Про корни

Я родился в райцентре Череповец, в роддоме на углу Горького и Красноармейской. Но самые важные впечатления детства и юности — это родина деда по матери, деревня Улома Вологодской области. Там финские названия, Улома — "сырая земля", Уломаа, конечно, должно быть, но русские не будут тянуть двойное "а". Папа, как почти все в Череповце, работал на металлургическом заводе, дослужился до главного специалиста по электротехническим сталям. Было понятно, что он занимается настоящим делом, большим и важным. Такая была установка — даже не в семье, а вообще в моногородах, где непроспавшиеся люди на улице спрашивают: "С-сегодня как-кая смена ра-работает"? Просто — вышел на улицу, спросил, а там все знают: "Сердешный, какая третья? Уж третья была уж!" К металлургии меня не тянуло, но был общий принцип — что работать надо много и что работа может начаться когда угодно: плавка может быть ночной, совещание может быть внезапным, магний в составе стали может просесть, в ЦХП что-то может произойти... ЦХП — это цех холодного проката.

Мама преподавала в школе историю. Был такой стеллажик — он еще у мамы жив, нам его соседи отдали на бедность, под книжки. На четвертой полке от пола стоял Ключевский, василькового цвета. Оттуда у меня острое чувство истории. Вот давайте выйдем и прямо тут, на углу Даева и Сретенки, у десяти прохожих спросим: сначала Анна Иоанновна, а потом Елизавета Петровна или наоборот? А я всегда помню. Из-за мамы, из-за Ключевского, из-за книжек типа "Что такое? Кто такой? Спутник любознательных" у меня в очень раннем возрасте сложилось ощущение истории как процесса. Так что две эти вещи — папина бесконечная работа и мамин Ключевский — то, из чего я вырос.

Про детство

Мы были скорее бедные, да. Я не помню никакой покупки вообще. А те редкие, что случались, совершенно вышибали из колеи — годами решалось, купить ли сапоги... В нашей первой квартире, в хрущевке, всегда работало радио — телевизора не было. И из радиоточки — "Навстречу утренней заре, по Ангаре, по Ангаре..." и вот это, пронзительное: "Верят девочки в трудное счастье..." Строгой считалась мама: "Я тебе сказала" — и как отрезала. Кремень. Шлепала тапком, было очень удобно: я тощий был. И когда я: "У-у, больно" — то она: "На то и дАвано, чтоб было больно". Бабушка с дедушкой были еще строже. И там тоже все было с прибаутками, эти все "Вот пришли незваны, дай бог, уйдем не драны", "Акуля, что шьешь не оттуля? А я еще, милая, пороть буду". Вообще, я вырос в очень такой русской стихии, все эти "чо как нерусский?", "чо не по-русски сделано" — это было не против кого-то, а просто никого других вокруг не было. В шестом классе я в классном журнале увидел, что Людка Логвиненко — украинка. Был совершенно поражен! Ну это, как мы знали абстрактно, что существует Буэнос-Айрес, но никто ж всерьез не рассчитывал там побывать. При этом вокруг царила обстановка бытового, абсолютно естественного антисоветизма, полная убежденность в том, что по радио — какая-то ненастоящая жизнь, нежить. И тот, кто говорил хоть что-нибудь правильное, советское, на него косились: "Больно идейный".

Про учение

Школу я не очень любил. Был задавакой — лучше всех по гуманитарным предметам, по истории, разумеется, всегда пять... Зато ничего не понимал в точных, все списывал. На выпускном мне попался конденсатор, я нарисовал прямоугольник — тут контакты, тут плюсик-минусик, и все, больше ничего не могу. Рассказал, что первым конденсатором была лейденская банка — запомнил, потому что в параграфе это была единственная гуманитарная фраза. Дальше вывалил все, что знал про город Лейден. На что мне сказали — блестящее вступление, переходите к ответу. А мне нечего сказать... Главным всегда была история, ее ощущение — как ленты, которую нужно разматывать. Как что происходило, из-за чего началась вот та война, значит, сначала Ливония, потом на юг, еще при Софье, потом напрасный вот этот поход азовский... Я потом увидел в западных учебниках именно такие ленты: здесь правление одних, а в это время в другой стране — правление других. Просто чтобы понимать — застал Хрущев Трумэна или только Эйзенхауэра? Ну вот зачем я помню — когда в Венгрии был Ракоши, когда Надь, когда Кадар? А потому что у меня они в одной ленте выстроены.

