Я вообще не снимаюсь в кино. И совершенно из-за этого не страдаю. Зато, как Колобок, мог бы составить список тех, от кого “я ушел”, кому отказал, начиная от Алексея Германа, все-таки великого режиссера, и заканчивая Спилбергом.

— Почему вы так мало снимаетесь в кино?

— Почему же мало? Я вообще не снимаюсь в кино. Ну, разве что раз в несколько лет разрешу себе такой адюльтер — легкую измену театру. Раз в 5—10 лет — это, я считаю, позволительно для верного супруга, так сказать, сцены.

Кино — очень интересный вид искусства, и как зритель я время от времени получаю от него сильные впечатления. Но я давно сделал выбор: в театре мне гораздо интереснее. Я не говорю сейчас про деньги и славу. Только про творческий процесс. Деньги — замечательная вещь. И слава — это очень хорошо для актера.

Хорошо, когда ты выходишь на сцену, а тебя встречают аплодисментами, это уже какой-то аванс доверия. Но просто есть вещи более важные — в плане мастерства, художественных задач. Театр — это искусство актера на чистом сливочном масле. Тут сразу ясно — хороший перед тобой артист или дерьмо.

В кино дубляж, монтаж, компьютерная графика, всякие фигли-мигли способны нас обмануть. На экране и бездарный человек может очень неплохо выглядеть. А в театре ты — голенький. Это актерский вид искусства. Здесь весь твой человеческий организм задействован на полную катушку.

Перед тобой тысячный зал — и ты либо подчиняешь его себе, либо нет. Это очень сильное испытание для всех твоих профессиональных параметров. К тому же в театре можно пробовать, ошибаться, исправлять ошибки. В кино раз отрепетировал — и снял.

Где возможность для каких-то поисков? Нет времени. Но, конечно, надо понимать, что театр — это камерное искусство. Ты должен знать: если будешь работать только в театре, то и будешь известен маленькой группе людей.

Я, наверное, сегодня не так популярен, как раньше, когда снимался. Но это мой выбор. И я совершенно из-за него не страдаю. Зато, как Колобок, мог бы составить список тех, от кого “я ушел”, кому отказал, начиная от Алексея Германа, все-таки великого режиссера, и заканчивая Спилбергом.

— Дочь разделяет ваши взгляды? Она ведь тоже решила стать артисткой. Как вы вообще относитесь к театральным династиям?

— Полина учится на втором курсе Щукинского училища. В Школу-студию МХАТ, где я преподаю и которую считаю лучшей в Москве, она срезалась на экзаменах. Я ее еще ни разу не видел на сцене и, думаю, не скоро увижу. Она к этому и не стремится.

У нее такие же отношения со мной, как у меня были с родителями. Папа меня первый раз увидел на сцене, когда я уже третий год работал в “Современнике”. Мне вообще кажется пошлятиной публичная демонстрация родственных отношений.

Это эстрадные артисты привнесли в нашу жизнь: мол, если я пою про девушку, то эта девушка тут же должна встать в ложе, и все должны увидеть, как она выглядит, и узнать, как ее зовут. В театре надо на сцену смотреть, а не пап играющих актеров. Дочь это у меня переняла. Она очень высоко ценит свою самостоятельность. И правильно делает.

Я ее очень уважаю за это. Ее педагоги мне ее хвалят, но судить, насколько они честны, все же трудно: может быть, они мне льстят, просто стараются сделать приятно. А если говорить о династиях, то к ним я нормально отношусь. Я считаю, что здесь нет каких-то раз и навсегда установленных законов.

Их придумали люди, чтобы успокоить свою зависть. Они-то и любят повторять, что “на детях гениев природа отдыхает”. Ерунда все это. Где она отдыхает? Посмотрите на Михалковых, которые свой род от Сурикова и Кончаловского ведут!

У того же Никиты дети один лучше другого. А какой-то Птичкин, которого никто не знает, и природа там столько уже отдыхала, что, казалось бы, такой должен гений родиться, а она все отдыхает и отдыхает. Вот и династия — от Пупкина до Тютькина. Так что нет здесь никаких законов.

Единственное, против чего я возражаю, так это против искусственного продолжения или прерывания династий. Я против того, чтобы родители запихивали своих детей, допустим, в театральный институт, чтобы те насильно шли по их пути. Или, наоборот, не пускали. Такой волюнтаризм мне противен.

— Вы так эмоционально об этом говорите, потому что вам самому пришлось всю жизнь выдерживать сравнения с отцом, а после его смерти слышать упреки, что вы трансформировали под свои взгляды созданный им театр?

— И мне это очень мешало. Никто не может продолжить в искусстве дело отца. Это иллюзия. Вот ушел он из жизни — и кончил свое дело. А я не продолжаю его дело — я делаю свое. Мне приятно будет, если моя дочь окажется хорошей артисткой. Но и ей свое дело надо будет делать.

