Родион Щедрин — о «Левше» для Мариинки и бантике для Гергиева

Мариинский театр дал долгожданную мировую премьеру оперы «Левша» Родиона Щедрина, написанной по заказу Валерия Гергиева. Воспользовавшись перерывом между финальными репетициями, обозреватель «Известий» расспросил автора о его новом опусе.

— Вы что-нибудь делаете левой рукой?

— Нет, я правша. А вот супруга у меня левша. Недавно один знакомый немец рассказал, что при Гитлере левшам привязывали руки. Быть левшой считалось вне закона. Так что мой герой имел бы при нацизме большие неприятности.

— Что для вас самое интересное в Левше как персонаже?

— В нем поразительно сфокусированы разнообразные черты русского характера. Гоголь показывал отдельные свойства: Плюшкин — скряга, Ноздрев — пьяница, Коробочка — расчетливая барыня. А в Левше Лесков объединил все самые характерные признаки русской души. Тут и хитринка, и степенность, и полное презрение к смерти, и талант, и чувство юмора, и страсть к алкоголю — всё не перечислить. Часто иностранцы меня спрашивают, что такое русская душа. В ответ я им советую почитать «Левшу». У Лескова много изумительных текстов. Если бы Бог дал мне вторую жизнь, я бы еще кое-что написал на сюжеты его новелл. Остается мечтать.

— Как композитор ХХ века, вы наверняка предусмотрели в «Левше» второй план — какие-нибудь тонкости для посвященных, композиторские игры.

— Никаких особых игр тут не затевалось. В опере есть монограмма Валерия Гергиева, но это просто элегантный бантик на подарке. В истории музыки такие монограммы всегда были в ходу. Наверное, это именно то, что вы называете композиторскими играми.

— Ноты, соответствующей букве В, не существует. Как вы ее озвучили?

— Эта буква заключена в скобки, зато буквы Г, E, Р звучат.

— Почему вы решили писать оперу, придерживаясь номерной структуры, а не сквозного строения?

— Я всегда делю оперы на номера. Так проще репетировать, даже если сцены следуют друг за другом без перерыва. Тем более «Левша» — в какой-то степени картинная партитура. Это роман-путешествие: Тула, Петербург, море, Букингемский дворец...

— Что для вас в «Левше» важнее: оркестр или певцы?

— Певцы. Если оркестр важнее, то это уже не опера.

— Когда пишут оперы по великим книгам, часто подразумевается, что слушатель должен знать первоисточник — иначе ничего не поймет. У вас так же?

— «Левша» — самое известное сочинение Лескова, которое входит в обязательную программу по литературе и знакомо практически всем. Так что моя задача упрощается. Но когда начались репетиции, я привез с собой книжки и раздавал некоторым певцам — тем, кто признавался, что читал повесть только в школе.

— Вы в последнее время отдалились от балетного жанра и приблизились к оперному.

— Мне предлагают и балетные, и оперные заказы. Я, как киноактер, выбираю то, что мне интереснее.

— Вы пишете партитуру сразу?

— Обязательно. В «Левше» я впервые в жизни вообще сам не сделал клавир. Не хватало времени, и издательство «Шотт» предложило заказать клавир ассистенту. В XIX веке это же издательство работало с Вагнером, и в качестве аргумента они сообщили мне, что великий немецкий романтик за всю свою жизнь сделал только один клавир — оперы «Тангейзер».

— Ассистент справился?

— Я сильно подкорректировал его текст. Объяснил, что клавир надо делать так, чтобы его можно было сыграть десятью пальцами, а не просто изложить все ноты, которые есть в партитуре.

— Насколько твердо вы готовы бороться с исполнителями за точные темпы и нюансы?

— У меня не было таких случаев, чтобы дирижер, вставая за пульт, не прочел указанный мною темп. Когда Юрий Темирканов репетировал мои «Мертвые души», он все время задавал чуть-чуть разную скорость движения. На мой вопрос, почему так происходит, он отвечал: «Сегодня такой день — иная погода, у зала иное дыхание, поэтому нужно чуть медленнее». У Гергиева вообще от природы потрясающее чувство верного темпа.

— А каково вам существовать в бешеном темпе жизни Гергиева?

— У меня другой темп, но для моего возраста тоже приличный.

— Майя Михайловна всегда присутствует на репетициях ваших сочинений?

— В последние годы — да. Мы всегда вместе.

— Она когда-нибудь дает вам советы по поводу вашей музыки?

— Такое случилось один раз. Она послушала мой Концерт для скрипки и сказала: «Мне кажется, его нужно закончить эффектно: не истаиванием, а финальной точкой». Я, конечно, возразил, что у меня тут такой замысел. Потом подумал-подумал и дописал 15 тактов. И во время исполнения сказал ей: «Последние 15 тактов — твои». У нее ведь абсолютный слух и замечательное чувство ритма, плохого она никогда не посоветует.

— А у вас абсолютный слух?

— Да, но это не моя заслуга, разумеется.

— Вы традиционно пишете не только партитуру, но и либретто своих опер. Не хотите стать еще и постановщиком?

— Нет. Это не моя профессия.

— Опыта у вас хватит.

— Опыта хватит, а нервной системы — нет.

— Русская опера всегда была обособлена от мирового процесса — прежде всего из-за языка. Вы хотите, чтобы ваши оперы шли в мир, или пусть остаются национальным явлением?

— Я еще застал время, когда «Пиковая дама» только начинала приживаться на Западе. Людям нужно освоиться с новой музыкой, и у композиторов всегда есть в запасе временная дистанция. Знаете, меня когда-то один телеканал попросил рассказать про «Евгения Онегина» Чайковского. Я почитал литературу и обнаружил, что после премьеры в 1877 году в газетах не было написано ни одной одобрительной фразы — я уж не говорю статьи. А услышав Скрипичный концерт Чайковского, знаменитый критик Эдуард Ганслик написал stinkend, что значит «воняет». Так о собаках говорят. Так что всему свое время.

— Писать на русский текст для вас принципиально?

— Да.

— Но вашу «Лолиту» пели и по-шведски, и по-немецки.

— «Лолита» — в какой-то степени интернациональная книга. Я помню, мы дискутировали с художником-постановщиком: он настаивал, что это американская литература, я — что русская. Мне приходилось писать музыку и на немецкие, и на английские, и на японские тексты, но предпочитаю я русский язык.

— К сегодняшнему композиторскому процессу вы, кажется, относитесь довольно скептически.

— Мы с Майей Михайловной живем уже в совсем чужое время. Знаете, каждый сверчок должен знать свой шесток. Тенденции современной музыки — это долгий разговор. Скажу лишь, что я в курсе того, что сейчас делается. Даю много мастер-классов в разных частях света и слышу много новой музыки.

— Вопрос актуальности вашего творчества вас не волнует?

— Есть люди, которые живо интересуются тем, что я делаю, есть те, кому это неинтересно. Я пишу не для того, чтобы кому-то сегодня понравиться. Виктор Шкловский на одном литературном вечере сказал: «Я не хочу, чтобы меня все любили». Все любят только шоколад, небо, море, солнце и закат. В искусстве не может быть единодушия.

— Чайковский в письмах признавался, что порой плачет, слушая собственную музыку. У вас такое когда-нибудь было?

— Чтобы слезы выступили — такого не было. Но когда уходит из жизни Левша и блоха поет ему колыбельную, мне очень горестно. Очень жалко Левшу.