Кафе на первом этаже соседнего дома выставляло столики на тротуар, а по пятницам с утра приглашало музыкантов, и они жались на противоположной стороне улицы к витрине крохотной художественной галереи. Сегодня работало трио: парень в тельняшке с контрабасом, ударник в рубахе растаманских цветов и беловолосая девушка с трубой. По проезжей части, закрытой для транспорта на выходной, бесконечным потоком шли люди. До балкона, где Фил сидел в потрепанном кресле, долетали обрывки фраз на иврите, французском, английском и русском. Ударник задал ритм, солистка поднесла трубу к губам.

В начале сентября в Вильнюсе было тепло, но температура воздуха никак не влияла на ледяную атмосферу проходящих переговоров. Сделка не клеилась, стороны упорствовали, стояли на своем, компромисс казался недостижимым. Настроение у Фила было неважное, и глава регионального офиса предложила развеяться и поехать к вильнюсской подруге на день рождения. Он вяло отказывался, решив поваляться с книгой в номере отеля, но в конце концов позволил себя уговорить. Коллега заехала за ним, и они не без труда выскочили на трассу, с которой свернули через четверть часа. Машина еще минут десять подпрыгивала на ухабах, пока не остановилась перед откатными воротами.

Гостей оказалось много. Именинница, массивная властная женщина, ее родственники, друзья с семьями, подчиненные с подругами. Все легко переходили с русского на литовский, с литовского на английский, вставляя слова на польском и идише. Фила настойчиво уговаривали что-нибудь съесть. «Эту гефилте фиш приготовила сама Циля, что-то необыкновенное. Вы обязательно должны попробовать!»

Старуха с блеклыми глазами вцепилась в его рукав артритными пальцами.

– Садитесь, молодой человек, садитесь. Я не кусаюсь, – она указала на стул рядом. – Как вас зовут?

Когда он наклонил голову поближе, громко зашептала:

– Есть девочка.

Фил вежливо улыбнулся.

– Хорошая девочка, – повторила она прямо в ухо. – Играет музыку.

На всякий случай он кивнул.

– Обеспеченная. Мама эндокринолог, а папа уже умер, но это ничего страшного…

«Циля опять за свое!» – раздался смешок. И тут же последовал раздраженный голос именинницы: «Мама, оставьте нашего гостя в покое!»

Коллега в противоположном конце зала давилась от смеха. Фил извинился и бормоча, что нужно в туалет, сбежал во двор, где в беседке собралась молодежь.

Там пили виски и слушали девушку с множеством татуировок: «Люди совершают поступки, безумные поступки, – на пальцах ее левой руки было набито TESLA. – А потом оказывается, что этот человек изобретал двадцатый век. И даже немножко двадцать первого». У девушки были чувственные губы, черные глаза невероятной глубины, совершенно белые волосы с особым алюминиевым отливом и двумя синими прядями. Она курила, пуская кольца сизого дыма.

Из окна особняка высунулась именинница и, захлопав в ладоши, потребовала, чтобы гости вернулись за стол к «фантастическому десерту». Гости в беседке неспешно встали и потянулись к дому.

– Суета сует, – вздохнула татуированная. – Вы почему не идете?

Он ответил, что не ест сладкое.

– Мама считает, – она села на прежнее место, – что даже диабетикам иногда нужно. Это поможет снять стресс…

Ее звали Деб («Дебора, вообще-то»), закончила искусствоведение в Эдинбурге, играет на нескольких инструментах, питается одними йогуртами и совсем недавно вернулась обратно в Вильнюс. Он, в свою очередь, рассказал, что на дне рождения случайно, что в Литве в командировке и знакомых у него нет.

– О! – многозначительно произнесла она и достала из пачки очередную сигарету. – О!

Толстое табачное кольцо вылетело из ее рта. Деб проследила, как дым растворился в вечернем воздухе, и неожиданно предложила показать такой Вильнюс, который он никогда не увидит. «Я здесь училась в школе, у меня здесь много чего было…» Фил без задней мысли спросил, что мешает ей начать экскурсию прямо сейчас?

«Йогурт», – ответила она.

Фил решил, что ослышался, и переспросил.

«На завтрак», – объяснила Деб, и в черных глазах сверкнули озорные искры. Они вызвали такси и, довольные собой, тихо исчезли с праздника.

Но ночной Вильнюс разочаровал. Он оказался темным, пустым и неинтересным. Экскурсии не получилось: места, где прошла ее юность, были закрыты, подворотни опечатаны, входы на крыши заколочены. В баре, куда они в результате зашли погреться, звучали фанковые композиции Хораса Сильвера. Фил с интересом рассматривал ее татуировки. Синяя змея обвивала левую руку, скрещенные пистолеты выглядывали из-под стрижки, а от правой ладони вверх шла цепочка каббалистических символов. Еще были колокола, стрелы, ангелы с трубами, цветы, графические узоры, письмена…

– У тебя тут настоящая история болезни.

– Со всеми ремиссиями, – печально согласилась она, – обострениями и попытками суицида.

«Чтобы день вырос из воющей бури», – было написано на иврите.

– Шалом Шабази, – сказала Деб, когда Фил осторожно провел пальцем по строчке. – Йеменский поэт семнадцатого века.

– Но ведь в иудаизме татуировки нельзя…

– Мудрецы, – возразила она. – Они живут тем, что разрешают или запрещают. Но если бы мы во всем слушались мудрецов, Модильяни не продавался бы за сто семьдесят миллионов долларов…

Повисла неловкая пауза, и чтобы разрядить атмосферу, Фил в юмористических тонах принялся описывать, как его пытались сватать. «Есть девочка, – шептал он Деб в ухо. – Очень хорошая девочка. Обеспеченная. Играет музыку…» Ее плечи затряслись от беззвучного хохота.

В заведении, кроме них, никого не осталось, бармен в дальнем конце стойки протирал стаканы и демонстративно поглядывал на часы.

– У меня репетиция закончится завтра в семь, – Деб встала со стула.

– Да, – с готовностью сказал Фил. – Обязательно. Можешь не сомневаться.

Они так и не встретились. На следующий день его срочно отозвали в Тель-Авив, и пришлось улетать с невероятным количеством пересадок.

Музыка закончилась, трио сделало небольшой перерыв. Фил оцепенев смотрел на трубачку. Наконец шок прошел, он подлетел к холодильнику, схватил упаковку йогуртов и сломя голову помчался по лестнице вниз…