25 января Владимиру Высоцкому исполнилось бы 65 лет. Об отце вспоминает его сын Никита Высоцкий — актер, директор ГКЦМ В. С. Высоцкого.

Человек «без брони»

— ВАЛЕРИЯ Золотухина, опубликовавшего свои дневники с воспоминаниями о вашем отце, многие обвиняли в том, что он преувеличил, называя себя другом Высоцкого. И что он не имел права разглашать многие подробности его жизни. Как вы относитесь к этим записям и вообще к многочисленным книгам о Владимире Семеновиче?

— Я Золотухина знаю довольно хорошо. Когда еще ребенком отец приводил меня в театр, я часто видел их вместе. Я ему во многом доверяю. Валерий непростой человек, не лишенный фантазии, но есть вещи, в которых он абсолютно честен. Публикуя свои дневники, он на самом деле их не редактировал, не переписывал под сегодняшний день. Там все правда. Золотухин писал в то время, когда Высоцкий был жив, и его дневники — одно из самых ценных свидетельств об отце. А те, кто сегодня пишет о нем, выдают «неочищенную» информацию. Высоцкий — историческая фигура, хотим мы этого или не хотим. И человек, пишущий о нем, уже попадает в историю. Вот я уже в нее попаду просто потому, что в 1964 году родился сыном Высоцкого.

Последние несколько лет перед смертью отец с Валерием Сергеевичем по-прежнему дружили, но общались меньше. В 70-м году в анкете, записанной человеком, который работал в постановочной части Театра на Таганке, на вопрос: «Кто ваш друг?» — он написал: «Золотухин». Уже много позже Золотухин откровенничал со мной. Однажды рассказал случай из их театральной жизни, сильно удививший меня. После него я лучше понял отца, задумался о том, каким он был.

В театре часто проходили собрания, где обсуждались роли. А в пору пика популярности Высоцкого, когда поклонники поднимали на руках автобусы с ним, когда он ездил на гастроли (это тоже было уже в последние годы жизни), у актеров к нему было не просто сложное, а зачастую враждебное отношение. Так вот на одном из собраний отец встал и стал что-то по делу говорить. Все замолчали. И тут вскочила одна из известных актрис и стала кричать: «Да что вы учите нас жизни? Вы даже не здороваетесь с нами! Вы зазнались!» Отец страшно растерялся, осекся на полуслове и больше не сказал ни слова. Кто-то подходил к нему, теребил: «Володя, Володя», а он сидел, почерневший, и смотрел в одну точку. Словно убили человека. И это не просто перемена настроения. Отец был невероятно ранимым человеком.

— Наверняка и вы сами неоднократно становились свидетелем каких-то сцен, когда Владимир Семенович проявлял себя неожиданно…

— У меня есть воспоминание из детства, когда произошла одна неприятная сцена. Ее в одном из своих сценариев описал мой старший брат Аркадий. Мне было тогда лет 10. В тот год я часто болел. И однажды, когда я в очередной раз лежал с высокой температурой, пришел отец. Он уже не жил с нами года четыре. Случился сильный скандал из-за брата, в котором участвовали взрослые, а я лежал в комнате один, что-то рисовал, писал.

И вот он вошел ко мне, закрыл за собой дверь, сел рядом. Я слышал крики и, естественно, заметил, что отец возбужден. Поэтому как ни в чем не бывало стал показывать отцу тетрадку с текстами. Мне казалось, что этим его отвлеку, решил повести себя как дипломат (уже с раннего детства я считал себя ужасно взрослым). А он так растерялся! Я видел, что еще чуть-чуть — и он заплачет… На следующее утро, несмотря на болезненную семейную сцену накануне, он приехал. Говорит: «Я их в школу отвезу», имея в виду меня и брата Аркадия. А я, хоть и болел еще, говорю маме: «Да, мне надо в школу». Потому что обрадовался отцу.

Он был такой энергичный, бодрый, как будто накануне ничего не произошло. Посадил меня в свой «Рено», хотя до школы пять минут ходьбы. Приехали, как раз только закончилась «Пионерская зорька». А отец, кажется, ждал, что выйдет Аркадий. Но он не вышел. И опять — тот же беспомощный взгляд…

Когда я вспомнил об этом эпизоде, у меня все соединилось: эти воспоминания, рассказ Золотухина. И стал понимать причины его срывов, каких-то жутко несправедливых поступков. Ведь и я обижался на него, и люди. В период его славы о нем говорили: «У него крылья за спиной, еще немного — и полетит». Он был хорошим, сильным, но под воздействием внезапной агрессии мог ни за что человека по стенке размазать, послать по матери. А я вдруг понял, что ему часто было плохо по пустякам. Я немало читал про известных людей, очень многие из них были такие же, с оголенными нервами. Это называется незащищенностью. Она есть в каждом человеке, просто кто-то вырабатывает броню, а кто-то не может. У отца ее не было. И это состояние «без брони» и есть оборотная сторона таланта. Да, он знал себе цену и радовался успеху. Но был распахнут всем мерзостям, обидам, острым углам. Он это понимал, но… не боролся. Хотя, может быть, отец не писал бы так, если б активно противостоял этому. У него есть стихи, где он пишет о своей сущности, лености душевной, трусости. Такое яркое неприятие себя. В 78-м году он, вроде успешный человек, пишет о себе: «Во мне живет мохнатый злобный жлоб…» Он себя не щадил.

Уязвимое состояние ужасно по своей сути. Отец часто мне снится, а я просыпаюсь и не понимаю сразу — сон это или явь. И когда вижу, что сон, а реального человека рядом нет — не могу сдержать слез.

— Начиная с 12 лет с вами уже можно было говорить на равных. Лично вам, Никита, он жаловался всерьез на что-то, на кого-то, на себя?

— Нет, такого не было. В восприятии людей Высоцкий был совсем другим. Он не жаловался, не ругал себя, не рефлексировал. Есть некоторые «воспоминатели», пишущие об этом, но правда ли это? С нами, с детьми, он не сюсюкался, даже когда мы были маленькие. Наоборот, иногда он очень резко начинал «наезжать». У нас в семье была традиция: справлять наши с братом дни рождения вместе. Хотя у брата день рождения осенью, а у меня — летом. Просто в каникулы все дети разъезжались из города, некого было собирать. Поэтому осенью, на Аркашин день рождения, отец дарил подарки сразу нам двоим. А я всегда обижался, что меня поздравляют за компанию с Аркашей. И вот в год, когда Аркаше исполнилось 12 лет, а мне — 10, он заехал за нами, чтобы отправиться в «Детский мир» за презентами. Дал нам по червонцу, предоставил право покупки: «Вы уже большие». Ходил с нами по магазину, мы выбирали. А по тем временам это была царская сумма. Я говорю отцу: «Много так денег!» А он: «Ты деньги не считай». Вроде в шутку. Я пошел, выбрал себе машину дорогую, у меня осталось копеек 15, а у Аркадия — три рубля. И я стал канючить, что вот, мол, мало осталось. Мы разговорились о деньгах, и я сказал фразу: «Пап, да ладно, деньги — вода». И тут он так взорвался: «Что за отношение?! Ты не заработал еще ни копейки. Откуда в тебе это?» Я рассердился на отца и обиделся. Или однажды я назвал деда, его отца: «Вояка». Он разозлился, его понесло: «Ты сопляк, твой дед — герой! Он на первом танке в Прагу ворвался, как ты смеешь?»

«Всё будет хорошо»

— С КАКИМИ ассоциациями у вас связан образ отца?

— Мы с ним абсолютно разные. У меня замедленная речь, я хожу вперевалочку. А он был невероятно стремительный. Поэтому ассоциация с ним — скорость. Бешеная! Я, например, очень любил с ним ездить на машине. Он вообще всегда на своих иномарках дико быстро гонял, но к тому же еще и постоянно торопился куда-то. Была одна история. Мы с братом пришли к нему незваными гостями, а он собирался уезжать. Я не то чтобы обиделся, но было неприятно. Мы вышли из дома, уже дошли до конца Грузинской улицы, и тут подъезжает отец: «Давайте я вас довезу». А там в машине сидели какие-то люди. И, когда мы в очередной раз отказались, он так рванул бешено, буквально с места. Поэтому для меня он — это бешено несущийся автомобиль. Красивый, классный, которого ни у кого тогда не было. Помню все машины отца: «Рено», «БМВ», «Мерседес».

Как-то ехал я с ним по переулкам Арбата, как всегда, на огромной скорости — он куда-то опаздывал. И вдруг впереди показалась огромная яма. В последний момент мы остановились, машина нависла над ней. Еще секунда — и мы бы в нее влетели. Отец захохотал, а мне стало страшно до жути, аж жар пробил. Он резко дал задний ход, и мы уехали. Дома я рассказал об этом маме, мол, как он ездит! А она заплакала и говорит: «Ты ничего пока не понимаешь, он от этой скорости умрет…» Потом уже, с возрастом, я понял, что она имела в виду. Ведь он как выходил из театра! У служебного входа я не раз его ждал среди толпы таких же, ждущих Высоцкого. Он медленно проходил мимо толпы, садился в машину и тут же резко давал газу. Ему вслед неслось: «Володя, старик, а ты мне обещал…» А его уже нет. Иногда, увидев меня в коридоре театра, он на ходу хватал меня за руку, вел за собой, мы куда-то уезжали. Скорость была во всем. С ним и общаться было интересно потому, что быстро все менялось. Например, я болел как-то, мне было лет 8–10. Он где-то купил невиданные по тем временам лекарства, привез их. Затем мы поехали на дневное представление в цирк на Цветном бульваре. А я прямо в пижаме, но в шапке! Болею, а отец покупает мне мороженое, мы садимся в цирке на самые лучшие места. В антракте он хватает меня, мы бежим в гримерную Никулина мимо жонглирующих артистов, отец со всеми: «Привет-привет!» Я в шоке — оказаться рядом с самим Никулиным! Это же мой кумир! И вот мы сидим у него в кабинете, но через несколько минут вскакиваем, несемся назад, в зал… Все это заводило, потому что было стремительно. И так — во всем и всегда.

