РОВНО полвека назад, осенью 1953 г. Хрущев стал во главе Советского Союза. Его памятник на Новодевичьем кладбище не случайно сделан из черного и белого мрамора. Период его пребывания у власти знаменит как развенчанием культа личности Сталина и потеплением отношений с Западом, так и разгромом выставки художников-авангардистов и кризисом, чуть не приведшим мир к ядерной войне. Да и жизнь самого Никиты Сергеевича — как зебра, вся в черно-белых полосах. Судьба уготовила ему и личное горе, и счастье, и высокие взлеты, и очень болезненные падения. Об этом рассказывает дочь Хрущева — Рада Никитична АДЖУБЕЙ.

Без штампа в паспорте

— РАДА Никитична, ваши родители были революционерами. Сейчас о таких людях можно только в книжках прочитать.

— Они были очень идейными. В их время в моде были аскетизм и суровость, и в нашем доме эти качества присутствовали в полной мере. Например, до 1964 года — до отставки отца — у родителей даже не было своей квартиры — казенное жилье, казенная мебель. Обстановка — самая обычная. Кресла и диваны закрыты полотняными чехлами, ковровая дорожка на полу. В нашей семье не принято было выставлять свои чувства напоказ — целоваться, называть друг друга нежными именами. Родители мои считали (да и я сама такая же), что в этом есть какая-то фальшь, нечто показное. Мама воспитывала в нас, детях, почтительное и уважительное отношение к родителям, к отцу — главе семьи. Она сама из села и к своему отцу и матери всю жизнь обращалась по-старинному — на «вы». А в общем, отношения были самые простые и семейные. Никита Сергеевич был очень хорошим отцом, если не считать того, что у него на это совершенно не было времени.

— Жены советских лидеров обычно держались в тени своих мужей. Расскажите о вашей маме, Нине Петровне.

— По меркам тогдашнего времени мама была образованной женщиной, окончила прогимназию, знала русский, украинский, польский, французский языки, впоследствии выучила и английский. Она родилась на Западной Украине, в дореволюционной Польше, в украинской деревне, настолько далекой от цивилизации, что, когда через много лет мои бабушка и дедушка, дядя и мои двоюродные брат и сестра попали в Киев — мама их привезла, — они в первый раз увидели водопровод. В деревне была начальная школа, которую мама успешно окончила. И учительница сказала ее отцу, что девочка очень способная, ей нужно учиться дальше. Отец отвез дочку к своему брату, который работал в городе проводником на железной дороге. И маму устроили в прогимназию — там были бесплатные места. Потом началась Первая мировая война, гимназию эвакуировали в Одессу. А мамина родная деревня после революции и Гражданской войны оказалась за границей — отошла к Польше. Что-то о бабушке и дедушке с маминой стороны я впервые узнала в 1939 году (мне было 10 лет), когда Польшу делили между СССР и Германией. В те времена иметь родственников за границей было очень опасно. Мамина деревня отходила немцам, и она поехала туда, чтобы помочь своим родным, о которых много лет ничего не знала, уехать в СССР. Случилось так, что ее чуть не арестовали. Когда она разговаривала с людьми (собралась вся деревня), появился военный патруль, ее приняли за шпионку. Но мама была, конечно, не одна, все разъяснилось. В итоге вся деревня выехала на Украину.

Мама рано стала самостоятельной. В 18 лет в Одессе в подполье вступила в партию, была политработником в Красной армии. Потом закончила курсы партийных работников в Москве.

Познакомились родители в Донбассе. Отец работал на шахте, был секретарем райкома. А маму после окончания курсов послали туда из Москвы преподавать в партийной школе политэкономию.

— Я знаю, что у вас была многодетная семья.

— Да, это так. У меня были: старшие сестра и брат, Юлия и Леонид, и младшие — Сергей и Лена. Старшие мне были родные по отцу — их мама умерла совсем юной еще в годы Гражданской войны от тифа. Когда мои родители поженились, у отца было двое детей-подростков. Маме было трудно. Бабушка, у которой они жили, настраивала их против мачехи. Потом родились я и младшие дети. Во время войны, когда мы уезжали из Киева в эвакуацию, мама взяла с собой племянников разного возраста. Они и после войны отчасти воспитывались у нас. Во время войны погиб мой старший брат, летчик, его жену тут же арестовали. Мои родители взяли на воспитание их маленькую дочку Юлю. Она выросла в нашем доме, называя моего отца — своего дедушку — папой, а мою маму — мамой, считая, что они ее настоящие родители. Так что детей был полон дом.

