Американцы полагают, что Виктюк для театра сделал столько же, сколько Ленин для революции. В Италии он стал первым и единственным иностранцем, удостоившимся премии национального Института драмы за лучшее воплощение современной драматургии. Русские же до сих пор не могут определиться, кто же он: эпатажный певец страсти, или гений, взобравшийся на вершины духовности.

– Ваши премьеры выходят одна за другой, что создается впечатление, что вы их печете, как горячие пирожки…

– Это не так. Например, "Саломею" в нашем театре мы репетировали 5 лет, "Татуированную розу" во МХАТе я репетировал 3 года, "Царскую охоту" в театре Моссовета 2,5 года. "Нуриева" - полгода. В сегодняшних условиях это - расточительство, но мы можем себе это позволить.

Возможно, ощущение, что я "зачастил" у вас оттого, что мои спектакли – живут долго. В Моссовете "Царская охота" шла 24 года. Терехова за время этого спектакля выходила замуж, родила дочь и уже стала бабушкой, и все равно продолжала играть княжну Тараканову. В театре "Современник" пьеса "Квартира Коломбины" шла14 лет. Бывает даже так, что в один вечер в Москве идут три-четыре моих спектакля. Итальянцы, у которых я частенько бываю, убеждены, что я миллионер. Ну, пусть считают! За год я стараюсь ставить четыре спектакля и еще что-то снять для телевидения.

– Нынешняя экономическая ситуация в России, диктует художникам свои законы? Вот вы сами только что сказали, что полгода репетиций – это непозволительная роскошь.

– Да, сегодня нет времени на раскачку. Это и правильно и, в тоже время, неправильно. На воспитание коллектива тоже требуется время. Обычно это обычно происходит во время обедов, завтраков, ужинов, дней рождения. Театр – "семья". И пропускать все это в семье неправильно. Например, в Израиле мы отмечали "старый Новый год".

– Вы сами являетесь настолько яркой личностью, что и театр создали себе подстать. У вас есть свой почерк. Если бы в программке не было указано ваше имя, все равно можно было догадаться, кто режиссер. А вы можете определить, что является вашим "фирменным знаком"?

– Если я попытаюсь это сделать, то моментально исчезнет ореол тайны. В прямом эфире на Первом канале российского телевидения, руководитель театра Ленком задал мне точно такой же вопрос: "В чем секрет? Почему публика в разных частях мира так замечательно ходит на наши спектакли?" Я сказал, что даже не пытаюсь найти ответ. Это, действительно, какая-то тайна, и если ее приоткрыть, то, боюсь, можно получить в ответ пинок.

– Сегодня трудно прожить одним театром. Актеры стараются заработать в рекламе, в сериалах, в кино. Как вы относитесь к этому? Отпрашиваются ли у вас ребята на съемки, и отпускаете ли вы их?

– Да, конечно. Пусть снимаются! Но если они поступят неправильно (а такого пока не было), то будут наказаны. Они это знают и не обижаются. Я им и отец, и дедушка, и бабушка, и мама – я для них все.

– Я недавно прочитала, что вы самый чувственный режиссер России…

– Чувственность – это только один лучик из общего, очень широкого, спектра. Да, есть чувственность, но есть и безумие. А безумие без чувственности не может быть. Как сказал великий немецкий романтик, писатель фантаст Гельдерлинк: любовь возможно постичь только в безумии. Только в безумии, потому что любовь – не имеет нижнего психологического пласта. Она гораздо выше. И в ней присутствуют магия и колдовство.

– Как вы и ваши артисты относитесь к тому, что популярны, любимы, что о вас пишут восторженные рецензии?

– В Америке вообще меня сравнивают с Лениным в семнадцатом году. Недавно они прислали проспект, в котором я числюсь в списке пятидесяти деятелей Европы, которые произвели переворот в своих странах. Они утверждают, что я совершил в России переворот в искусстве.

На самом деле, все эти регалии не имеют никакого значения. Я каждый раз говорю, что нам девятнадцать, что мы ничего не умеем, не знаем, мы начинаем репетировать, как в первый раз. Для меня девятнадцать лет – это старт, выстрел, когда рвешься на сцену, но не знаешь результата. Вот и Фима Шифрин, и Дима Бозин пришли ко мне, когда им было по девятнадцать.

Каждый новый спектакль – все по-другому. Сейчас мы собираемся делать новый вариант "Служанок" с новым составом. И мой главный тезис – былые заслуги ничего не значат, в искусстве каждый раз нужно все начинать сначала.

