На снимке: Меарат а-махпела – комплекс над гробницей праотцев.

Ефим Гаммер, Иерусалим

Вчера,  с заходом солнца наступил день скорби по разрушенным Храмам и по другим несчастьям, обрушившимся в разные эпохи на еврейский народ. Описываемые ниже события происходили как раз на 9 ава 1991 года в Хевроне, в районе гробницы праотцев Махпела, где похоронены Авраам – Ицхак – Яаков,их жены, и плотник Иосиф, муж Марии, матери Иисуса.

Строки из ТАНАХа:

Жизни Сарриной было сто двадцать семь лет: вот лета жизни Сарриной.

2 И умерла Сарра в Кириаф-Арбе, что ныне Хеврон, в земле Ханаанской. И пришел Авраам рыдать по Сарре и оплакивать ее.

3 И отошел Авраам от умершей своей и говорил сынам Хетовым, и сказал:

4 Я у вас пришлец и поселенец: дайте мне в собственность место для гроба между вами, чтобы мне умершую мою схоронить от глаз моих.

5 Сыны Хета отвечали Аврааму и сказали ему:

6 Послушай нас, господин наш, ты князь Божий посреди нас, в лучшем из наших погребальных мест похороним умершую твою, никто из нас не откажет тебе в погребальном месте, для погребения умершей твоей.

7 Авраам встал, и поклонился народу земли той, сынам Хетовым:

8 И говорил им и сказал: если вы согласны, чтобы я похоронил умершую мою, то послушайте меня, попросите за меня Ефрона, сына Цохарова,

9 Чтобы он отдал мне пещеру Махпелу, которая у него на конце поля его, чтобы за довольную цену отдал ее мне посреди вас, в собственность для погребения.

10 Ефрон же сидел посреди сынов Хетовых, и отвечал Ефрон Хеттеянин Аврааму вслух сынов Хета, всех входящих во врата города его, и сказал:

11 Нет, господин мой, послушай меня: я даю тебе поле и пещеру, которая на нем, даю тебе, пред очами сынов народа моего дарю тебе ее, похорони умершую твою.

12 Авраам поклонился перед народом земли той,

13 И говорил Ефрону вслух народа земли той, и сказал: если послушаешь, я даю тебе за поле серебро, возьми у меня, и я похороню там умершую мою.

14 Ефрон отвечал Аврааму и сказал ему:

15 Господин мой! послушай меня: земля стоит четыреста сиклей серебра, для меня и для тебя что это? похорони умершую твою.

16 Авраам выслушал Ефрона, и отвесил Авраам Ефрону серебра, сколько он объявил вслух сынов Хетовых, четыреста сиклей серебра, какое ходит у купцов.

17 И стало поле Ефроново, которое при Махпеле, против Мамре, поле и пещера, которая на нем, и все деревья, которые на поле, во всех пределах его вокруг,

18 Владением Авраамовым пред очами сынов Хета, всех входящих во врата города его.

19. После сего Авраам похоронил Сарру, жену свою, в пещере поля в Махпеле, против Мамре, что ныне Хеврон, в земле Ханаанской.

20 Так досталась Аврааму от сынов Хетовых поле и пещера, которая на нем, в собственность для погребения.

Прежде чем читать текст, рекомендуем проникнуться духом Хеврона – в том числе и Касбы,

Август 1991 года. Хеврон. Гробница библейских патриархов, воздвигнутая царем Иродом над пещерой Махпелой за четыре года до нашей эры из того же иерусалимского камня, что и Стена Плача. Ни износа ей, ни забвения.

В зале Ицхака и Ривки (Исаака и Ревекки) — там, где молятся на коврах и голом полу арабы и евреи, — зацементированный лаз в подземелье. Над ним — жерлом допотопной пушки — медная труба. Встань перед ней на колени, ложись лицом на высверленные отверстия, и — острым блеском костей мигнет дно пещеры. Но если не повезет в первую секунду, то сколько потом ни вглядывайся, не будет никакого вознаграждения утомленным глазам — мгла, едва уловимое смещение контуров и затхлое дуновение древних пергаментов. Что это? Запах иссохшей человеческой плоти?

Старый араб Мустафа говорит: это язык мертвых. Мертвые, говорит старый араб, разговаривают с живыми на языке запахов.

Но можно ли верить Мустафе?

Французским туристам он втолковывал: арабская нация самая древняя в мире, а учение Мухаммада, пророка Аллаха, породило иудаизм и христианство.

Старый араб продает у входа в гробницу библейских патриархов и пророков, где — по преданию — нашли последнее земное прибежище также Адам и Ева, украшениия из дешевого белого металла. Подслеповатым его глазам они почему-то представляются серебряными изделиями из сокровищницы царя Давида… или Соломона…. или Ирода… или Понтия Пилата — в зависимости от образовательного ценза и антикварных изысков экскурсантов.

Можно ли верить Мустафе?

Французский еврей Давид, переписчик Торы, приносит к центральным воротам гробницы книгу «Зогар» и читает стоящим на посту сорокалетним солдатам-резервистам — в Израиле их зовут «милуимники» — любопытный абзац о грядущем воскресении покойников.

«И восстанут из праха»… Поясняет: у каждого в затылочной части головы, у основания черепа, имеется некая косточка, которую даже мельничному жернову не перемолоть в муку. Вот из нее-то и произрастет человек после смерти.

Бородатые милуимники — доктора наук, технари, журналисты — вспоминают о генной инженерии, стойкости костной ткани, антропологических портретах профессора Герасимова. К ним, источающим запасы эрудиции, активно жекстикулирующим, присоединяется гладко выбритый усатенький патруль в составе таксиста, продавца фруктов с рынка Кармель и директора школы для трудновоспитуемых подростков. И генная инженерия подвергается сомнению. А антропологические портреты профессора Герасимова — осмеянию.

Можно ли верить Давиду?

…Хеврон — один из четырех святых городов Израиля. Здесь всегда жили евреи. Сегодня они живут неподалеку от Хеврона — в Кирьят-Арбе, за железными воротами, охраняемые солдатом.

Арабские дома сходят по кругу с горных уступов к Кирьят-Арбе, втискивают ее в металлическое кольцо из заборов и колючей проволоки. Выйдешь за предел без оружия — нож в спину. Выйдешь с оружием — камень.

…Шестнадцатилетний Йоси Твито вышел за предел очерченного круга. Тяжелое ранение. Больница. Намеривался починить велосипед в Хевроне, теперь чинят его самого.

Через несколько дней ешиботник — студент религиозного училища Юваль Дерех, омывая собственной кровью мостовую, догреб чуть ли не вслепую до армейского поста. Бородатый русский репатриант Гриша оказал ему первую помощь. Затем оттянул затвор скорострельной американской винтовки М-16. Прозвучали выстрелы. И над мечетями вспорхнули жирные голуби. Лениво шевельнули крыльями — и вновь под карниз, в тень, подальше от нарождающегося солнца, туда, где их пожирают змеи, охочие до белого голубиного мяса. Как змеи взбираются на этакую верхотуру, нацеленную из средневековья в космос? Смотрители гробницы Адама и Евы, одеттые в кремовую форму цвета иерусалимского камня, не говорят. Однако каждую пойманную гадюку запускают с лукавой улыбкой в пластиковую бутылку из-под кока-колы и выставляют в общем зале, у своих вымытых перед молитвой ступней, на цветастом ковре, том ковре, на который не имеет права ступить ни одна еврейская нога. Солдаты внутреннего патруля оберегают их от евреев. И выслушивают оскорбления от ретивых ортодоксов, братьев по вере, с пейсами и цицот.

— Прислужники арабов!