Что рассказать о себе? Я родилась в Киеве в 1929 году. Радой меня назвала мама. Вот что она мне рассказывала: до меня у них с отцом была дочка, которая умерла в младенчестве. И когда родилась я, они очень обрадовались. Мое имя доставляло мне в детстве много огорчений: ребята дразнили. В год моего рождения отец работал на партийной работе, мама преподавала в партийной школе. Никита Сергеевич всю жизнь мечтал получить образование, быть инженером. Он считал, что это лучшая профессия на земле — творческая, созидательная, где должны быть умными и руки, и голова. И он добился, чтобы его отпустили в Москву учиться. Он был направлен в Промышленную академию и получил две комнаты в общежитии на Маросейке. Вскоре мы с мамой, братом и сестрой приехали к нему. Я была тогда совсем маленькой. В общежитии, как рассказывала мама, был длинный коридор, наши две комнаты находились в разных его концах. В одной жили дети, в другой — родители.

Закончить академию отцу так и не удалось. С третьего курса его опять взяли на партийную работу — он стал первым секретарем одного из московских райкомов и получил четырехкомнатную квартиру в знаменитом теперь Доме на набережной — тогда он был известен как Дом правительства. Туда папа привез своих родителей. Бабушка была человеком с характером и на язык острая. Она дожила до 1944 года. А дедушка умер еще до войны от туберкулеза — болезни шахтеров. Я его очень любила, он был моей главной нянькой, хотя я и воспитывалась по всем канонам тогдашнего времени — ясли и детский сад. Мама очень много работала, заведовала парткабинетом на Московском электроламповом заводе. В 8 часов утра уезжала и возвращалась домой в 9 вечера. Она не была «домашней» женщиной, и хозяйство вели вечно сменяющиеся домработницы. Но когда родились младшие брат и сестренка, маме пришлось с работы уйти. Жизнь ее, конечно, очень изменилась. В 1938 году отец был избран членом Политбюро ЦК ВКП (б) и уехал на Украину первым секретарем украинской партийной организации. Мы приехали в дом, где до нас жил Поскребышев — известный партийный деятель, который погиб вместе со всей семьей в годы репрессий. На маму свалилось большое хозяйство. Помню, как она каждый день проверяла счета продуктовых заказов, доставляемых со специальной базы. В доме у нас было полно народа — обслуга, охрана, — и мама всегда контролировала, чтобы они не заказывали себе лишнего, спиртного например. Она занималась с детьми, проверяла мои уроки, поступила на курсы английского языка. С нами она была строгой. Папа даже старался эту мамину строгость немного сгладить. Но он не вмешивался активно, считал это неэтичным.

— У одного американского исследователя я прочитала, что у Никиты Сергеевича было три жены: Маруся, Фрося и ваша мама. И что ни с одной из них он не расписывался. Это правда?

— Первую жену моего отца звали Ефросиньей. Не думаю, что до Фроси он был женат, — ведь они встретились совсем юными. Но у Фроси была сестра Маруся (прекрасно ее помню) — наверное, этот исследователь что-то перепутал. Что касается штампа в паспорте, то мои родители действительно не расписывались. Это обнаружилось в довольно трагический момент, когда Никиту Сергеевича в 1964 году в одночасье отправили на пенсию. Выяснилось, что у него нет своего жилья. Он жил в государственном особняке на Ленинских горах. Кстати, строительство этих особняков — его собственная идея. Как в Америке: работаешь — живешь в Белом доме, нет — выезжаешь. В итоге управление делами ЦК КПСС в одном из своих домов выделило ему квартиру. Надо было прописаться, и тут выяснилось, что брак их формально не оформлен. Мама на всю жизнь сохранила свою фамилию Кухарчук. В 20-е годы, когда они поженились, это не имело никакого значения. Молодые люди могли просто объявить всем знакомым, что теперь они муж и жена. Родители мои так и не расписались, а проблему с пропиской как-то разрешили.

До и после

— ГДЕ ваша семья встретила начало войны?

— Война нас застала в Киеве. Мне было всего 12 лет, я была совсем девочкой, но этот день разделил мою уже долгую жизнь на «до войны» и «после войны».

