Алексей Филиппов

В Гражданскую войну он был революционером в кожаной куртке, жёстко проводящим партийную линию, во времена Большого террора – основал советскую промышленность, построил новую Москву и столичное метро. А в старости дожил до краха всего, чему верой и правдой служил, – железный сталинский нарком Лазарь Каганович.

В дом номер 50 на Фрунзенской набережной двое пенсионеров переехали в начале шестидесятых. Жили они скромно: пенсию старик получал небольшую – 115 рублей 20 копеек. Зато его жене, старой большевичке, полагались и персональная пенсия, и продуктовые заказы – жить было можно, но вскоре она умерла. Старик часто рассказывал соседям о себе, и они слушали его, разинув рты. Еще бы – перед ними сидел бывший член Политбюро и заместитель председателя Совнаркома СССР, любимец Сталина, архитектор советской промышленности и новой, советской Москвы, чье имя долго носил столичный метрополитен.

В сравнительно вегетарианском 1957 году он бросил вызов своему же бывшему выдвиженцу, Хрущеву, и тот втоптал его в землю. Лазарь Каганович был сослан в город Асбест – руководить небольшим промышленным комбинатом, а через четыре года отправлен на пенсию и исключен из партии – это означало гражданскую смерть. Его дочь ходила по собесам с томом Большой советской энциклопедии, показывая в нем страницу об отце, но чиновники только руками разводили – им были нужны официальные бумаги, подтверждающие, что ее отец – «пенсионер союзного значения». А их ей не выдавали, и Лазарь Каганович оставался человеком без прошлого – и с маленькой пенсией. Персональную пенсию он получил лишь много позже.

Он пришел в революцию так же, как и тысячи других молодых людей из еврейских местечек. Черта оседлости, узаконенная дискриминация, постоянные погромы – всего этого было более чем достаточно, чтобы превратить их в готовую полыхнуть зажигательную смесь. Кагановичи жили в украинском селе Кабаны. Евреев там было немного, антисемитская пропаганда до крестьян не доходила, отношения были достаточно мирными. Но к 1905 году, когда Лазарю исполнилось 12 лет, деревня напоминала пороховой погреб. В деревне стало больше людей, затем начался земельный голод, вслед за ним пришла нищета. По воспоминаниям самого Лазаря Моисеевича, их семья была беднейшей из бедных: отец работал на смоляном заводе, пол в их хате был земляным, перебивались с картошки на квас. Впрочем, другие рассказывали, что на самом деле его отец был довольно состоятельным торговцем, и революционер Каганович мог вполне переписать свою биографию: кристально-чистое бедняцкое происхождение дорогого стоило – некое «советское дворянство».

Михаил, старший брат Лазаря, уехал в город на заработки и вернулся в Кабаны убежденным марксистом. Свою первую революцию братья Кагановичи сделали дома. В 1905 году вслед за всей страной заволновались и Кабаны. Крестьяне хотели добраться до местного помещика, но братья Кагановичи объясняли, что это только начало, а вообще, не худо бы взяться и за царя. Кончилось это побоищем: вооружившиеся вилами и дрекольем крестьяне разогнали стражников и сотских, но рядом располагался гренадерский полк, и в тот раз царизм в Кабанах взял верх. Халупу Кагановичей обыскали, но русские соседи спрятали агитационные брошюры у себя, и из этой воды братья вышли почти сухими. Так юный Лазарь Каганович попал в профессиональные революционеры.

Позже отец ему скажет:
– Не забывай, что ты еврей. Даже если ваши и победят, ты в лучшем случае станешь городовым. 
Когда в 1918 году, после долгого отсутствия, Каганович наведался к родителям, отец его спросил:
– Ну, и кто же ты теперь?
Он был председателем Воронежского ревгубкома, но ответил кратко, чтобы не пришлось ничего объяснять:
– Да что-то вроде губернатора…
Старик внимательно его осмотрел, оценил одежду, сапоги – и, разумеется, не поверил.

Между этими двумя диалогами уместилась целая эпоха, включившая в себя и Первую мировую войну, и февральскую революцию, и октябрьский переворот. До октябрьского переворота карьера сына смолокура была достаточно обычной для революционера, после него – удачной, но блестящей она стала только после того, как на него сделал ставку Сталин.

Сначала Лазарь Каганович работал грузчиком и подбил коллег на забастовку, за что был уволен. В РСДРП он вступил 1911 году и дальше строил карьеру сугубо по «революционной линии»: высылался по этапу, бежал, вел нелегальную работу, организовал Союз сапожников, а в октябре 1917-го руководил восстанием в Гомеле, избрался в Учредительное собрание по большевистскому списку и стал председателем ревгубкома. Затем партия отправила его в Туркестан, и там он быстро вырос – стал членом бюро Туркестанского ЦК, председателем Ташкентского горсовета и членом Реввоенсовета.

