Алина Ребель

Его отец был белым офицером, один дядя служил у Колчака, другой — у Деникина. Может быть, именно от них унаследовал он «темперамент убийцы», как он сам о себе говорит. Его не пугали ни немцы, с которыми он вступал в схватку врукопашную, ни брызжущий слюной Хрущев, орущий: «пидарасы!» Он едва не погиб во время Великой Отечественной. И потом еще много раз умирал — когда физически, когда морально. Сегодня ему исполняется 90 лет. 

Сам Эрнст Иосифович говорит о себе так: «Мой лозунг — “ничего или все”. Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому — ничего — никогда! Я столько раз должен был умереть... Я и умирал; в жизни было столько ситуаций, из которых невозможно было выйти живым, я в те ситуации попадал потому, что ни от чего не прятался, — но какая-то сила меня хранила и спасла. Я удивляюсь, что дожил до своих лет». Так он говорил двадцать лет назад — в канун своего семидесятилетия. И тут же объяснял: выжил благодаря «абсолютному безумию и работоспособности». А еще, наверное, все-таки генам. Ведь еще во время революции его семью пришли убивать. Если бы не спасительная придумка бабушки, не было бы сегодня в мире знаменитого скульптора и художника Эрнста Неизвестного. Не было бы драчуна и задиры, который никогда не сдается. 

Из котла

Он родился 9 апреля 1925 года. Спустя всего несколько лет после того, как его отец, Иосиф Моисеевич Неизвестный, вернулся с фронтов Гражданской войны. Как ни удивительно — евреи ведь в основном поддерживали революцию — вся семья оказалась на стороне белых. Отец был адъютантом у атамана Антонова, его братья служили у Колчака и Деникина. Может быть, потому, что дед их был купцом и жили они на Урале, а не в черте оседлости. Оттуда реже уходили в революцию. Однако дед тайком печатал большевистские брошюры. Это и спасло семью, когда пришли большевики. «Бабка вспомнила, нашла бумаги, которые это подтверждали, и отнесла “товарищам”. Расстрел отменили», — рассказывает художник. Деда, кстати, Эрнст Иосифович за сотрудничество с большевиками осуждает:«Дурак он был». А отцом восхищается. Иосиф Моисеевич после революции схоронился в Сибири, выучился на врача и до конца своих дней сохранил светские манеры, например, привычку переодеваться к обеду. Даже если обедом этим служила сухая корка хлеба. Мать Эрнста, Белла Абрамовна Дижур, родилась в Киевской губернии, но отец ее строил железные дороги на Урале. Так они и встретились — бывший белогвардеец Неизвестный и утонченная Белла, писавшая стихи. 

Талант у Эрнста родители разглядели еще в детстве. И отдали его в школу для одаренных детей. Он участвует во всесоюзных конкурсах, учится видеть образы, рисует очень советские по духу картины. А в 1942 году не выдерживает — приписывает себе год, чтобы взяли сначала в военное училище, а потом на фронт. И вот, когда цель почти рядом, училище окончено, молодого лейтенанта Эрнста Неизвестного приговаривают к расстрелу. Не привыкший спускать никому и ничего юноша убил офицера Красной Армии, который изнасиловал его девушку. «Была бы возможность убить его еще раз, я убил бы снова», — уверенно говорит Эрнст Иосифович сегодня. А тогда он три месяца провел в заключении, ждал расстрела. Чтоб не сойти с ума, играл в карты с сокамерниками. В итоге решили, что боевую единицу расстреливать слишком расточительно, разжаловали в рядовые, отправили в штрафбат. Правда, он быстро вернул себе звание лейтенанта. На врага бросался с безудержной яростью. Был награжден за то, что голыми руками, уже будучи раненым, убил одиннадцать немцев. А потом его признали погибшим. С простреленным позвоночником, почти парализованный и не дышащий, лейтенант показался военным врачам неживым. Родителям отправили похоронку. А по дороге в морг уронили: «мертвец» закричал от боли. Так и поняли, что живой. Это случилось в конце апреля 1945 года в Австрии. Родители целый год не знали, что сын жив. Отец поседел, а мать верила, что он вернется. Когда вернулся, ходил только на костылях, от болей в спине буквально выл, врачи прописали ему морфий. А отец выходил сына, спас. 

