Светлана ГЕРШИНА

Айзик Абрамович Гершин, мой папа, родился 17 апреля 1916 года в городе Яссы в семье портного. Человек яркий: интересный внешне, прекрасный рассказчик, талантливый бухгалтер, первым предложивший темплеты (шаблоны) в бухгалтерии, упрощающие и ускоряющие процесс работы, горячий идеалист, мечтающий о всемирном равенстве и братстве с общим языком эсперанто, – это мой папа. Он водил меня в кукольный театр, сопереживая так же, как я, событиям на сцене и придумывал счастливые финалы спектаклям.
 
Читал мне книжки на русском,рассказывал о детстве, которое имело, как у Горького, своё «в людях». Маму он не помнил: она умерла, когда ему было 3 года, оставив его и старшую сестру Эстер шести лет сиротами. Отец его вскоре вновь женился. Пошли свои дети, и сестра рано отдана была тёте в маленькое местечко в Трансильвании. Отец – единственный сын – был оставлен и вскоре пошёл в хедер. Думаю, там папа занимался без особого желания, потому уже с десяти лет его определили в обучение к бухгалтеру – убирал его квартиру, присматривал за малышами, подглядывая за процессом работы. Сумел – и с малым участием хозяина – прилично освоить азы бухгалтерии и заслужил доверие относить банковские счета.
 
Юность прошла в румынской армии, которая была, похоже, похлеще русской: с обязательным мордобоем и бесконечным тупым издевательством, унижениями для превращения личности в послушный механизм. В Бухаресте, вернувшись на «гражданку», нашел приличную работу в центре города в известном ликерном магазине. Был бухгалтером и, подрабатывая продавцом, для общения с уважаемыми покупателями выучил немного французский и немецкий.

Далее увлёкся идеями равенства и братства, вступил в подпольное комсомольское движение, с риском для жизни расклеивал листовки. В результате был арестован, под пытками никого не выдал. В тюрьме оказался в одной камере с тогда ещё не знаменитым Георгиу Дежем и братьями- близнецами Бычковыми, подружился с ними и многими другими интересными людьми, в будущем назначенными на значительные посты в послевоенных Румынии и Венгрии. С Б. П. Бычковым, профессором математики Кишинёвского университета, папа дружил до конца жизни Бориса Павловича.
 
28 июня 1940 года, в «ночь открытой границы» между Румынией и Бессарабией, перешёл на советскую сторону – без русского языка, семьи, поддержки. Он верил в дружбу. В Кишинёве поселился у друзей, нашёл через неделю работу в трамвайном тресте Кишинёва, через месяц с грехом пополам, но говорил по-русски, пламенно выступая на митингах треста. Чуть позже познакомился с моей мамой. В конце 1940-го женился на ней, в июле сорок первого у них должен был появиться ребёнок.
 
22 июня Кишинёв бомбили в первую же ночь. Горком партии формировал партизанские отряды. Отец, как и все его близкие друзья, пошёл записываться добровольцем. Записали, а потом передумали, т. к. он родился в Румынии, в доверии ему было отказано. Это спасло ему жизнь. Все оставленные в подполье и заброшенные на оккупированные территории позже были встречены по наводке своих же и сразу расстреляны.
 
Вместе с мамой, её сестрой и их мамой они бежали из Кишинёва 24 или 25 июня. Немцы и румыны стремительно приближались. В дороге мама рожала в поле. Родилась девочка Блюма. С ней на руках добрались до станции, сели в теплушку. Ехали без еды. Родители говорили: есть на станции кипяток – есть жизнь. В дороге на остановках выменивали одежду и золотые кольца на пищу. Блюма умерла в теплушке от воспаления лёгких.
 
Составы шли хаотично, сначала на юг, потом, соответственно военной обстановке, на восток, потом опять на юг. Наконец папе удалось на одной из станций, где был военкомат, призваться в армию. На фронт его опять не послали – по той же причине недоверия. Служил в Куйбышеве. Работал на военных заводах, выучился на телеграфиста и был переведён на прослушивание вражеских радиостанций.
 
В 1945 году демобилизовался, вернулся в Кишинёв, вызвал семью. На Минковской, в бывшем еврейском районе, из самана выстроили они с мамой сначала одну комнату, а потом пристроили вторую. Жилой фонд Кишинёва был в основном уничтожен. До моих семи лет, т. е. до 1954 года, мы там и жили. Я и моя бабушка, мамина мама, спали в первой комнате, которая была также и кухней с печкой и примусами. Папа, мама и мой младший братик – во второй, так называемой спальне.
 
Отец пошёл бухгалтером в Промкомбинат, а затем стал главбухом кафе «Дружба» и «Золотой початок» на ул. Ленина и столовой № 40 у рынка. Это была очень неспокойная работа – на виду у начальства, которое, включая высокое, приходило с друзьями пообедать. Думаю, они не только не расплачивались, но и что-то с собой уносили. Зарплаты были маленькие. Великое государство экономило на заработной плате, считая, что все сами выкрутятся, т. е. своруют. По-моему, мало что изменилось и сейчас.
 
