Народная артистка России Татьяна Самойлова умерла в Москве, всего один день не дожив до юбилейного вечера в Доме кино, посвященного ее 80-летию.

Фильмография Татьяны Самойловой не поражает длиной и разнообразием: чтобы стать одной из самых ярких кинозвезд, не только советских, но и мировых, ей хватило всего одного фильма — «Летят журавли» Михаила Калатозова 1957 года по пьесе Виктора Розова «Вечно живые». Это была лишь вторая роль выпускницы Щукинского театрального училища и балетной студии, сделавшей свой выбор между театром и балетом в пользу отцовской профессии: она родилась в семье одного из лучших советских артистов — Евгения Самойлова.

Всемирная известность обрушилась на Татьяну Самойлову вместе с призом XI Каннского фестиваля, сопровождавшимся формулировкой «Самой скромной и очаровательной актрисе». Сыгранная Татьяной Самойловой героиня «Журавлей» Вероника походила больше не на советскую комсомолку, а на одну-то из утонченных и роковых героинь французской «новой волны».

Однако очарование, поразившее видавший виды Каннский фестиваль, в комплекте со скромностью и удивительной внешностью не принесло дальнейших кинематографических достижений Татьяне Самойловой, которой, вероятно, просто не хватило немного везения и какой-то пробивной энергии. За фантастическим каннским триумфом, о котором начинающая актриса в СССР вряд ли могла даже мечтать, не последовало такого же впечатляющего продолжения.

Вскоре Татьяна Самойлова снялась у того же Михаила Калатозова в драме о геологах «Неотправленное письмо», а одной из ее главных работ в 1960-е стала «Анна Каренина» Александра Зархи, после которой русскому кинозрителю трудно представить толстовскую героиню в каком-то другом, несамойловском облике. В 1960-е Татьяна Самойлова участвовала в нескольких скромных фильмах, в том числе за границей (венгр Михай Семеш снял ее в военной мелодраме «Альба Регия»), в 1970-х мелькнула в народном хите «Бриллианты для диктатуры пролетариата», но позже фактически исчезла с экранов.

Однако ее необычное, утонченное, словно «иностранное» лицо, как бы выпадающее из советского кинематографического контекста, тем не менее навсегда останется одним из символов шестидесятнического оттепельного кинематографа.