Не диссидент

Немного оправившись, Эрнст снова ринулся в бой — преподавал черчение в Суворовском училище в Свердловске, продолжал учиться: сначала в Академии художеств в Риге, потом в Москве в Суриковском училище, затем на философском факультете МГУ. Кажется, для Неизвестного все дороги должны быть открыты — ветеран войны, герой, да и художественная манера его ничуть не диссидентская: вполне реалистичные монументальные скульптуры, очень все по-советски крупно и решительно. Но для советской власти ни героизм на войне, ни правильные идеологически художественные образы не были основанием, чтобы просто дать творческому человеку возможность работать. Из Неизвестного власти сами лепили диссидента. Хотя тот из принципа диссидентом быть отказывался: «Я никогда не был диссидентом, принципиально. Хотя неприятности у меня были вполне диссидентские. Мне не давали работы, не пускали на Запад. Против меня возбуждались уголовные дела, меня обвиняли в валютных махинациях, в шпионаже и прочем. Меня постоянно встречали на улице странные люди и избивали, ломали ребра, пальцы, нос. Кто это был? Наверное, Комитет. И в милицию меня забирали. Били там вусмерть — ни за что. Обидно было страшно и больно во всех смыслах: мальчишки бьют фронтовика, инвалида войны... А утром встанешь, отмоешь кровь — и в мастерскую; я ж скульптор, мне надо лепить. Нет, нет, я не был диссидентом — готов был служить даже советской власти. Я же монументалист, мне нужны большие заказы. Но их не было. А хотелось работать!»

Неизвестный, впрочем, довольно быстро становится известным. Его приглашают в качестве художника-иллюстратора, зовут создавать монументальные скульптуры, барельефы, композиции. Он иллюстрирует Достоевского, устанавливает в Югославии скульптуры «Кентавр» и «Каменные слезы», создает барельеф «Монумент всем детям мира» для лагеря Артек. И приступает к созданию серии гравюр к произведениям Данте. Книга вышла на английском и русском языках. Иллюстрации Неизвестного создали ему мировую славу. И вот, наконец, первая международная награда — премия за монумент «Цветок Лотоса», установленный на Асуанской плотине в Египте. Дома его по-прежнему преследуют, мешают работать. А в Европе уже принимают за своего. Проходят выставки: сначала в Белграде, чуть позже — совместная с Марком Шагалом в Лондоне, затем — в Музее современного искусства в Вене. И все-таки родина давит Неизвестного. Ему тяжело оставаться в изоляции. После знаменитой выставки в Манеже, на которой ему пришлось давать отпор взбесившемуся Хрущеву, о нем в Союзе говорят шепотом. С восхищением. Но стараясь это восхищение скрывать. «Пидарасы!» — кричал ему в лицо Хрущев. На что Эрнст Иосифович предложил лидеру доказать ему, что предпочитает девушек, прямо у всех на глазах. Хрущеву дерзость художника понравилась. Но претензии никуда не делись: «Почему ты уродуешь лица советских людей?» На прощание, правда, смягчился, протянул художнику руку: «В вас сидит ангел и дьявол. Имейте в виду, если победит дьявол, мы вас уничтожим!» Так Неизвестный стал знаменит. Хрущев стал его покровителем. Несмотря на опалу художника, он требовал от ЦК, чтобы Неизвестному давали заказы, помогал, как мог. Но художника звали на Запад. Ему некогда было продолжать эту игру в кошки-мышки. Он 67 раз подавал заявление с просьбой о поездке за рубеж. Не отпускали. И тогда он решил уехать насовсем. Несмотря на уговоры Хрущева. Позже родственники Хрущева попросили Неизвестного сделать надгробный памятник ушедшему лидеру. Неизвестный сделал. И гонорара не взял. 

Уехал

«Если бы остался в России, я бы умер или от скуки, или от водки, — уверен Неизвестный. — Почему? В свое время мне хотелось быть Микеланджело в России. Для этого нужны были заказы от высшего эшелона власти. Но когда я столкнулся с этим эшелоном, понял, что не смогу работать в этой среде, с этими куркулями, не смогу принять их правила игры. Надо было ржать с ними, когда они ржут, пукать с ними, когда они пукают, выпивать с ними и говорить с ними на их языке! Что ж, я этому научился и делал это вместе с ними,— но это было такое насилие над собой! Я начал чувствовать, что просто морально умираю. Вот я бы и умер давно...» 

К счастью, Неизвестный на уговоры Хрущева не поддался. 1976 год. Скульптор уезжает в Цюрих. Его отец к этому времени уже умер. А мать, немало натерпевшаяся от власти, остается заложницей. Ее еще долго не выпустят из страны. Но и на Западе у него не очень-то получается уживаться с покровителями. По прибытии в Цюрих Неизвестный получает австрийский паспорт из рук самого канцлера. Ему выделяют прекрасную студию. Но в Австрии Неизвестному тесно. Он отправляется в Швейцарию, к миллиардеру Паулю Сахару, известному меценату, покровителю художников. Сахар покупает в Базеле целую казарму, чтобы превратить ее в студию для Неизвестного. Чета Сахаров принимает советского художника в свой дом на правах почетного гостя. Он окружен заботой и толпами слуг. Но по вечерам Сахары устраивают скрипичные концерты, а потом званые ужины. Ему же хотелось взять в одну руку книгу, в другую сосиску. И посидеть в тишине. Он уехал в Америку. 

Для Центра исполнительских искусств им. Кеннеди в Вашингтоне он ваяет бронзовую голову композитора Шостаковича. И сразу оказывается в высшем американском обществе. На третий день после приезда. Благодаря дружбе и покровительству Мстислава Ростроповича. Во время церемонии открытия бюста Шостаковича Ростропович представил Неизвестного всем своим американским друзьям: Энди Уорхолл, Генри Киссинджер, Артур Миллер, Рокфеллер. Чтобы попасть в такое окружение, многие тратили годы и так и не добивались своей цели. Неизвестного поначалу увлекла жизнь этой яркой, блистательной компании. Но вскоре он понял, что тратит слишком много времени на приемы, тусовки и пустую светскую болтовню. И эта компания стала для него слишком расточительной и утомительной. Неизвестный хотел работать. И оказался прав. В итоге он, пусть с чуть с большим трудом, но вновь оказался признанным этой тусовкой. Но уже не просто как один из них, а как настоящий художник. Здесь, в Америке, Неизвестный встречает и свою вторую жену Аню. В Союзе он оставил жену и дочь, но, по его собственному признанию, никогда там не чувствовал себя семейным человеком, не очень-то занимался ребенком. Но «бывшая русская» испанистка Аня заставила непокорного художника познать новую для себя жизнь — он становится отцом ее дочери, начинает понимать ценность этой, такой простой, человеческой жизни. 

И все-таки иногда возвращается в Россию. Не на совсем, а для работы. Очень жалеет, что мало сделал для родины. Никак не получалось. Не потому, что не хотел, а потому, что деньги, которые выделялись на его проекты, не доходили до него, разворовывались по дороге. Так происходило даже с монументом «Маска Скорби» — памятником жертвам сталинских репрессий в Магадане. Борис Ельцин лично передавал на строительство памятника огромные деньги. Но средства эти до Магадана не доезжали. В итоге Неизвестный вложил в строительство 120 тысяч долларов своих денег. А от гонораров отказался. Посчитал недостойным. И снова увез с родины сплошные раны: душевные и физические — работал на морозе, обморозил пальцы, ногти сошли. Но памятник все-таки достроил. 

Он устанавливает памятник Сергею Дягилеву в Перми, празднует свое 80-летие в России, получает из рук российских властей почетные награды, но уже совсем отвык называть какие-то бытовые явления по-русски. Сейчас Эрнст Иосифович уже не дает интервью. Говорят, он так и живет в своем огромном доме с высоченными потолками, словно в храме, и всего двумя спальнями — дом этот не для гостей, а для работы, для вдохновения. Какой-то американский профессор ему сказал: «Спасибо, Эрнст, вы обеспечили моих аспирантов работой на 200 лет. Они будут изучать все сделанное вами». А он бы хотел еще так много сделать для родины. Родины, которая отзывается в его сердце и позвоночнике болью. И которой никогда не нужен был бунтарь Неизвестный, завоевавший мировую славу.