Мы жили на даче под Киевом — в Межигорье. Место историческое, там когда-то был монастырь, куда запорожские казаки уходили, когда уже не могли воевать. После революции монастырь взорвали и построили государственные дачи. Там очень красиво — горы на берегу Днепра, пруд, монастырский сад. Дома были белые и заметно выделялись среди зелени и цветников. Когда немцы летели бомбить Киев, они использовали дачи как ориентир.

В тот памятный выходной мы собирались праздновать день рождения моей младшей сестрички, ждали отца, но он не приехал, а нам объявили, что началась война. У меня должен был быть урок музыки, и мама взяла меня в город. Никакого урока, конечно, не было, а мы трое — мама, мой учитель и я — слушали выступление Молотова по радио. Я не осознавала тогда, что это значит — война. А мой преподаватель, думаю, понимал это хорошо — он был еврей.

Очень скоро нас эвакуировали. Немцы наступали, город взяли в клещи. Мама собрала всех родственников, мы погрузились в личный вагон отца и выехали — чуть ли не последним поездом. Из Москвы, когда начались фашистские бомбежки, уехали в Куйбышев. Там нас поселили в многоэтажный современный дом на берегу Волги, где жили обкомовские работники. Дом освободили от жильцов и отдали семьям московского руководства. Конечно, таких лишений, какие выпали на долю многих и многих, мы не пережили. Куйбышев в это время превратился в столицу. Туда эвакуировали и наркоматы, и посольства, и Большой театр. Школа, в которой мы учились, была, можно сказать, элитарной. У нас были маленькие классы и замечательные преподаватели, многие еще из дореволюционных времен. Я ходила туда с удовольствием, после уроков шла в городскую библиотеку, брала книги и запоем читала.

Жизнь в Куйбышеве была мирной, город ни разу не бомбили. Но там были тыловые госпитали — очень страшные. Мы, школьники, дежурили в палатах раненых — писали письма под диктовку, читали вслух, приносили гостинцы. Это были тяжелые раненые — без рук, без ног, слепые. Навещала я в госпитале и своего старшего брата Леонида, который был сбит и получил тяжелый перелом бедра.

— Дальнейшая судьба вашего брата покрыта завесой тайны. Считалось, что он погиб в бою, потом стали писать, что Леонид будто бы попал в плен, что Хрущев пытался его вызволить, но Сталин приказал его расстрелять как предателя. Что вы знаете о его судьбе?

— Об этих версиях я узнала лет пять назад из газет, и они на совести авторов публикаций. А тогда нам сообщили, что Леня пропал без вести. Я долгие годы надеялась, что он вернется. Шла из школы и думала: а вдруг я сейчас приду, а там висит его шинель. Но этого не случилось. Конечно, он погиб. И этому есть свидетели.

— А почему арестовали жену Леонида?

— Этот вопрос в семье никогда не обсуждался. Потом уже я узнала, что ее арестовали в другом городе, где она училась на курсах военных переводчиков. Любовь Илларионовна жива, она замечательный, красивый, жизнерадостный и очень мужественный человек. Я совсем недавно ее спрашивала: «Ну все-таки, Люба, почему тебя арестовали?» И только сейчас я узнала, что она — немка. Из давно обрусевших немцев. В то время этого было достаточно для ареста. К тому же Берия стремился на каждого иметь досье (как сейчас говорят, компромат), в том числе и на Хрущева.

— Как самому Никите Сергеевичу удалось избежать ареста?

— Думаю, Сталин верил ему. И потом — повезло.

— Для вас доклад Никиты Сергеевича «О культе личности Сталина» стал сюрпризом?

— Это был шок. Но я поверила отцу безоговорочно, хотя он ничего мне и не объяснял. Дома обсуждения не было. О докладе я узнала, как и все другие, из специального письма ЦК КПСС, которое читали в парторганизациях. Я не была членом партии, училась тогда на вечернем отделении МГУ на биофаке и прослушала письмо вместе с комсомольской группой.

