ПО ВСЕМ жизненным правилам я должен был бы лежать на Пискаревском кладбище в братской могиле с лаконичной надписью «1941».

Но благодаря человеческому подвигу мамы и старшего брата Юры моя судьба была изменена. Посылаю вам отрывки из воспоминаний брата. Леонид Г л у щ е н к о, Хабаровск

В ЛЕНИНГРАДЕ мы жили на улице Ракова (теперь это Итальянская улица).

Папа работал инженером на «Красном треугольнике», мама — в химико-технологическом институте. В январе 1941 года родился младший братишка Леня. 15 июня мне исполнилось 7 лет, а в следующее воскресенье началась война.

Отца проводили на фронт на второй день войны. Позже мама рассказывала, что 22 июня стояла прекрасная, редкая для Ленинграда погода.

СНАЧАЛА было тревожно, но интересно: мы, мальчишки, коллекционировали осколки бомб и снарядов. Из своей подворотни наблюдали первые немецкие самолеты — черные крестики, а вокруг них красивые шарики разрывов зенитных снарядов.

Последнее сладкое воспоминание: отстояли длиннющую очередь в коммерческое кафе «Норд», где пили какао с пирожными.

Начались обстрелы, бомбежки. На нашей улице первым был разрушен и горел дом возле Фонтанки, напротив кинотеатра «Рот Фронт».

Потом эти картины стали привычными: многоэтажный дом без передней стены — все квартиры на виду, с мебелью и прочим убранством.

Чтобы получить рабочую карточку, мама вернулась на работу к себе в лабораторию, только теперь они уже начиняли снаряды и мины взрывчаткой.

В первые дни бомбежек мы каждый вечер спускались со своего третьего этажа в бомбоубежище. Потом, когда сил не стало, при бомбежках мама просто ложилась поверх нас — «если убьют, то всех сразу».

Но страх перед смертью от бомбы или снаряда был ничто по сравнению с чувством голода. Очередь в булочную, где отоваривали карточки, не расходилась даже во время бомбежек или обстрела, несмотря на настойчивые требования милиции или дружинников.

Не стало тепла, света, воды, канализации. Выбитые стекла в окне мама заменила подушками, одеялами, фанерой. Мы с Ленчиком спали одетыми на кровати, заваленные всяческим тряпьем.

Молока у мамы давно уже не было, а Леньку я кормил так: резал на кубики эрзац-хлеб и совал ему в открытый, как у галчонка, ротик.

Потом, много лет спустя, мама назвала меня «маленьким героем», а мне до сих пор стыдно. Я так и не признался, что, когда ее не было дома, я доставал семейный паек, обламывал крошки, нюхал и просто смотрел на него.

Прожить на карточки было почти невозможно. После пятого уменьшения нормы на рабочую карточку приходилось 250 г, а на карточку иждивенца — 125 г хлеба, в котором практически не было муки. Мама ходила менять вещи на крохи продуктов.

Помню, что выходной костюм отца «пошел» за 1 кг неочищенного овса, а за зимнее пальто какой-то жулик всучил маме просроченные продуктовые карточки и обещал привезти картошки, но не привез.

Вообще в блокадном Ленинграде часто обманывали. Принесенный с мороза кусочек сала оказывался стеарином, сахар — мелом. Наконец маме удалось раздобыть печку-буржуйку.

Правда, весь дым почему-то шел в комнату. Дрова стоили дорого, топили мебелью, игрушками, книгами. Сожгли отцовскую техническую библиотеку.

ПОТОМ Ленька стал умирать, меня с ним положили в больницу. После работы мама, выменяв свой суточный паек на несколько печенюшек, несла (городской транспорт в декабре 41-го уже не действовал) их нам через весь город.

Напрасно: голодный персонал воровал гостинцы. Потом какая-то нянечка маме сказала: «Я вижу, как вы любите своих деток. Если хотите, чтобы они жили, заберите их отсюда». И мама опять потащила нас домой — меня за руку, а Леню на санках.

Долго тянулись дни и ночи самой страшной первой блокадной зимы… И все-таки мама устроила нам Новый год: притащила в кровать коробку с елочными украшениями, и мы перебирали их, рыбок и прочих зверюшек из тисненого картона.

А в марте 1942 года нас вместе с семьями сотрудников маминого института эвакуировали. Это и спасло всю семью: второй блокадной зимы мы бы точно не пережили.