— Мы молимся — арабам путь открыт. Арабы молятся — нас гонят взашей.

— Почему евреям закрыт доступ в зал Ицхака и Ривки, когда здесь молятся арабы?

— Где справедливость?

Справедливости нет. Есть устав и секретные распоряжения командования: не обострять религиозную нетерпимость! За счет евреев, разумеется.

И устав, и секретные распоряжения известны всем — во всех подробностях. И нашим, и вашим — известны.

Туристам и поселенцам легче. Для них устав не писан. Их устав — расторопность, смекалка и инстинкт самосохранения.

Юваль Дерех, выйдя из синагоги «Авраам авину» — «Наш отец Авраам», засек краем глаза двух молодых арабав с ящиком, полным кур. Но не насторожился. Он шел по улице, арабы за ним. В восьмидесяти метрах от него — армей-ский пост. Это знал он. Это знали и арабы. Нож извлечен из-под связки кур. И — бросок к Ювалю. Подлый удар сзади. Еще удар. Юваль — за пистолет, что в открытой кобуре на боку. Но поздно. Рукоятка выскользнула из окровавленной ладони.

Ориентировка: совершено нападение на студента ешивы. Ему нанесены ножевые ранения в спину, грудь, голову, руку. Террористами похищено личное его оружие — пистолет российского производства — «Макаров». На поиски бандитов выделить всех свободных от караульной службы.

И звуки тревожной сирены накладываются на гнусавые завывания муадзинов.

А в казарме, шнурующей ботинки, натягивающей каски и бронежелеты, колобродят слова с англо-русским акцентом: «Хасам Касба! Хазар Каска!»

Касба по-арабски — центр города. Но от того, что кинут нас в центр арабского города — никому не легче. Безмятежная жизнь, если она и бывает у резервистов, видать по всему, закончена, пока не поймают террористов, не найдут пистолет Юваля Дереха.

— Хасам Касба, чтоб тебя!

И следом тоскливое: «Отпуска отменены!», страдательное: «А у меня коньяк во фляжке. Остался с ночи. Не выливать же! А как я проторчу целый день на солнцепеке без воды?»

Хеврон, когда не закапываться глубоко в историю, знаменит дичайшим еврейским погромом 1929 года. Выжившие — теперь глубокие старики. Их дома, окружающие гробницу праотцев, ныне принадлежат арабам, тоже старикам, не посадившим здесь ни одного дерева, выгуливающим коз и баранов в городском парке, между Махпелой и синагогой, в ста метрах от священных залов, куда — босиком и вымыв ноги.

Залы пусты. Хеврон закрыт. Хасан Касба!..

Начинается день. Один из многих. День крови и слез. Градопада камней. И припадочного русского мата.

Майор Пини — сорок восемь израильских лет, пружинистая походка, ермолка на голове — вводит в раствор Касбы свое разошерстное воинство, интернациональное по духу и внешности, еврейское по существу.

— Рассредоточиться по обе стороны улицы! Интервал три метра!

Рассредоточились со сноровкой. «Русский» в паре с «русским». «Грузин с грузином». «Индус с индусом». «Американец с американцем».

Мендель, инженер из Ташкента, ростом с двух Ициков, басит:

— В милуим идут только русские и фраера.

— Точно! — подхватывает толстенный, многоведерного объема, аргентинец Ицик с ностальгически звучащей для нас фамилией Смирнов.

Бедолага, много раз доказывал «русским», что он чистокровный еврей, потом не выдержал: «Я внук водки Смирнофф — оф-оф!» И «русские» уважили Ицика, приняли за своего, в особенности друг мой сибирский, из малоизвестного даже географам города Киренска, Мишаня Гольдин, который тоже оказался однофамильцем водки, самой популярной среди русскоязычных солдат Израиля, — «Голд». Правда, Смирнов, в отличии от Гольдина, обманул наши ожидания — не брал ни грамма, стервец!