Исторический ботинок

— НИКИТА Сергеевич — первый советский руководитель, который отправился с визитом в Америку. Да еще и семью с собой взял…

— Я услышала о поездке, когда гостила у своей сестры в Киеве. За обедом отец, который приехал на совещание по сельскому хозяйству, вдруг сказал: «Знаешь, я через месяц еду с государственным визитом в Америку. Хочешь, тебя возьму?» Я чуть со стула не упала. Так была удивлена, ведь это совсем не в характере отца — делать такие подарки. Потом, через много-много лет, я узнала некоторые подробности. Оказалось, что, когда предстоящий визит обсуждался на заседании Политбюро, Микоян сказал: «Вот что я тебе советую, Никита, возьми с собой семью. Ведь там о нас думают, что мы, коммунисты, — черти рогатые и хвост у нас растет. Нина Петровна говорит по-английски, дети тоже…» И Никита Сергеевич решил взять с собой не только маму, но и меня, сестер и брата Сергея.

Кстати, Микоян был абсолютно прав. Мы приземлились в военном аэропорту довольно далеко от Вашингтона. Летели на новом самолете Ту-114, и американский гражданский аэропорт не мог его принять. Никита Сергеевич специально выбрал именно этот самолет — хотел показать, что мы тоже не щи лаптем хлебаем. Из аэропорта кортеж машин ехал по пригородам, маленьким городкам. И это было странное зрелище, даже пугающее. С двух сторон шоссе стояли огромные толпы людей с флажками — американскими и советскими. Стояли молча. Первые несколько дней это молчание нас сопровождало везде. Американцы просто не знали, чего от нас ждать, и смотрели с каким-то изумлением. А потом отношение изменилось. Нас бурно приветствовали, кидались навстречу — пожать руку, поприветствовать. Мы же старались не уронить себя в глазах самоуверенных американцев. Маме, например, показывали американскую прачечную, химчистку, считая, что мы должны рты раскрыть. Конечно, многое для нас было откровением, но мы виду не показывали.

— Даже те, кто плохо разбирается в политике и истории, знают, что Хрущев в ООН стучал ботинком по трибуне. Почему он так поступил?

— Мои знакомые, которые работали в ООН, рассказывали, что об этом случае спрашивают абсолютно все туристы, приходящие туда на экскурсию. Но в нашей семье эта история считается анекдотом.

Психология этого поступка, мне кажется, такова: отец рассказывал, что в дореволюционной Государственной думе большевики, защищая свою точку зрения, устраивали обструкцию — кричали, свистели, добиваясь своего. В тот день в ООН Громыко предупредил отца: «Когда нас начнут критиковать, мы покинем зал». Никита Сергеевич возмутился: «Как это покинем? Зачем мы тогда сюда приехали? Будем протестовать!» Так что этот поступок вполне в характере Хрущева и соответствует его темпераменту. Однако я слышала, что одна американская газета объявила конкурс: кто представит наглядное доказательство того, что Хрущев стучал ботинком в здании ООН, получит большое денежное вознаграждение. Пока деньги лежат в банке в целости и сохранности.

— Обычный советский человек о поездке в США тогда и не мечтал. Вы рано почувствовали, что вы не такая девушка, как все?

— Сама о себе я никогда так не думала, а от людей с подобными взглядами старалась держаться на расстоянии.

Отставка

— НАСКОЛЬКО неожиданной для вашей семьи стала отставка отца?

— По существу — нет. Он сам много раз говорил, что пора дать дорогу молодым. Позже мои коллеги и друзья спрашивали: «Как вы могли ничего не знать? Вся Москва об этом говорила». Но мы действительно ничего не знали.

Я жила отдельно от родителей, мы виделись с ними не каждый день. Отец, как известно, в то время отдыхал в Пицунде. Прилетел, позвонил мне и сказал: «Сегодня меня будут снимать. Я тебя прошу, позвони Алексею Ивановичу (мой муж был тогда главным редактором газеты «Известия») и предупреди его, потому что это немедленно коснется и его». А вечером мы поехали к отцу в особняк на Ленинские горы. Он ничего нам не рассказывал. Как готовился заговор, я через много лет, при Горбачеве уже, узнала из публикации в «Огоньке».

Отставка породила большое количество житейских проблем: где жить? какую назначат пенсию? Мама в это время была в Карловых Варах, лечилась. Между прочим, вместе с Викторией Петровной Брежневой. Потом она мне рассказывала с иронической усмешкой о том, как они вместе услышали о папиной отставке по радио. Мама сказала: «Ну вот, Виктория Петровна, теперь вы меня будете приглашать в Большой театр в ложу». На что Виктория Петровна промолчала. И, конечно, такого приглашения никогда не последовало. Потом у мамы случился сильный приступ радикулита, и она вернулась в Москву только через месяц. Этот месяц для Никиты Сергеевича тянулся бесконечно. Больше всего отец переживал предательство соратников.

