Савостин Николай

Белинский в письме  Боткину: «Недавно я был у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Я с ним спорил, и мне  отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого.!»  (1840 г).

Очень характерная мысль: помимо могучего ума отмечен глубокий и чисто непосредственный вкус изящного. То есть - стремление к совершенству, гармонии и – в идеале – к красоте, которая, по выражению другого классика, спасет мир. Ум – умом, рассудок рассудком, это важно. Чаще – в науке, политике. А в поэзии подчас именно  этот «непосредственный вкус изящного»  ведет втора к художественному открытию,  это  дает дорогу постижению правды во всей ее полноте и сложности, не сразу объяснимых с помощью догматов и формальной логики. Сколько «правильных», «нужных народу» , отмеченных наградами, сочинений промелькнуло за все эти годы, не оставив следа в народной душе  из-за отсутствия в них этой самой подлинной красоты, чуда поэзии. А, следовательно – подлинной истины.

В лучших вещах Михаила Юрьевича Лермонтова заключено что-то магическое, таинственное. Да и каждая строка насыщена этим током и может звучать как готовое, цельное произведение. Попробуйте скороговоркой, так сказать, буднично произнести: «Белеет парус одинокий»  или: «Выхожу один я на дорогу». Не получится. От каждой подобной строчки веет духовно, нравственно прекрасным, словно ароматом от расцветшего куста… Покойный Михаил Светлов, встречаясь, нередко шутливо интересовался: «Ну как, старик, написал «Выхожу один я на дорогу?».  По его мнению, это лучшее стихотворение вообще на свете. Эталон! И каждый стихотворец должен мечтать написать подобное… Пожалуй, так оно и есть.

И такие строки так автономно живучи, что не переносят соседства с иной стихией. Как кому, а мне даже музыка, мелодия, так сказать, мешает их восприятию. Песенные, сугубо песенные, сочиненные для пения, тексты в этом смысле лишь условно можно назвать стихами. В прошлом я нередко находил утешение в нелегкий час, воспроизводя в памяти это стихотворение, переключаясь на то, как «пустыня внемлет Богу и звезда с звездою говорит». А вот когда появился прекрасный романс на эти стихи, уже поэтический заряд слов как бы разбавился чем-то пусть и очаровывающим, но затеняющим первоначальное  впечатление. Тонкости смысла словно бы разбавились. И воспроизвести в памяти, скажем так, «чистый» текст  уже невозможно. Музыка «мешает»…

Но это рассуждения скорее отвлеченные. Думая о Лермонтове, я вспоминаю забайкальскую зиму, нашу  деревню над рекой Онон, школу, где заучивал «Бородно», «Смерть поэта», «Спор» и другие стихи Михаила Юрьевича. Вспоминаю свой укромный уголок за громадной печью, где меня ждет толстенный том его стихов, поэм и прозы, который читаю при свече до глубокой ночи. Там в ранние годы стали моими созданные им картины, в частности  открылся Кавказ. Сколько раз были перечитаны эти страницы. Бывая в Пятигорске, всякий раз ощущал себя в «лермонтовской» атмосфере, узнавая в окружающем детали «Героя нашего времени» или его кавказских стихов и поэм. Вероятно вот так же вошел мир Лермонтова в жизнь людей моего поколения.

«Как-то раз перед толпою // Соплеменных гор // У Казбека с Шат-горою // /Был великий спор...» Этот спор (Восток  - Запад) до сих пор то затухает, то вновь извергается  вулканической лавой. Этот рубеж ныне отмечен полосой страшного, не утихающего огня… Лермонтов его ощутил еще в давние-давние годы.

С Кавказа взялся и «Демон», с какой-то  почти мистической силой ужаливший многие умы. Как, к примеру, художника Михаила Врубеля, который, страдая душевным расстройством, ежедневно приходил в музей, где находилась его картина «Демон поверженный»,  чтобы переписать какие-то детали. Эта поэма откликнулась в поэзии других стран. «Демон» стал замечательной  оперой, живущей на сцене многие годы…

Авторитет Лермонтова был так велик, что редакция журнала пошла на то, чтобы опубликовать его стихотворение с явной грамматической ошибкой, конечно же, замеченной редактором:

Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рожденное слово.

Надо: «из пламени». Но до сих пор печатается так. В устах Лермонтова это прекрасно. Более правомерно, что ли.

…Купил на станции нью-йоркского метро газету «Новое русское слово», развернул и сразу же наткнулся на знакомую строку, вынесенную в заголовок заметки: «Но я люблю, за что, не знаю сам…»  Вот как! Кто-то здесь, в Америке, вспомнил Лермонтова. Читаю заметку видимо эмигранта некого Валерия  Краснова из Пенсильвании. Привожу главную ее часть:

«И вновь размышления о нашей бедной родине растревожили душу. На этот раз – после прочтения заметки Надежды Кожевниковой из Колорадо «Почему я перестала любить свою родину». С фактами, изложенными автором, я согласен… Да, действительно плохо, когда «вагоны пропитаны сортирной вонью… И уж конечно тяжело видеть нищих в подземных переходах. Так отчего же при каждом упоминании о России, о моей Москве, так тепло и грустно становится на душе?

Но я люблю – за что не знаю сам –

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек, подобные морям….

По-моему главное здесь «за что, не знаю сам». Попробуйте объяснить, почему точно такой же пейзаж в другой стране абсолютно не трогает душу?»

Эта заметка так тронула меня, что газетный лист с ней привез домой… Как видим, и на другом континенте человек привлекает себе в единомышленники нашего Михаила Юрьевича. И находит в нем опору. В патриотическом чувстве…

Замечательный японский поэт Хидэо Огума даже попытался изобразить Лермонтова. Вот его стихотворение «Гром», написанное в 30-е годы прошлого столетия:

«Я взглянул на толпу, разбегающуюся в смятении, с криком:  «Как жестока судьба!» - и невольно что-то припомнив, широко улыбнулся.

Я вспомнил, как Лермонтов, русский поэт, ночью, сквозь сон услышав раскаты жестокого грома, вскочил с постели, распахнул настежь окна и выбежал прочь, за дверь, туда, где разъяренно ревела стихия, и в упоении, в экстазе пытался руками схватить юркую молнию.

Странный поступок? Нисколько! Чувства поэта всегда проявляются в высоком порыве.

И к тому еще Лермонтов очень любил свободу. Любил и добивался ее всю свою короткую жизнь. А это – все равно, что пытаться схватить смертельно разящую молнию…»

…Да, действительно в Пятигорске была гроза. Дуэль. Лермонтов выстрелил в воздух. По воспоминаниям С. Белоконя: «Господа! Я стреляться  не хочу! Вам известно, что я стреляю хорошо. Такое ничтожное расстояние не позволит дать промах…»   Это была не дуэль, а убийство…

Император сказал: «Собаке – собачья смерть».