— По всем вашим рассказам получается, что Высоцкий — потрясающий родитель, несмотря на то что не жил с вами…

— Нет! Что вы. На самом деле большую роль в том, что он общался со мной и братом, сыграла бабушка, его мама. Даже открытки, например, когда я был в пионерском лагере, писала за отца она. Она думала, что не догадаюсь, а я знал. Она трепетно относилась к традициям семьи, старалась их поддерживать. Даже хотела подружить нас с Мариной Влади. Но не получилось. А отец и не настаивал. Раза два-три мы общались с ней, пока он был жив. Несколько раз по телефону после смерти, и все. Запретного для нас с братом в их отношениях ничего не было. Просто не сложилось. Он, думаю, просто увидел, что мы к этому не готовы.

В моей жизни, в моем становлении он много значит. После его смерти не было дня, чтобы я о нем не думал, не вспоминал. Да и не дают забыть.

Я ведь часто обижался на него, что он мало внимания уделяет нам. Однажды сказал ему: «До тебя не дозвонишься». Он сердито так говорит: «Ах так? Приезжай завтра в 8 утра. Понаблюдаешь мой день». Я приехал, он уже брился. Мы помчались по его делам. День был сумасшедший! Я тогда впервые увидел, что рубли можно менять на какую-то валюту. Напротив Курского вокзала был закрытый банк, вот там отец поменял деньги. Мы были в театре на дневном прогоне «Тартюфа», на его дневном и вечернем концертах. В перерывах между этим по делам заезжали на записывающую фирму «Мелодия», в автосервис. Безумие и вечное ускорение! Когда вернулись на Грузинскую, он, моя голову перед ночными съемками «Дон Гуана», спросил: «Поедешь на ночную съемку?» «Нет!» — завопил я. И тогда понял весь ритм его жизни и почему он не успевает с нами общаться.

— Ваша мама в большей тени для общественности, чем Марина Влади. Почему?

— Жизнь отца и ее личные с ним отношения — разные вещи. Мама много помогает музею, передала много писем, вещей. Она очень хорошо проводит экскурсии. А не говорить публично о жизни с Высоцким — ее право. Они разошлись в 68-м году, а официально оформили развод в 70-м. Марина — главный персонаж его жизни, она сыграла большую роль, много для него сделала. Он ее любил. Благодаря ей он много ездил по миру, общался с интересными людьми.

— Когда и как произошла ваша последняя встреча с отцом?

— Это было у него дома, на Грузинской. Вместе с ним и бабушкой мы смотрели по ТВ открытие Олимпиады. Он сидел мрачный, без эмоций и реакций. Нина Максимовна, его мама, видела и чувствовала, что это был конец. А в телевизоре негры пляшут, веселый текст, «калинка-малинка»… Бабушка стала пританцовывать. Он увидел: «Ой, мамочка!» Захлопал в ладоши, засмеялся… И опять замкнулся. Его тогда уже «накрывало». В этот день он ушел к одному из своих товарищей. Помню его в серой майке с нарисованным на ней бейсболистом с битой. А тогда еще мало кто знал, что такое бейсбол. Вообще он всегда был человеком аккуратным. Но тут — растрепанный весь какой-то. Слишком бледный, больной. Он вышел из дома, и больше я его не видел.

В то лето я несколько раз, почему-то без приглашения, заваливался к ним с бабушкой в гости. Обычно уезжал из города на все три месяца, а тут был в Москве. И попадал именно в те моменты, когда с отцом случался кризис. Печальные дни, никакого просвета. Однажды я пришел, он лежал на диване, с ним сидел его товарищ. Ему было совсем плохо. Я попытался рассказать что-то, поучаствовать в разговоре. Он встал, сказал: «Не надо». И вышел из комнаты. Отец был в жутком состоянии, как будто из него воздух вышел.

Я спрашивал людей, которые приходили к нему тогда: «Чем это может кончиться?» Но что они мне могли сказать? Говорили: «Все будет нормально». Я мыслил по-взрослому и понимал, что с ним происходит. От нас, конечно, долго это скрывалось, а он старался быть «комильфо». Но шила в мешке не утаишь. Хотя откровенно пьяным я его никогда не видел.

Много есть чьих-то воспоминаний и рассуждений о последнем годе его жизни. Он был действительно тяжелым. Все сошлось: кризис личный, творческий, он хотел уйти из театра, снимать что-то свое. Но я помню этот год разным. Нельзя сказать, что все было беспросветным. Он строил планы и умирать не собирался. Хотел успеть свозить меня за границу, так как мне еще не исполнилось 16. Мы, бывало, весело общались, я выпрашивал у него подарки, джинсы… Мне бабушка рассказывала, что в день его смерти, когда она выходила из дома, он ей сказал: «Мамочка, все будет хорошо…»