Самым сильным впечатлением его жизни оказался мимолетный разговор с Лениным, позже он не уставал восторгаться Сталиным – и, похоже, не карьеры и выживания ради, а от души. Каганович – простой, закончивший только сельскую школу малообразованный молодой человек, но самоотверженно поверивший в идею. Сколько же их таких тогда было! К этому можно прибавить сильный, звучный голос и дар убеждения – они сделали его звездой митингов 1917-1918 годов. А еще Каганович умел руководить и обладал отличной организационной хваткой – это и приглянулось Сталину, приметившему Кагановича ещё в 1922 году, когда тот занимал скромную должность секретаря Центрального комитета Союза кожевников. Сталин сделал его заведующим организационно-инструкторским отделом ЦК, и в руках Кагановича сосредоточилось право назначения людей на должности в партийные структуры – он стал «кадровиком партии». Эта должность станет ключевой, её будут занимать самые проверенные люди – вплоть до Ежова, она станет трамплином к будущему взлету или преддверием смерти: потрафить «хозяину» удавалось не всем, многие не проходили проверку на лояльность. Но в 1922 году ставки еще не были столь высоки: страна пыталась прийти в себя от ужасов Гражданской войны и не жаждала новой крови, старые большевики ещё своих не расстреливали – это было абсолютным табу. Да и Сталин тогда был другим – об этом потом будут говорить многие его соратники. Выживший, мирно ушедший на пенсию Анастас Микоян скажет, что в конце 30-х и перед смертью Сталин был безумен. Каганович, до последнего дыхания сохранявший верность «вождю всего прогрессивного человечества», такого себе не позволял, но и он признавал: Сталин менялся, да так, что его было не узнать.

В старости, на Фрунзенской, Каганович любил вспоминать начало 20-х с их совнаркомовской атмосферой: работу до темна, жизнь в Кремле, прогулки без охраны, шутки и дружескую болтовню старых большевиков. Но он единственный среди соратников обращался к Сталину на «вы». А когда вождь предложил выпить ему на брудершафт, Каганович ответил, что не сможет ему тыкать, и спросил: «Вы могли бы так обратиться к Ленину?» Сталин задумался, и Каганович выиграл несколько очков в борьбе за политический рост и физическое выживание – тем более что Каганович, похоже, был совершенно искренен в этих словах.

Впереди был головокружительный взлет: через два года он стал членом ЦК, ещё через три – его секретарем, потом Первым секретарем ЦК ВКП(б) Украины, затем секретарем московского горкома партии, главой сельскохозяйственного отдела ЦК и, наконец, членом Политбюро и наркомом путей сообщения. С 1937 года Каганович становится одновременно наркомом тяжёлой промышленности, наркомом топливной промышленности и наркомом путей сообщения в статусе заместителя председателя Совнаркома. Фактически в его руках оказывается управление всей советской промышленностью. Это многое говорит не только о Кагановиче, но и о времени, в котором он жил, и исполинских задачах.

Впрочем, решение таких задач едва ли по плечу одному человеку, с учётом чудовищно низкого качества советского управления и производства. Особенно остро это обнаружилось в войну: ломалась и выходила из строя военная техника, у истребителей ПВО постоянно отказывали пулеметы, отсюда, кстати, такая статистика таранов – другого выхода у лётчиков не было. В 1942 году Каганович потерял пост наркома путей сообщения, однако его преемник генерал Хрулев, бывший по совместительству начальником тыла Красной армии, справлялся с работой еще хуже. Он был снят с поста, и наркомом железных дорог вновь назначили Кагановича. Сталин истреблял людей миллионами, но безусловно верных, а кроме этого ещё и работоспособных было мало – и вождь тасовал все ту же колоду.

И Каганович был продуктом своего времени, душевной тонкости ему явно не хватало, оттого с подчиненными нарком был груб, да и благие побуждения оборачивались болью: например, когда Кагановичи захотели взять мальчика из детдома, старшая дочь Майя привезла беленького. И Каганович отправил его обратно: «Никто не поверит, что это мой сын!» О чувствах ребенка никто, разумеется, не думал. Беленького заменили черненьким, но, повзрослев, он сильно разочаровал приёмного отца.

Каганович, как и требовало время, обвинял железнодорожников во вредительстве, чохом, вместе со всеми, подмахивал расстрельные списки, был безжалостен в проведении «линии партии». В нём была смесь истовой веры, стремления выделиться и желания уцелеть.

Это ему удалось: он с достоинством пересидел антисемитскую кампанию, отказавшись вместе с другими именитыми евреями подписать письмо против «врачей-убийц», отговорившись фразой: «Я не еврейский общественный деятель, а советский министр!» Пережил и собравшегося под конец жизни расправиться с ближайшими соратниками Сталина. А после смерти «вождя всех народов» Каганович стал одной и ключевых фигур в партии. И вместе с другими китами старой сталинской гвардии – Молотовым, Маленковым и Булганиным – захотел остановить круто забиравшего себе всю власть Хрущёва. Но толком заговор составить не сумели, Хрущёва поддержал министр обороны, любимый народом «маршал победы» Жуков, и большинство ЦК встало «за Никиту». 

В результате Каганович вместе с соратниками превратились в «антипартийную группу» и отправились в политическое небытие. В 1961 году, после исключения из партии и выхода на пенсию, оно оказалось приправлено непривычной для Лазаря Моисеевича нищетой. В отставке он сильно смягчился, стал терпим, у него неожиданно для окружающих даже появилось чувство юмора. На жизнь Каганович не жаловался: дочка добавляла к его пенсии 20 рублей, еще 10 рублей присылал брат.

Он прожил на Фрунзенской почти 30 лет, и они могли бы послужить основой для романа. На мир вокруг Каганович продолжал смотреть из тридцатых годов. Брежнев, которого он знал лично, казался ему не способным к управлению добряком Маниловым. В крах СССР он не верил: «рабочие скажут свое слово, Союз будет жить». Каганович ни о чем не жалел, но о многом постарался забыть, стереть из своей памяти: иначе с таким психологическим грузом и не выжить. Он умер в Москве 25 июля 1991 года, за три недели до ГКЧП и за несколько месяцев до распада Советского Союза, готовясь к беспощадной идеологической борьбе и работая над новой программой партии. Возможно, его долголетие было ему божьей карой.