю эту среду.