Кошерный старик Аарон Коэн, которому предписаниями религии запрещено входить в гробницу предков, следовательно и нести там караульную службу, поспешает на чугунных ногах за «аргентинцем» Смирновым и готовит издевательскую для нашего уха фразу — нечто о виллах и вольво: мол, не успели эти «русские» приехать в Израиль, как сразу приохотились к особнякам и дорогим иномаркам, покупаемым за полцены, на льготных для репатриантов условиях. Не то, что он и прочие первопроходцы, кровь проливающие за святую землю на Шестидневной войне, и на войне Судного дня, и на войне в Ливане, и на всяк прочей войне, не счесть уже какой…

Но суровый инженер из Питера с не менее суровой немецкой фамилией Зелигер придерживает ветерана израильских войн, перенесшего нелюбовь к русским танкам на эмигрантов из сталелитейного государства, где металла на душу населения больше, чем в Израиле булочек с маслом.

— Не нарушать дистанцию!

Мы запираем Касбу на живой ключ из солдатской плоти. Запираем от внешнего мира. Внешний мир для Хеврона — это Израиль и настырные журналисты. Я сам журналист. От меня не запирают ни Касбу, ни Хеврон. Я — вне конкуренции.

Касба закрыта. Патрули разбросаны по всем перекресткам. Если не считать животы и седину в бороде, выглядим мы довольно браво. Каски с поднятым плексигласовым щитком, предназначенным защищать физиономию от метко пущенного из пращиы камня. Бронежилеты. Американские винтовки М-16, показавшие убийственный класс во Вьетнаме. На стволе — насадка для стрельбы резиновыми пулями. На ремешке, у пояса, — гранаты со слезоточивым газом. Подслюненным пальцем проверяешь направление ветра — на всякий случай. Убеждаешься, как в истории с бутербродом: ветер всегда в твою сторону. И выпячиваешь грудь: поостерегитесь! у меня, глядите, граната! Бесполезна граната. Нож при эом ветре надежнее. А нож — у врага за пазухой, рядом с похищенным у Юваля Дереха пистолетом. Своей пули не слышишь. А ножа своего не приметишь. Носят нож — я о профессионалах — в рукаве, на резинке, как и мы в детстве, когда играли в казаков-разбойников. Дерг кистью — и рукоятка в изгибе пальцев. Рывок руки и — наступает мгновение стремительного змеиного укуса.

За спиной — магазинчик, где режут кур со сноровкой. Ножичек там в правильных руках и пляшет, подлец, безостановочно. Только и слышишь «чик» да «чик», затем слабые вскрики птиц с перерезанным горлом и жадное до жизни трепыхание крыльев. Справа от тебя, метрах в ста, Мишаня Гольдин, слева, на том же удалении, Мендель Шварц. Сзади «резчик по живому горлышку» с неутомимым лезвием. Впереди… О, господи, начинается!

Навстречу тебе, на твой автомат, прет народ с покупками и желанием непременно прорваться через заслон. Детки напротив тебя собираются в кучку и делают вид, что играют в камешки. Минута-другая, и выясняется: все они живут тут, за углом, в соседнем доме, каждому нужно позарез в свою квартиру, на кухню. в ванну, либо туалет — покушать, попить, отдохнуть, пописать, покакать. А ты — негодяй! пес сторожевой! — встрял шлагбаумом поперек их дороги к большой и малой нужде, к семейному счастью и утолению аппетита.

А дорога — шириной в один «мерседес». Не развернешься на ней, не объедишь. И по ней, продавливаясь меж замолкших домов, грядет неприятность в виде вполне серьезно беременной женщины с сосунком на руках.

Поначалу прибегаешь к фантазии:

— Туда нельзя! Там… там сейчас заминировано!

Неприятность твоя молча отходит к товаркам, пребывающим еще в девическом состоянии и посему не беременным. Товарки подзуживают подругу: уже беременна, тебе и карты в руки, хоть и заняты они сосунком.