Про дружбу

Друзей у меня мало, большинство — коллеги по профессии. Потому что дело остается главным в жизни, это такой папин завет. А поскольку конъюнктура для журналистики в России хуже и хуже, то люди, которые вопреки всему что-то делают, мне очень дороги. Вот Андрей Васильев, это муж русской журналистики, его сейчас в работе нет — и она овдовела. Не могу сказать, что мы друзья, ну, понятно, кто друзья Андрея Васильева — Миша Ефремов и так далее. Я не в этом кругу, просто я столько не выпью, но... Вот эта преданность делу и понимание, что вот здесь — лажа, а здесь — не лажа! По нынешним временам это большая редкость. В последней программе "Намедни" была куча проектов с "Коммерсантом", потому что в одиночку невозможно настаивать, что все шагают не в ногу, один ты — в ногу. Но случись что среди ночи — я не буду никому звонить, буду справляться своими силами. Мысль о том, что друзья — это те кто, знаете ли, "в трудную минуту",— это не мое, я привык ни на кого не рассчитывать.

Про любовь

Я часто видел людей, окрыленных влюбленностью,— она открывала в них прекрасные черты. Вообще, способность относиться к кому-то лучше, чем к себе, это ведь божий дар — не всем дано. Мы с Чекаловой вместе 26 лет, но как-то мне ужасно неловко об этом говорить, не люблю и не умею. Ну хорошо, когда мы познакомились, она работала в газете "Советская культура". А я стал лауреатом Всесоюзного телефестиваля программ для молодежи и как перспективный автор из регионов был порекомендован в качестве внештатника. Тогда завотделом "Культуры", Авдеенко, после первой моей публикации сказал: "Вот, Лена, очень обратите внимание". Через полтора года на нашей свадьбе он говорил: "Ну я ж не до такой степени это имел в виду!" Конечно, нам интересно то, что каждый делает. Это же я, кстати говоря, ее кулинарную стезю превратил в карьеру. До этого была просто скупка поваренных книг и поедание разносолов дома. Но давайте не будем про нас. Я, когда читал главки про любовь в других ваших интервью, еще подумал, что я на такой разговор не способен.

Про главное

Я считаю главной в мире роскошью делать только то, что интересно. Если нет — даже не пытаюсь узнать, сколько за это заплатят. Рэпер Noize сказал очень правильно — делаешь не для себя, не для других, а для таких, как ты. Вот и смотришь на свои книжки и фильмы глазами таких, как ты. Вот это им прикольно, а про это они не знают, я и сам-то недавно раскопал — и нужно сначала напомнить про известное, а потом вести речь дальше. Это — "ту мач", а это — "маловато будет". Вот это фото на разворот оценят, а то — "боян", а вон то — не догонят. Ощущение, что я могу сделать что-то интересным для других,— главное в моем деле.

Про успех

В кадр я вошел — если под этим подразумевать успех — уже тридцатилетним. Первая программа "Намедни" вышла в 1990-м. Помню — отоваривают талоны на сахар. Гигантская очередь, я тоже стою, запасся газетами. И вот какая-то тетя — знаете, всегда есть такие активисты в очереди — всех расставляет: "Нет,— сначала вот он, потом эта дама, потом "намедня", а только потом вы". Тогда я понял, что такое узнавание. Я не знаю меру успеха, не понимаю, до какой степени я сейчас в тренде, считаюсь ли по-прежнему каким-то там лидером жанра. Из текущей журналистики я был удален в середине 2004 года. Делаю по фильму в год, которые смотрит — как и телевизор вообще — все меньше и меньше народа. Несколько десятков тысяч просмотров на YouTube фильма "Глаз Божий" — ну какой это успех? А максимум просмотров — несколько миллионов — у рэпа "Дмитрий Анатольевич, нам вас жалко", который мы записали с Собчак и Васей Обломовым. Могу себя утешать, конечно, тем, что ни одна книга-альбом не продается в России таким тиражом, как "Намедни". Что делать, такое время. Я к этому спокойно отношусь.

Про свободу

Наверное, я свободный человек — ни на кого не работаю, делаю, что хочу, и мне хватает денег. Не считаю зазорным ни съемки в рекламе, ни ведение мероприятий: я же журналист и ведущий — ну вот и веду. Я в токсидо нормально выгляжу, и на вопрос из зала не потеряюсь, и если упадет микрофон — выкручусь. А что касается свободы в России, знаете, мы же все вышли из ситуации, которая была при советской власти,— что общественного проекта нет и надо реализовывать личный. Ну, не знаю, нельзя любить это государство, нельзя хорошо относиться к этой власти, но надо достойно жить. В той же ситуации мы теперь в России — просто на более высоком материальном витке. В этом главное разочарование прошедшего года — что в ближайшем будущем общественного проекта не случится. При советской власти казалось как: вот если будут кафе как за границей, то точно не будет КПСС. Оказывается — нет! Кафе есть — но и они есть. По уровню настойчивости на своей политико-церковной монополии уже сравнялись с ЦК, по уровню контролирования, беззастенчивого запрещения всего. А эта рокировочка 24 сентября 2011 года, просто политическое прохиндейство. Да, и Болотная, и Сахарова — знак того, что шанс есть, но реализован он будет не скоро. Конечно, сколь веревочке ни виться — другого пути, кроме как в Европу, нет, но мы прос...и двадцатый век и опять топчемся на месте. Я не знаю, есть ли, кроме Китая периода упадка, страна, которая так упустила себя, как Россия в прошлом столетии. Только Китай-то вон как наверстывает...

Про страх

Я вообще человек очень беспечный, у меня нет страхов. Видимо, это неправильно, надо чего-то беречься, опасаться: мучительной смерти, того, что будешь жалкий, слабый, не сможешь обеспечивать себя. Но почему-то нет, не боюсь. Это звучит самонадеянно, хотя, может быть, я просто не могу покопаться в себе и это разыскать. Я живу проектно — все годы помню по тому, что тогда снимал. Поэтому у меня есть задачи все время: последние фотки заверстать, и с дизайнером посидеть, и потом выбрать снимок на разворот — вот такое у меня копание в себе. Не до страхов.

Про веру

Я, конечно, верующий. Я не верю в загробную жизнь, но не может быть, чтобы над нами никого не было. И если говорить про бессмертие души, то я его понимаю интеллигентски — что Пушкин умер, а стихи его живут, вот так. Имею в виду ощущение высшего разума и высшего добра. И высшего суда — не в том смысле, что это трибунал и судьи-заседатели с белыми крылышками, нет, но как этические нормы — он есть. Я часто думаю про кого-то: "Вот ведь бесстыжая тварь, вот ведь бога не боится!" Ну не может такая кривда быть, нельзя так нагло выдавать черное за белое, так делать вид, что ты печешься о чьем-то благе, а на самом деле только о своем. Это просто позор рода человеческого — депутатский корпус, например. Не должно такое даром сходить с рук! Хотя я понимаю, что их похоронят в роскошных гробах красного дерева, и владыка над ними пропоет, и все будет чудесно.

Про деньги

Есть текущие траты — ну, жизнь и жизнь. На что трачу с удовольствием? Только на путешествия. А если бы свалилась на меня какая-то гигантская сумма — значит, не искал бы денег на фильмы, а делал бы на свои. И не снимался бы в коммерческих проектах. Не стал бы еще покупать недвижимость, все-таки это обременительно. Я свой образ жизни менять не готов и, честно, не очень понимаю, зачем нужен особняк на озере Комо. Я бы, скорее, в лучших отелях останавливался. Предпочитаю приезжать куда-то на все готовое и уезжать через 3-4 дня.

Про детей

Я от детей ничего не жду и мысль о том, что дети — это инвестиция, мне чужда. Нужно дать им стартовые возможности, чтобы у них был выбор, передать культуру, этику. Хороший ли я отец — не знаю. Наверное, мое отсутствие дома и занятость пришлись именно на то время, когда я был сильнее всего им нужен, но, думаю, лучше спрашивать их. С другой стороны, есть некая компенсаторика в том, что они получили образование — лучшее, чем получил я. Чтобы не было, как у Коржавина: "Годы потрачены на постиженье / Того, что должно быть понятно с рожденья".

Три слова о себе

Я стараюсь быть независимым в суждениях. Если мне кажется, что это хорошо,— буду говорить, что хорошо. Наверное, во мне есть упрямство и воля — в отстаивании такой модели жизни, которую я выстроил. Иногда говорят — ты вообще подумал, что сделал? Тебя же отдача замучает! А я — нет, не подумал, просто как хотел, так и поступил.

За и против
За

Мне очень интересно с Леонидом Геннадьевичем общаться, и меня завораживает зрелище того, как он работает. Первый раз я увидел, как он работает, когда мы снимали фильм — он снимал, а я участвовал — про русско-турецкую войну. Вот тогда я увидел, что такое настоящая работа. И, кроме того, мне очень интересно смотреть за его движением, потому что он все время меняется, он никогда не останавливается на достигнутом. Каждый новый фильм, каждый новый проект, который он делает, это какая-то ступенька вверх. А еще мне интересно, что он в некотором смысле стал моим коллегой. Я имею в виду его книжный проект "Намедни", который представляет собой эксперимент по соединению телевизионного жанра с бумажным.

Борис Акунин, писатель

Против

Я помню его горделивым витязем. Победным, геройским, с гарольдовскими тактико-техническими характеристиками даже. Два раза. Это когда Таньку Комарову и Ирку Мишину пытались вышвырнуть с работы в сентябре 1991-го. Леонид входил в команду, которой суждено было победить... А потом Леня геройски парил над полем боя 14 апреля 2001 года в минуты разгона НТВ. Он тоже тогда заранее сговорился с победителями. Его предупредили о разгоне. Чтобы вожжи не ослабли, чтобы не было сбоев в эфире — верного захватчикам Парфенова предупредили, и он ждал захвата как часа триумфа. Я приехал 14 апреля к 17-му подъезду, там вереница бывших энтэвэшек шла в изгнание. Я их проводил. Меня-то выгнали уже за семь месяцев до этого, так что я был хроникером чужого горя. А Леня парил и вдохновлял, и возглавлял, и руководил в коридорах.