Каждый делает свое дело, в этом и состоит смысл искусства. А с отцом я постоянно веду внутренний диалог. Я считаю его великим артистом. Для меня он не сатирик, в чем многие видят его основное достоинство, восторгаясь, что он говорил правду. Но дозированно правду говорили разные люди.

Главное, что папа был совершенно уникальным, фантастическим артистом — по таланту, по обаянию, по энергии, по мастерству. Он никогда меня ничему буквально не учил. Он воспитывал меня собой, своим способом жить, а не назиданиями.

Хотя пару раз в детстве поговорил со мной тихим голосом, после чего я чуть не стал заикой. Он очень страшно разговаривал тихим голосом. Я в своем театре целый день ору, а он тихо беседовал, и люди просто падали в обморок, если он был недоброжелательно настроен. Когда он хотел, у него была очень тяжелая энергия.

При этом он абсолютно раскрепощал людей, когда был в духе. Уже работая в одном театре, мы с ним, случалось, жарко спорили, но еще при его жизни мы решили, что театр, который им создан и носит теперь его имя, должен измениться с его уходом.

Это были непростые разговоры, потому что это были разговоры о том, как мы будем жить, когда его не будет. Мы с ним обсудили, как дальше развиваться театру.

И он благословил эту трансформацию нашего театра из эстрадного — в драматический. Он знал, что я по этому пути буду дальше вести дело. Я совершенно убежден: то, что у нас происходит в театре, в принципе, ему бы очень нравилось.

— Эстрада вас совсем не привлекала?

— Ну почему же… Я в эстраде лет тридцать работал, в свободное от театра время. Деньги зарабатывал. У меня был спектакль “Давай, артист”, с которым я объездил всю страну и за границей обслужил всю русскоязычную публику.

Я шучу, что играл его даже там, где вообще не ступала нога человека. Но в конце концов мне это надоело. Все-таки мои главные творческие интересы всегда были связаны с драматическим театром.

Эстрада — прекрасный жанр, но, увы, в ней не было своего Станиславского, который бы систематизировал, подытожил опыт, накопленный разными артистами. Наша эстрада, по сути, не имеет школы, а потому заражена дурновкусием и бессмыслицей.

Там много талантливых людей, но большинство из них — недоучки. Когда попадаешь за кулисы эстрадного концерта, то просто потрясаешься уровню речи, шуток и интеллекта. Нельзя сказать, что театральные актеры очень образованны, но по сравнению с эстрадниками они кажутся академиками.

Такая там царит темнота. Не удивительно, что на эстраде мало артистов, которые именно играют, а не выдавливают юмор из текста реприз. Папа именно играл. Если посмотреть тексты, которые он произносил, то они, как правило, примитивны. Смех зрителей достигался актерской игрой.

— В чем, по вашему мнению, особенность именно “Сатирикона”? Что отличает его от других театров?

—Я думаю, что это, возможно, самый профессиональный театр в Москве. И это не лирика хвастливая. В Москве попросту нет театра, где у артистов была бы обязательной явка минимум за два часа до начала спектакля.

Эта добросовестность подхода к делу имеет большое значение. В нашей стране, где разгильдяи и прохиндеи бродят несметными стадами, добросовестность гораздо более редкое явление, чем талант.

А если в человеке это соединяется, то его уже можно заносить в Красную книгу. Мы зрителей куда реже разочаровываем, чем другие театры. Иначе и быть не может: мы ведь играем у черта на куличках — в Марьиной роще.

Это в пределах Садового кольца зритель может, прогуливаясь, зайти в театр и посмотреть там хреновый, скучный спектакль. Обидно, но терпимо. А ко мне пока добрался, он в пробке простоял, попал за большие деньги в этот сарай, бывший кинотеатр, да еще и спектакль плохой посмотрел.

Да меня люди проклянут. Так что я должен зрителей отблагодарить очень высоким качеством за то, что они ко мне приехали. Значит, я должен очень стараться. В общем, лицо “Сатирикона” определяет сочетание добросовестности, энергии (мы очень энергичный театр) и качественный репертуар.

— Вы верите в то, что люди, проведя несколько часов в Марьиной роще, выйдут из театра чуть лучше?

— Нет, в это я не верю. Но верю, что, сидя на спектакле, они станут лучше. А выйдут на улицу — станут такими же хамами, как были.

Не надо быть наивными: если человеку все время твердят, что деньги — это самое лучшее, что есть на свете, театр за два часа не переубедит его в том, что есть и более высокие ценности. Но если спектакль хороший, он на два часа в это поверит.

И Б-г запомнит, что он на эти два часа чуть-чуть потоньшал душой и был немного ближе к Б-гу. И Б-г его чуть меньше накажет после смерти. Вот только в этом смысл, наверное. А в то, что человек так разнежится, что после спектакля взятки перестанет брать и ворованные деньги отнесет в сиротский дом, я не верю.