И вновь с угрозой поднимается живот — как булыжник пролетариата.

А позади, в магазинчике. лезвие вжиг-вжиг, и запоздалое кудахтанье, и пикантный — не для твоих ноздрей! тебе его сторониться надо! — запах свежепролитой крови. Пусть куриной, но крови… живой крови, зажигающей звериные инстинкты

Поднимается живот, угрожающе поднимается. И шажки под ним мелкие, сторожкие, но ужасно скрипучие. Зачем только носят эти женщины в такую жару — поди, градусов тридцать — туфли на каблуках? Дырявят гудрон, портят обувку и — скрипят, скрипят…

А над туфлями — оскал, белки глаз и множество слов о младенце, который — именно в этот момент своей плакучей истории жизни — описался, обкакался, взопрел, окостенел, окосел, обмишурился, отоварился и вообще ненавидит с рождения всех вас, «олим хадашим ми Руссия» — новых репатриантов из России, понаехавших сюда от белых медведей с Невских проспектов, Арбатов и Домских площадей.

А за туфлями — еще туфли, еще туфли, еще… На таких же каблуках. На таких же скрипучих подошвах. Над ними — упрятанные в одежды ноги, над ногами — упрятанные в одежды бедра, груди и лица, но иной, не молочной упитанности, не сопровождаемые младенцем, — девственные, по всей видимости.

И — говор, говор, говор.

И тут — творческое, спонтанное, питающее белых медведей на Невских проспектах… и на Арбатах, и на Домских площадях…

— Ани командос Руси ми Афганистан! — кричу, делая тут же, для самых сообразительных, подстрочный перевод на язык моей «Азбуки» и «Родной речи». — Я русский командо из Афганистана.

Русские из Афганистана для них — гяуры, что тоже требует перевода. А перевод в их понимании звучит приблизительно так: «иноверцы-христиане, резавшие мусульман без счета, тысячами». Стоит арабу различить «руси» в стыковке с «Афганистан», как он становится тише воды.

Беременная неприятность, услышав крики предостережения — «Ани коммандос руси ми Афганистан!» — уже не грозит вздутым животом, а товарки ее подбирают юбки и по пыльной мостовой трусят к другому перекрестку, оккупированному уже не рускими израильтянами, способными утихомирить и Соловья-разбойника, а восточными усатенькими побрательниками — с виду более толковыми.

Толковые побрательники, восточного вида и повадок — выходцы из Йемена, Алжира, Египта, Марокко — хоть и знают в большинстве своем арабский с детства, но с женщинами не заигрывают. Вдруг пустые слова — это оскорбление чести и нравственноти девичьего сословия? Обвиноватят, потом доказывай трибуналу, что — ни сном, ни духом.

Поэтому толковые побрательники, без ссылки на Афганистан, используют наш прием.

— Ты понимаешь по-русски?

Женщины в закуток, и давай лупить глазами по откормленным усатеньким мордам. «И эти оттуда?» Трудно мыслить, когда в мозгу стереотипы: русский — это голубые глаза, светлые волосы, и в каждом кулаке — по нокауту.

А эти что-то непохожи. Но ведь говорят, говорят по-русски! Толковые побрательники на службе резервистов время зря не теряли: начиналась большая репатриация евреев из бывшего Советского Союза, принесшая Израилю еще один миллион жителей, а им, милуимникам, — на гражданке директорам школ, бизнесменам, владельцам ресторанов, лавочникам — новых друзей, учеников, работников, покупателей. Вот они, думая наперед об общих интересах, то бишь о будущем страны и своих барышах, изучали язык Пушкина и Бунина по первоисточнику, полагаясь на радивость не всегда квалифицированных преподавателей. Поневоле набор освоенных ими у товарищей по оружию слов был довольно убог и запросто позволял схлопотать по роже даже при невинном флирте. «Ты меня уважаешь? Пойдешь трахаться? — спрашивали они женщину при первой встрече. До второй, как правило, не доходило. Но виноваты не они? Виноваты или… Нет, не будем о великих знатоках языка Пушкина и Бунина из Козлодойска, подшучивающими над соплеменниками из восточных стран, которым ныне явно не до флирта. Очине, чтобы обескуражить — напугать толпу, сдержать людское наводнение. Стрелять, хоть убейся, нельзя даже в воздух.

