Игнату Солженицыну — 32. Уж несколько лет он официально возглавляет Филадельфийский камерный оркестр. А тут заскочил в Москву. