Михаэль Дорфман

Героиня «Волшебной бочки» оказывается в Аризоне без легального статуса и живет милостью местной хабадской общины, снабжающей ее «еврейскими мешками» со старой одеждой и книжками, вроде автобиографии Рональда Рейгана. У Лены, героини "Запаха сосны", нахлынувшие воспоминания о запахе сосновых деревьев, которые пилили солдаты, вызывают ожидание, даже неизбежность счастья - которое никогда не приходит. Михаэль Дорфман о литературе, сексе и идентичности.

Впервые в более чем 160-летней истории «Нью-Йорк Таймс», произведения иммигрантов из России были включены в список 100 выдающихся книг. Причем не одного автора, а сразу четырех представителей замечательной литературной волны – Елена Ахтерская. Борис Фишман, Гарри Стейгарц и Аня Улинич.

Прорыв детей русской (в большинстве русско-еврейской эмиграции) в американскую культуру куда шире. Если ограничиться только литературой, то это еще Лара Вапняр, Майкл Идов, Аня фон Бремзен, Сана Красиков и Дейвид Безмозгис. Если добавить сюда творчество музыкантов и кинематографистов, детей постсоветской волны иммиграции в Италии, Германии, Франции, Израиле и других странах, то получается знаменательный культурный феномен.

— Это как в 1930-40х годах ХХ века, когда наблюдалось вступление в американскую культуру детей еврейских иммигрантов из Российской империи, — сказал мне профессор-русист Эмиль Дрейцер. – К примеру, Сол Белоу, Филипп Рот, Бернард Меламуд, Гарольд Блум, и другие нью-йоркские интеллектуалы.

Масштабы обоих феноменов вполне сравнимы,  но есть и разница. В 1930-40е гг. в американскую культуру пришли дети эмигрантов, родившиеся и выросшие в Америке, в то время, как сейчас речь идет о писателях, приехавших в эмиграцию молодыми людьми, хорошо знающими русский язык, и, тем не менее, интегрированными в американской культуре. В 1970-80е с прибытием большой иммиграции из СССР ничего подобного не было. Русскую эмиграцию тогда почти единолично представлял Иосиф Бродский, решавший, что будут, и чего не будут переводить из русской литературы. Впрочем, к новой волне Бродский уже нерелевантен, так как творят они по-английски, и вердикт цензора на перевод им не нужен.

Писательница Аня Улинич и ведущая Аня Каценельсон

Об интеграции, русскости, еврейскости и других вещах говорили в Колумбийском университете исследователи волны и писатели на конференции «Новая волна русско-еврейской (транс-национальной и транс-жанровой) культурной продукции». Лара Вапняр читала из своей новой книги «Запах сосны», а Аня Улинич презентовала свою новую графическую новеллу «Лина Финкль и волшебная бочка».

Новелла Ани Улинич напрямую обращается к ассоциациям с первой волной нью-йоркских еврейских авторов — к повести Бернарда Маламуда «Волшебная бочка». Герой Маламуда, раввинский ученик Лео Финкль сидит в йешиве. Для получения раввинской должности ему нужно жениться. Лео обращается к свату, и тот достает ему список разных невест из бочки, которую зовут волшебной. Лео встречает невест, женится на несимпатичной ему женщине, обнаруживает, что сват обманул его… Героиня Ани Улинич – это современное воплощение героя Маламуда, разведенная писательница-иммигрант из России. Ее повесть о жизни, любви, сексе, эмиграции и искусстве передается в замечательных рисунках автора. Только вместо свахи Лина обращается к интернету.

Есть в новелле и другие ассоциации с американско-еврейской творческий волной 1930х. Призрак Филиппа Рота появляется в ночном кошмаре Лины и заявляет ей, что она – гибрид Портного и его мамы (из нашумевшего в свое время романа Рота «Синдром Портного»). А героиня романа Лары Вапняр «Мемуары музы» занимается сексом с призраком самого Достоевского.

Графическая новелла – это новаторский жанр, выросший из самобытного искусства и особого языка американского комикса, тоже являющегося творением американско-еврейских авторов. Я писал об этом 11 лет назад в материале «Наш еврейский суперменч». Жанр этот богат шедеврами, и книга Ани Уличнич стоит в ряду лучших – графической новеллы о Холокосте Арта Спигельмана «Мышь», знаменитом «Хранители» Алена Мура и «Стив Кориган – самый умный мальчик на Земле» Криса Вера.

— Наверное. я последнее поколение классических художников… хотя мы все любим думать о себе, как последнем поколении. – рассказывала Аня Улинич, — Я ходила в советскую художественную школу, меня учили рисовать. Потом получилось поучиться и на отделение прикладных искусств Аризонского университета, где от абитуриентов вообще не требуется умения рисовать… Сегодня стираются границы искусств. Графическая новелла смыкается с радио-новеллой… Автор сегодня владеет средствами производства, и может издаваться независимо от крупных корпоративных издательств (Надо сказать, что книга Улинич и вышла в одном из крупнейших «Пингвин»).

Отрывок из книги Вапняр о сексуальном воспитании и взрослении  замечательно читала за Лару ее дочь-подросток Стефания, или по-домашнему Стеша,  и это придало чтению абсолютную достоверность.

Лара Вапняр с дочерью Стешей

Героиня «Запаха сосны» Лена, преподаватель одном из американских университетов, одолеваема своими подростковыми воспоминаниями из России. Как знаменитое печенье-мадлен у Пруста, так и у Лены нахлынувшие воспоминания о запахе сосновых деревьев, которые пилили солдаты, вызывают ожидание, даже неизбежность счастья. Вот только счастье не случается, а все где-то рядом, вот-вот настанет. Стеша читала другой отрывок про страх перед мастурбацией, и дискуссия (которую умело и замечательно вела Анна Каценельсон) обратилась к сексуальной революции, которую авторам не удалось увидеть в России.