Волнами вздымаются женские бюсты. Негодованием исходят дети. Будь тут съемочная камера — крути на пленку сюжет и продавай зарубежной телекомпании за большие деньги. Все, до старательного детского плача, срепетировано, отлажено загодя невидимым режиссером. Но камеры нет. И детишки плачут по инерции, сначала будто бы натурально, потом не совсем серьезно, просто для баловства. Надо же плакать, когда рядом израильские солдаты. Впрочем, и без слез, их понять можно. На головах у пацанчиков подносы с питами и бейгале — своего рода хлебцами и крендельками. Их необходимо срочно распродать, иначе зачерствеют. Они продали бы свой товар и нам, но солдатам не рекомендуется покупать у них что-либо съестное. Отравят на раз, и случаи подобные — не пропагандистская выдумка. Вот детишки, не сторговавшись с нами, и плачут, слезоиспусканием намекают на черствость наших сердец.

— Пропусти ребятенка! — говорит Мишане Гольдину мой двоюродный брат Гриша Гросман — родился под бомбами в Одессе 1941 года, с шести лет осиротел — остался без мамы, умершей в Риге, и, наверное, потому не выносит детского хныканья. — сам наплакался. — Пропусти ребятенка, — говорит. — Настырный, душа болит.

А на подносе, под питами, у чумазого лицедея припрятан складной нож. Не им ли пырнули Юваля Дереха? Вынесет ребятенок нож — доказывай затем, что не голубь клюнул нашего ешиботника.

— Пацанчик назад, — говорит Мишаня. — Отдохни от слез, съешь конфетку. И угости приятелей.

И бросает на поднос горсть сладких стекляшек в фантике, пяток из тех, что мы получаем в пакете с «сухим пайком» наряду с консервами и галетами.

Детский хор, шмыгнув носом, приступает к плачу по потерянному ножу, к притворному, исключая две-три нотки, плачу. Камеры нет! Чего стараться? А нож забрали не насовсем. Закончится катавасия с розыском террориста — отдадут, как миленькие. Иначе суд, и плати в десятикратном размере за посягательство на личное имущество.

Женщины за их спинами — в голос. И уже не по арабски, на чистом иврите шпарят:

— Твари безмозглые!

Это кому? Нам. Инженерам, журналистам, врачам, профессорам.

— Понаехали к нам от белых медведей!

Нам! Нам! Жителям Москвы, Ленинграда, Риги, Таллина, Киева, Минска.

— Своего же языка не знаете, сволочи!

Нам! Нам! По паспорту евреям.

— Выучили бы хоть как-нибудь иврит, чтобы мы вас понимали.

— А то знаете всего два слова, и орете — «Ацор!» да «Ахора!».

Машинально перевожу в уме: «Ацор!» — «Стой!» «Ахора!» — «Назад!»

Перевожу и беру на вооружение.

— Ацор! Ахора!

В ответ — ураганный ветер визгливых слов, и ни одной басовой струи. Где вы, мужчины, тыкающие нас финягой в спину? Где вы молотобойцы-каменотесы, швыряющие булыжник на расстояние олимпийского норматива?

Мужчины неприметны в прострельном фарватера узких улочек. Увидят предостерегающе поднятую ладонь солдата — и ретируются к базару, кофейням, где вволю могут позлословить о властях неправедных, о держимордах израильских, скудоумных и малограмотных — языка собственных предков не выучили, а туда же, управлять, командовать на русский манер, будто здесь Москва, а не Хеврон.