У нас с мужем были и свои проблемы. Алексея в тот же день сняли с должности главного редактора «Известий». Из редакции его проводили домой два молодых человека, которые не побоялись, что это отразится на их карьере. Дома он взял первую попавшуюся книгу, сел за стол и так просидел целый месяц. Он прекрасно понимал, что самостоятельно пытаться устроиться на работу бесполезно.

А я работала (и по сей день работаю) в журнале «Наука и жизнь». Мне повезло в жизни. В нашей небольшой редакции подобрался удивительно порядочный и интеллигентный народ, и я знала, что могу рассчитывать на поддержку товарищей. Так оно и было. К тому же ко мне хорошо относились в отделе пропаганды ЦК — это сыграло свою роль. Был и третий, может быть, решающий фактор: отец, последний раз разговаривая с Брежневым по телефону, попросил: «Я бы не хотел, чтобы это отразилось на моих детях». Брежнев пообещал.

А Алексею помогли друзья — устроили в журнал «Советский Союз». Пропагандистское красочное, богато иллюстрированное издание. Для мужа эта работа была ссылкой, в которой он пребывал последующие 20 лет. Самое страшное было — невозможность работать, писать под своей фамилией. Настоящий запрет на профессию.

— Чем Никита Сергеевич занимался на пенсии?

— Он много читал — русскую классику, главным образом занимался огородом — это ему всегда было интересно. Рядом с его дачей был простой профсоюзный санаторий. И когда он гулял по берегу реки, собирался народ, завязывалась беседа. Он отвечал на вопросы. Это была его стихия — общение с людьми. Один раз отец выбрался в театр — в «Современник» на пьесу «Большевики». Приезжал ко мне на дачу, собирал грибы. В лес он всегда брал с собой раскладную табуреточку. А вообще, у него было ощущение, что он находится в тюремной изоляции — под охраной и под бдительным контролем.

— Подтверждение этому — его похороны. Они ведь были закрытыми?

— Отец заранее знал, что так будет, говорил: «Они меня боятся». Когда он умер, мы ничего не могли предпринять самостоятельно — ждали решения сверху. Нужно было распоряжение — где хоронить, как.

Похороны помню смутно, как в тумане. Подъезжаем к Новодевичьему, пустая улица, оцепление, теснящее толпу… Мои редакционные коллеги рассказывали потом, с каким трудом они пробивались.

Чего боялись власти? Думаю, просто хотели как можно больше унизить Хрущева. На кладбище есть маленькая площадь, где можно установить гроб, попрощаться. Даже этого сделать не разрешили. Гроб пронесли к могиле, поставили прямо на выкопанной земле. У кого хватило смелости, тот сказал несколько слов. Это были люди, непричастные к политике, — друзья моего брата, мои товарищи.

Мама пережила отца на 10 лет. Жила одна — ей дали дачу в совминовском поселке Жуковка. Ее навещали подруги, которые сохранились еще с далеких времен ее молодости, когда она работала на электроламповом заводе. Долгие годы у нее, как и у отца, был своеобразный круг общения — в основном по рангам и должностям. После отставки все эти отношения распались. Многие, может быть, и рады были бы навестить, но боялись. Такое было время.

Воспоминания.

Муж Рады Никитичны — Алексей Иванович Аджубей — долгие годы был редактором газеты «Известия». При нем тираж газеты достиг небывалых высот. В ближайшее время издательство «Известия» при содействии газеты «Комсомольская правда» (в ней Алексей Иванович также работал главным редактором) выпустит в свет книгу воспоминаний его коллег и друзей «Алексей Аджубей: в коридорах четвертой власти». Над книгой работало более 60 авторов, среди которых: народный художник СССР Борис Ефимов, знаменитый фельетонист Илья Шатуновский, публицисты Василий Песков, журналист Мэлор Стуруа, актеры Олег Табаков и Михаил Ульянов.

Фотографии : Фото Василия ЕГОРОВА, ТАСС, РИА-ФОТО