— Там была сексуальная революция, начавшаяся с приходом противозачаточных, — говорит Лара Вапняр. – Просто она началась, когда мы уже уехали… Сексуального воспитания там не было, но мы были исключительно находчивыми, и выискивали, что нам надо, в классике, в «Декамероне», например… Мы узнали, что надо делать, но загадкой оставалось, как это надо делать… Нынешнее поколение даже знает, какая должна быть температура спермы. «98.6 градусов по Фаренгейту», тут же авторитетно отозвалась дочь писательницы, Стеша.

Писательниц спрашивали про их самоопределение. Кто они – американские, русские, еврейские, нью-йоркские? (это ведь тоже что-то вроде национальности в Нью-Йорке). Спрашивали, не всегда ожидая ответа, а лишь подтверждения собственных идей. Как в старом советском анекдоте о встрече Генри Киссиджера с очень похожим на него внешне советским американистом Виталием Зориным. «Вы какой национальности?» якобы спросил Киссинджер. «Я – русский», — ответил еврей Зорин. «Если вы русский, то я – американский…»

Несомненно, писательницы, как и вся новая волна – авторы американские, пишут по-английски для американского читателя. Даже канадца Безмозгиса без колебаний зачисляют в американскую литературу. Их не особо смущает определение «еврейские писатели», которое когда-то в Америке означало некую второсортность.

-После нобелевских премий американским еврейским писателям: Беллоу, Маламуду и другим, определение еврейского никак уже не уничижительно в американской литературе, — заметила Аня Улинич.

Интересно было послушать, как у этого поколения получается быть евреями, избегая при этом иудаизма — якобы, главной определяющей американского еврейства. Ведь в Америке, еврей – это прежде всего религия, а российское определение еврейского народа не так легко выразить по-английски. В зале заметили, что современный еврейский язык – это безо всякого сомнения английский язык.

Героиня «Волшебной бочки» оказывается в Аризоне без легального статуса и живет милостью местной хабадской общины, снабжающей ее «еврейскими мешками» со старой одеждой и книжками, вроде автобиографии Рональда Рейгана.

— Есть диссонанс, — говорит Аня Улинич, — когда американские евреи говорят русским евреям «Давайте проведите с нами сэдер», а русские отвечают «Чего-чего?»

Не мешает писательницам и определение «русская». Этничность – это сегодня круто — «cool», как четко сказала мне в кулуарах молоденькая русскоязычная американская школьница, пришедшая послушать.

Вопрос об отношении русского и английского, а еще о том, не переводили ли писательницы своих произведений на русский, им задавали, наверное, не раз. Даже великий Владимир Набоков, замечательный переводчик чужих произведений, создал слабый перевод «Лолиты». Его авторитет большого русского прозаика только мешает адекватно перевести его величайшее произведение по-русски.

— Я пишу по-английски, — говорит Аня Улинич, — Моя первая прочитанная по-английски книжка была «Анна Каренина». Я знала сюжет, а потому восхищалась, находя соответствующие английские слова. Помню, я неделю ходила влюбленная в какие-то слова, которые открывала для себя. Переводить на русский свои книги? Нет… Я больше люблю переводить чужие стихи. Люблю потому, что это невозможно!

— Я начала писать по-английски еще тогда, когда только-только заговорила на этом языке, — рассказывает Лара Вапняр. – Я не могу их переводить. Три мои вещи были переведены профессионалами. Я читала и чувствовала, что это не я написала.

Кто-то поставил вопрос о дилемме полностью интегрированного в американской литературе Филиппа Рота и Генри Рота – писавшего по-английски идиш-говорящего писателя, чье творчество и богатейший язык принизаны еврейскими подтекстами, акцентами и аллюзиями.

Обеих писательниц больше волнуют не этническо-религиозные, а гендерные определения: мужское доминирование еще очень сильно в Америке, даже в интеллектуальном писательском мире — больше, чем в русском, где женская эмансипация продвинулась во многих сферах куда дальше и успешней, чем в «стране свободных и доме храбрых» (как поют в неофициальном американском гимне «Боже, храни Америку»).

— Считается почему-то, что писатель – это по определению мужчина, а писательница – это понятие второстепенное, — возмущается Аня Улинич. – Критик обвинил меня в «великом женском нарциссизме». Вряд ли определение «мужской» приклеят в Нью-Йорк Таймс, если захотят сказать про нарциссизм мужчины.

Много говорилось и о американском, и о еврейском, и русском, но почти не затронули вопроса уникальной сложившейся в течение 19-20 го веков русско-еврейской идентичности, отличной и от русской, и от различных еврейских идентичностей – идишистской сионистской, американской, нео-хасидской и постоянно дробящейся русско-еврейской идентификации в пост-советских государствах. Являемся ли мы последним поколением русских евреев, или продолжение следует? Может ли художественная интуиция или научная эрудиция ответить на этот вопрос? Вряд ли. Наверное, потому, что все они – писатели, журналисты, музыканты, артисты, ученые, те, кто упомянут в статье и те, кто нет – они и есть это «новое русское еврейство». Его объединяет не так кровь и родство, как общая история, а еще больше – замечательный, парадоксальный и далеко не «на любой вкус» еврейское чувство юмора, которое обеспечил успех поколению детей еврейской эмиграции в 1930-ых, в 1960-х, и не подводит и наших детей.