Отец всегда был на взводе – кормить надо было начальство, семью и сотрудников этих точек. Всегда висел страх ареста…
Вот сколько написала про папину жизнь – и ничего о нём. Несмотря на эти страхи, семейные неурядицы, разочарование в идеалах молодости, папа был человеком оптимистичным и разносторонним. Любил технику, всё новое электрическое. Обожал шутку, дарил женщинам цветы, сажал нас в такси, если поздно возвращались и пешком было идти далеко, преодолевая мамино сопротивление, приглашал гостей и, конечно же, ДРУЖИЛ. «Гершин» – так представлялся мой папа, знакомясь…
 
Он был запрограммирован на встречи с друзьями – поговорить о политике, старых временах, кто и что здесь, в Румынии, Венгрии, Израиле. Мои родители были агностиками, кроме бабушки в Бога никто не верил, но соблюдали все праздники, и бабушка ходила в единственную в Кишинёве синагогу молиться, куда её сопровождал папа или позже я. Соблюдали субботу, мамины сестра и брат с семьями собирались в пятницу у нас. Никогда наше еврейство не только не скрывалось – его не стеснялись, и мы все в доме говорили на идиш.
 
Моя мама умерла в 1979 году. Мы с братом к этому времени давно жили в Ленинграде. Папа же был настоящим южанином. Кстати, его дед по отцовской линии – из Одессы. Он перешел границу с Румынией, чтобы не служить в николаевской армии 25 лет.
 
Папа недолго вдовствовал и 1980 году женился. Его вторая жена была прямой противоположностью моей маме, которая по духу братства и равенства, высоких идей и уму, без жесткой практичности была папе ровней.
 
Однако, хотя он слегка внутренне изменился в соответствии с «требованиями времени», его образ жизни, вопреки недовольству второй семьи, не пострадал. Поскольку у папы был доступ к продуктам, а время состояло из дефицитов, он помогал семьям своих друзей – то купить курицу, то кролика, то хорошее вино, то что-либо специальное. А если кто-то болел, тайком от жены приносил подарки на деньги утаённые, поскольку у него всегда был приработок: то сделает за кого-то баланс, то поможет с другой служебной рутиной. Его знали и уважали, ему доверяли в бухгалтерской среде.
 
В 1990-м он с новой семьёй эмигрировал в Америку. Ему было 73 года, и кроме второй семьи, которая его использовала, но не любила, у него в начале не было ни одной живой души в Америке и не было языка. Из всех, которым мой отец научился и знал, ни один не был похож на английский.
 
В московском аэропорту, куда мы с братом приехали прощаться, не зная, увидимся ли когда ещё, папа беспокоился об одном лишь аспекте отъезда – ему было не по себе из-за того, что он предаёт идеалы молодости, едет к капиталистам. Но любознательность настраивала его оптимистически – зато он увидит другую сторону Земли. Нас немного обидело, что он не озабочен нами. Но знали ли мы его до конца?
 
В первую же неделю по приезде в США, в Нью-Йорк, он отправился в Манхеттен, без сопровождения и языка, подавать прошение на воссоединение семьи – для нас с братом. Как он сказал потом: «Я мечтал об эсперанто, а мой идиш оказался эсперанто». Евреи передавали его с рук на руки, и он попал куда надо, и мы, уже в 1992 году, получили приглашение на интервью в посольство США в Москве, что даже по тем временам было фантастикой.
 
Мой папа гордился тем, что стал гражданином Соединённых Штатов. Он стал считать, что это страна, о которой он мечтал. Здесь можно выучиться, открыть бизнес и честно заработать на свой хлеб с маслом. Не надо таиться и бояться. Английский он учил неустанно. У него был словарь: русский, идиш, румынский, английский. В отличии от многих своих сверстников он научился изъясняться и на английском.
 
И здесь у него были друзья, и здесь он помогал людям. Последние годы жил счастливо с третьей женой, не еврейкой, которой он помог остаться в Штатах. Он всегда и во всём был и остался интернационалистом, человеком мира.
 
Умер за неделю до своего 90-летия. 17 апреля этого года ему исполнилось бы 100 лет.
И я, и моя дочь, и внуки часто бываем на его могиле. Добрая ему память.

P.S. Светлана закончила ЛЭТИ, поработала на «Электроточприборе» в Кишинёве. Студенткой вышла замуж в Ленинграде. Занималась автоматизированными системами противопожарной безопасности в «закрытом» институте. И даже, несмотря на графу, возглавила там одно из подразделений. Живёт недалеко от Вашингтона. В США в третий раз вышла замуж – за бывшего аналитика разведки ВМФ, ставшего бизнесменом.
В Кишинёве, на «Дойне», похоронены её мать, а на Еврейском кладбище – бабушка и дедушка.