Мужчины не ввязываются в спор. Лицом к лицу — это для них опасная затея. Сзади, изподтишка, это иной коленкор.

Вспоминаю Ахмеда, моего давнего, 1981 года, соученика по ульпану «Акива», что в Натании, государствненного служащего из Хеврона.

— Хороший ты парень, веселый, — говорил мне Ахмед в нашем школьном кафе, видя как я угощаюсь коньяком с кофейком. Магометянин непьющий, он по наивности думал — пьяный, друг ты наш «руси», ничего не упомнишь» — вот и чуствовал себя раскованным, не держал язык за зубами: — Свой ты человек, что говорить! Но учти: появишься у нас в Хевроне в военной форме — лично я всажу тебе нож в спину.

Без угрозы сказал, с доброй улыбкой. И соседи по столику, арабы из Шхема-Наблуса, Рамаллы, Дженина подтвердили кивками: точно! каждый из нас зарежет — по дружбе, из любви к тебе, ближнему.

Почему — в спину? Почему — сзади?

До сих пор не знаю. Но догадываюсь. И потому предпочитаю не показывать спину — никому.

Аарон Гросс — студент Хевронской ешивы — не выполнил этого правила, и теперь лежит на кладбище. Его зарезали здесь, шагах в трехстах о того места, где я сейчас нахожусь, на местном базаре.

Совсем недавно, в день, когда исполнилось восемь лет со дня убийства, я стоял на крыше его ешивы, напротив Махпелы, охранял религиозное училище. Внизу, на первом этаже, при входе — плакат, на нем фотография Аарона в траурной рамочке.

Пейсатые мальчишки с автоматами »узи» через плечо приходят сюда каждое утро — учить Тору. И учат ее ежедневно до двух-трех часов ночи. Я не оговорился, до двух-трех часов ночи. Иногда поднимаются к нам, солдатам, приносят булочки, кофе в термосе. Здесь, на крыше, откармливают в клетках почтовых голубей. Вдруг — нежданное нападение? Вдруг — погром, такой как случился в 1929 году? Голубь — это надежнее телефона и даже рации. Вынесет весточку, вызовет подмогу…

Наивно? Не мне судить?

А много ли в их сердцах ненависти? — ведь то и дела проходят мимо траурного портрета Аарона Гросса.

О мести не говорят. Но как-то странно цедят: «Убийца Гросса бродит снова по городу. Выпустили досрочно, в обмен на хорошее поведение…»

Долго ли ему еще ходить?

Пожимают плечами.

— Его уже видели…

Ешиботники — худые, очкастые, с редкими бородками — сажают на время занятий, как голубей в клетку, автоматы свои в оружейные ящики или, как сторожевых псов, на цепь, прикрепленную к лестничным перилам. А возвращаясь по ночам в Хевронское общежитие или домой в Кирьят-Арбу, держат их дулом вперед и идут настороже, готовые в любой момент отразить атаку.

Ночью в Хевроне часто слышатся выстрелы, взрывы гранат. Особенно в том районе, где обосновался раввин Левингер, вечный нарушитель спокойствия. Однажды ночью неподалеку от синагоги «Авраам Авину» раздался взрыв. Спираль дыма поднялась в воздух. Пока я по вертушке докладывал майору Пини о ситуации, дым добрался до моей наблюдательной башни, самой высокой в Хевроне, выросшей на крепостной стене гробницы библейских патриархов. И запершило пороховой гарью в носу, и заслезились глаза. Хорошо, что дым был разряжен. Так что я проморгался минут за двадцать.

А здесь, в низине, в Касбе, — дым поустойчивей, да и ветер не в нашу пользу. Здесь на гранаты рассчитывать не приходится — сам не продохнешься. Здесь — до камнепада — следует на голос давить, на »Ацор!» да «Ахора!»

— Ацор! Стой!

— Я тут живу в соседнем доме.