– Ваш театр уже не первый раз в Израиле. Это только коммерческий интерес? Или вы чувствуете некое притяжение Святой земли?

– В Америки мы провели эксперимент. Зрители задавали темы, а актеры импровизировали на ходу. Разумеется, такое невозможно отрепетировать заранее. Один спектакль состоялся в здании синагоги. Там была большая Тора, и мы это обыграли с первой секунды. Так что, у моих актеров есть сакральное начало. И каждый раз, когда приезжаем в Израиль, они едут в Иерусалим к Стене Плача, пишут записки.

– Вы тоже? И, если не секрет, вы просите что-то у Бога?

– Каждый раз. Все мои просьбы связаны с близкими людьми.

– Как вы объясните то, что вы, пожалуй, единственный режиссер, которому удалось поставить "Мастера и Маргариту" без каких-либо мистических инцидентов? Ведь многие брались и останавливались после того, как на них обрушивались несчастья.

– Я и сам не знаю. Особенно, если учесть, что спектакль по "Мастеру и Маргарите" я ставил несколько раз. В первый раз, еще при советской власти в Вильнюсе. Затем был Таллинн, и, наконец, Нижний Новгород. Я пытался это объяснить тем, что в режиссерской профессии одну руку приходится протягивать ангелу, другую – дьяволу. И если ты это делаешь сознательно, то дьявол все-таки с тобой. И нужно уметь балансировать, надо так протянуть руку, чтобы не дотянуться до него, но сделать жест…Иногда с ним надо потанцевать – это действует на него успокаивающе. Все-таки и Гете, и Гоголь, и Достоевский, и Булгаков с ним общались, и вели с ним какой-то диалог… Я думаю, что в этом двойном танце и заключена правда о театре.

– Постоянно рассуждая о "высоких материях" не боитесь ли вы прослыть моралистом?

– Боже упаси! Никогда в жизни! Если вы видели какие-то наши спектакли, то заметили, что мы не только против всяческих "моралите", наоборот, стараемся увести туда, где их нет. Как только появляется назидание, мораль, сразу же появляются рабы этой морали. А мы показываем ту или другую сторону жизни, но каждый волен выбирать какую хочет. Сегодня можно опровергнуть то, на чем настаивал еще вчера. Существуют совершенно различные нравственные критерии, мир многообразен, нельзя сводить его к чему-то одному. Семьдесят лет мы знали только "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Но я не хочу, чтобы меня насильно с кем-то соединяли!

– После окончания ГИТИСа вы не пытались осваивать "смежные профессии"?

– В юности я увлекался оперой. И цыганка однажды мне нагадала, что я буду дирижером… Но я никогда не учился играть на музыкальных инструментах, нот не знаю, и даже слуха у меня нет. Но в четырнадцать лет, после похода в оперный театр, я собирал вокруг себя ребят и напевал им то, что слышал и пытался с ними ставить спектакли. Так мы ставили "Пиковую даму" и "Марицу". Конечно, к опере это не имеет никакого отношения. Цыганка, по-видимому, перепутала или не знала, что есть еще понятие "режиссер". Но теперь я глубоко убежден, что в профессию режиссера входит и знание дирижерского искусства. И когда я поступил в ГИТИС, я понял, что должен научиться дирижировать.

– Вам никогда не хотелось самому выйти на сцену?

– Да я уже ни один раз это сделал. И недавно снялся в двух фильмах: в одном играл пророка, в другом – какого-то магического человека. Польский режиссер Занусси уже семь лет меня уговаривает сняться в его фильме. Он утверждает, что главную роль должен сыграть, я и только я. Тем более, что я по-польски разговариваю совершенно свободно, и меня не надо будет дублировать. Но я не соглашаюсь.

Возможно, если я все-таки решусь выйти на сцену, то мы (Фима Шифрин, Данилко-Верка Сердючка и я) сыграем пьесу Дарио Фо "Модный брак". Это, может быть, очень интересно.

Дарио Фо, когда я был в Риме, жаловался, что эта пьеса, которую он очень любит, не имеет успеха. И тогда я ему рассказал, как бы я ее поставил: Фима – сыграл бы мужа, Данилко - жену, а я – любовника. Дарио Фо был в восторге! Я, кстати, уже костюмы для Данилко подобрал в Нью-Йорке – ткани дорогие, роскошные! Шляпы фантастические, куплены в самом дорогущем магазине на 5-й авеню. Фирма сейчас поедет а Америку все привезет. Будет "така жинка, одягнена по-европейски", но с украинским акцентом. Уже и музыка есть…

– Стоит ли не спать ночами, изводить себя репетициями ради пары минут аплодисментов?

