Как и во всякой рыжеволосой женщине, в Николь Кидман есть что-то нездоровое. То ли слишком белая и тонкая кожа, то ли неправдоподобно стройные ноги, то ли намек на строгую носогубную складку, которая к ее возрасту — сорока! — уже давным-давно должна была сложиться в морщину. Но нет, почему-то не складывается. Это одна из маленьких загадок Кидман, которых никак нельзя решить.

«ЧУЖИЕ» — одна из самых таинственных и загадочных ролей Кидман. Там ее болезненная бледность возведена в абсолют, напряженные нервы заставляют содрогаться тонкие руки, лоб болезненно морщится в конвульсиях страха и тревоги.

Нет, конечно, это не настоящая Кидман.

— Я люблю загадки и таинственность, — недовольно говорит Николь, — я не люблю, когда все про тебя ясно.

Это копилось, копилось и вылилось в тот самый день, когда Кидман произносила свою речь на церемонии вручения «Оскара». Всего-то и вылетело: «Спасибо, мама!» А потом вдруг… Так ей стало страшно и неприятно от того, что другие знают, к кому она испытывает чувство благодарности. Как и любое другое чувство.

Она бы предпочла вообще не испытывать никаких чувств.

Ну хотя бы на какое-то время. Закрыться в холодильнике своей обмороженной души и разморозиться, когда медицина будет в силах делать уколы от любви и для любви…

Просто она долго не могла научиться прикусывать язык, чтобы честно не отвечать на вопрос, а произносить, сухо кривя губы: «Не собираюсь это обсуждать с вами». И отворачиваться, демонстрируя идеальную линию подбородка.

Теперь на языке есть маленький шрам.

И еще один побольше — в сердце.

Конечно, да, конечно, появилось это как побочный эффект развода с Крузом и целой серии скандалов до и после. «Я не на своем месте. И я не могу притворяться. В этом нет ничего странного», — говорила она себе. И повторяла, повторяла, повторяла, как мантру, пока сама не начинала верить.

Иногда она все-таки забывается, эта Николь, и рассказывает честно про то, что хотела бы влюбиться без памяти, что готова отдать за это все, что у нее есть. Она называет себя экстремалкой — так же как она любит нырять с аквалангом и прыгать с парашютом, ей нравится нырять в новые чувства и ощущать, как адреналин бурлит в крови, словно ее любимый картофель в раскаленном масле. И пусть все остальные думают, что она любит черную икру и устриц.

ЭЙ, Николь, а как же дети? Как же приемные дети, потому что ты не захотела рожать своих? И тебе были даже на руку все эти сплетни о том, что ты не можешь стать матерью, — это оправдывало тебя. А на самом деле ты просто боялась — боли, ответственности, того, что расползется в разные стороны эта тонкая подростковая талия, увянет грудь, как трава в конце июля, ровные и гладкие ноги покроются сеткой лопнувших сосудов и раздувшихся вен… Но еще больше тебя пугали страхи, свои страхи, которые заставляют сердце биться так сильно и заставили бы слишком сильно биться еще почти бесформенное сердечко твоего младенца. Поэтому у тебя не получилось тогда, когда… получилось? Да-да, знаю, это жестоко — напоминать тебе о том, как ты потеряла ребенка, когда Том сказал тебе, что хочет развестись. Но ведь без этого не понять, почему у тебя сводит зубы, чтобы признаться на людях, как много значит для тебя семья…

Нет, разумеется, ты любишь своих детишек — темнокожего Коннора и его старшую названую сестренку Изабеллу. Даже Том говорит, что «ты потрясающая мать». И, конечно, как со всякой потрясающей матерью, дети остались с тобой. Ты умеешь с ними обращаться — так тоже говорит Том. А Том умеет обращаться с Пенелопой и деньгами, вращающимися в его продюсерской компании. С него, похоже, достаточно.

Но любовь к ребенку — это другое. Это как любить свою руку или ногу. Ты знаешь, но ты не повторяешь это час за часом. Это клочок тебя, и тебе просто не жить без своей части тела. Даже лучше не думать, как может быть по-другому. Так что спасибо Тому.

Николь признается, что раньше Коннор и Изабел пугались, когда смотрели ее фильмы: им было страшно видеть, как мама, всегда такая родная и привычная, становится кем-то другим. «Н-да, сильно вам не повезло, что ваша мамаша актриса», — подначивала их Кидман. Но с тех пор всегда стала брать малышей на съемки, чтобы они видели и понимали, читать вместе сценарии, чтобы у них развивалось воображение и они знали, как она входит в роль. Дошло до того, что перед съемками «Именинницы» Николь учила русский — так надо было по сценарию. Изабел начала повторять фразы вслед за матерью. «Теперь она знает язык больше и лучше меня!» — гордится Кидман.

Кто знает, сколько у них еще времени делать это? Николь говорит, что карьера ее, возможно, движется к закату.

Как так? Что за нелепое кокетство сразу после очередной наградной статуэтки?

Нет-нет, все серьезно. Николь знает, что она все делает не так. Вот уже давно она не смотрит фильмы, в которых играла. Сначала снимается в «Догвилле» у Ларса фон Триера, потом — в откровенно коммерческом проекте, а затем — в драме о любви женщины к 10-летнему мальчику — «Рождение» (он выйдет в 2004 году). Не думаете же вы, что вот такой стиль укрепит ваши позиции? Кидман не думает. Она хочет, но всегда немного — нет, не боится, она переступает через себя, когда надо сыграть серьезную роль. Потому что во всех этих женщинах — несчастных, глубоких, истеричных, много испытавших, истерзанных жизнью, мучительно борющихся, мучительно любящих, — в них во всех слишком много от нее самой. И это пугает. Как будто каждый из сценаристов — знакомых и незнакомых — долго стоял на заднем дворе ее дома и напряженно вглядывался сквозь занавески на кухне, а потом бац — и появляется Вирджиния Вулф в «Часах», Ада в «Холодной горе» и Фония в «Человеческом позоре».

А может, они и правда стояли?

Но Николь не сдается. Она пытается побороть не только сам страх, но вырвать с корнем страх перед страхом. Знаете, как долго она ходила обедать только со своими детьми, потому что, появись она в городе с мужчиной или женщиной, газеты немедленно бы раструбили, что это ее новый любовник или любовница? Она знала, что не должна оправдываться, но при этом плечи как-то сами поднимались, а шея уходила вниз — она была как собака, готовая к атаке, только что зубы не скалила. А потом ночью засыпала, обессиленная, изможденная и как будто изнасилованная самой собой, своими принципами.

НО однажды утром она встала и, даже не чистя зубы, набрала телефонный номер, который за последние месяцы успела выучить наизусть.

— Эд, — произнесла она хрипло, потому что еще ни с кем сегодня не разговаривала, — ты свободен в два? Я приглашаю тебя на ланч.

Повесила трубку и улыбнулась. Потому что Эд Харрис — актер, с которым она снималась в «Часах» и «Человеческом позоре».

И Эд просто друг. Но в этом она никогда никому не признается.

Просто потому, что она никому ничего не должна.