— Ахора! Назад!

— Мне обед готовить! Мужу и детям.

— А сколько жен у твоего мужа? — спрашиваю на иврите.

— Четыре.

— Другие ему обед сготовят, — отвечаю по-русски. — А ты, голубушка, назад! Вдруг у тебя под юбкой пистолет Юваля запрятан. Я тебе не Рентген чтобы видеть твою натуру насквозь. Найдем пистолет, всех пропустим. А сейчас — «ахора!»

— Совести у вас нет!

А это кто? Это уже мужчина, первый за день. И выглядит — не чета соплеменникам в бежевых балахонах. В костюме, даже с галстуком. Ни дать ни взять, адвокат местного розлива. Сейчас начнет тяжбу. Только поспевай слова подбирать на иврите, не угонишься за ним. Но… О, чудо! Он русским владеет. И совсем неплохо. Ну да, многие из них учились у нас… Тьфу! Теперь — не у нас! Теперь — в Советском Союзе. Учились и выучились. Образование получили, русских жен приобрели. И выставляются, оккупантами нас кличут, хотя в пору Шестидневной войны мы гуляли вместе с ними по Невским проспектам, Арбатам, Домским площадям и вполне возможно учились в одних и тех же вузах, располагались по соседству в одних и тех же общежитиях..

А почему бы и нет?

Почему бы?

Да и лицо впечатляющее… И… и если не ошибаюсь, знакомое. Усики. Шевелюра волной. Характерные мочки ушей.

Моя журналистская память так устроена, что человека, пусть даже случайно встреченного в трамвае, я узнаю и через десять-пятнадцать лет.

Спонтанное напряжение, и…

Ба! Да это же — несомненно! — Басам! Собственной персоной!

Тот самый Басам, с кем мы повстречались в Москве, на квартире Ниночки, после проводов сестры моей Сильвы в Израиль.

Тот самый Басам — арабский поэт, которого охотно печатали в России.

Тот самый Басам, с кем мы смаковали рижский бальзам, не пропущенный таможней на Землю обетованную. Помнится, в ночь нашего знакомства мы с Гришей вынудились из-за него спать на полу в кухоньке, у газовой плиты.. А он, оберегая доступ к Ниночке, возлег на коврике, у порога в ее спальню. И так провел всю ночь, бдя! Как собака на сене. Ни мне, ни себе. Пока не дождался нашего отъезда на такси в аэропорт.

Басам, здравствуй!

Но вслух я тебе на русском этого не скажу.

Вслух я тебе скажу это на иврите:

— Ацор! Ахора!

А ты мне?

— Не пропускаешь арабскую женщину в родной дом!

Где же ее родной дом, Басам? Ах, этот? А не потомственный ли это дом Ицхака Мизрахи, известного на весь Ближний Восток мудреца и толкователя Торы, растерзанного не иначе, как предками милой твоей подзащитной женщины — погромщиками-мародерами при разделе его имущества в 1929 году — во время погрома?

— Не понимаешь меня на иврите, я тебе по-русски скажу! — свирепеет Басам.

Нет, Басам! Здесь все начинается и кончается для тебя на иврите — не трогай русскую речь!

— Ацор! Ахора! Ани коммандос руси ми Афганистан!

Об авторе:

Ефим Гаммер — автор 12 книг, изданных в Иерусалиме, Москве, Риге. Лауреат Бунинской премии, Москва, 2008, серебряная медаль, обладатель Золотого знака и лауреат национальной Российской премии «Золотое перо Руси», Москва, 2005, лауреат премии «Добрая лира», Санкт Петербург, 2007 и международного журналистского конкурса «Петербург. Возрождение мечты», 2003. Ефим Гаммер — член израильских союзов писателей, журналистов, художников и международных творческих союзов — ЮНЕСКО. Живет в Иерусалиме.  Отныне Ефим – член редколлегии журнала “Исрагео”.