– Совершенно неверно поставлен вопрос. Тот импульс, который получают зрители во время спектакля – это много, и эти несколько минут аплодисментов дорогого стоят.

Во время путча мы играли "Служанок". Я кричал, что там танки, баррикады, меняется власть – никто не придет. Но народ шел. Причем, мы пускали всех, даже тех, у кого не было билета. После спектакля три-четыре часа зрители не хотели расходиться. Мы сидели в фойе, разбившись на группы. Это было совершенно потрясающе.

Когда зрители аплодируют, то они аплодируют сами себе, своей способности и потребности любить. И они нравятся сами себе. Это бывает редко в наше безумное время. Вот вчера мы играли в Иерусалиме. Все-таки там очень трудная публика, она считает себя интеллектуальной, образованной, близкой к небу. Но был такой восторженный прием, что Марк Лисс (продюсер гастролей) прибежал за кулисы, чтобы сказать: "Иерусалим взят!".

– Ваша книга называется " Роман с самим собой". Вы любите себя, вы довольны собой?

– Нет. Прежде всего, потому что я – Скорпион. Это страшный знак страсти и самопожирания. Я каждый раз просыпаюсь утром и говорю себе, что не поддамся гороскопу, но все равно поддаюсь и начинаю заниматься самоедством. Так и заканчивается день. Я кричу себе, что я должен совладать с этим знаком, но не могу…

– Но, вероятно, приятно побыть в обществе с умным человеком – самим собой…

– Да, конечно. Я думаю, что это самый интересный танец, который может быть в жизни вообще. И с этого начинается наш спектакль "Нездешний сад" о Рудольфе Нуриеве, где он говорит, что когда человек женится на себе, и ему не скучно в этом браке, то это – счастье. Я был потрясен его словами, потому что это – правда. Он был фантастически одиноким человеком, но он своим одиночеством спасался. Он пользовался колоссальным успехом и у мужчин, и у женщин. Он был секс-символом. При таком успехе, другие фавориты своего времени после выступлений куда-то мчались в шумной компании, развлекались. Он – никогда. Он ехал домой, к своим книгам, к музыке Баха, к картинам. Он продолжал жизнь с собой. Он никогда не подавался этой накипи, пене шоу-бизнеса.

– Валерий Панов, который дружил с Нуриевым и ставил с ним "Идиот" на музыку Шостаковича, в интервью сказал, что Нуриев был "пахан" балетного мира.

– Это чистая правда, помимо того, что он, как и Нижинский, – эти два человека совершили переворот в балете двадцатого века.

– Недавно в Израиле был Борис Моисеев, он в интервью сказал, что в свой балет набирает людей только "нормальной" сексуальной ориентации, чтобы избежать "служебных романов", что это очень сильно мешает работе…

– Это верно. Романы с руководителями – это всегда плохо для дела. История театра знает всего несколько плодотворных романов. Но в моем коллективе это вообще невозможно, потому что это – инцест.

– Чего вам не хватает для полного счастья?

– Отвечу. С детства меня не покидает ощущение одиночества. Не потому, что вокруг нет людей – это все есть. Но понимаешь, что тебе дано ощущение тайны, которую ты не можешь ни объяснить, ни навязать, ни пробиться с ней к людям. Сейчас, когда на место Бога пришел расчет и деньги, когда сердце уходит из основной ценности человека на земле, – невозможно пробиться сквозь стену, докричаться до этих механизмов, железных автоматов, которые прячутся в клетку семьи, где, как им кажется, они замечательно функционируют. Мне мешает, что становится все меньше и меньше артистов, которые способны в своем компьютере иметь кнопки страдания, радости, муки, смерти. В том, что их становится все меньше, есть величайшая грусть. Но я с упорством кретина каждое утро прихожу в репетиционный зал и голыми руками забиваю на площадке гвозди. Раны на руках не заживают. Я глубоко убежден: если они затянутся, – нужно все бросить и сказать: "до свидания". Кто не ощущает этой прозрачности, которая над всем, не должен заниматься искусством...

– Существует такая народная мудрость – мужчина должен построить дом, посадить дерево, родить ребенка – вы выполнили это?

– Насчет дерева – не знаю, все остальное – да. У меня все – во Львове, там меня любят, ждут.

– Кто-то из ваших детей пошел по вашим стопам?

– Нет. Уже есть дети детей, но в театре – нет никого.

– А вы не хотели бы, чтобы они стали артистами?

– Они смеются, что если уж совсем никуда не поступят, то приедут ко мне, чтобы я их пристроил куда-нибудь по блату.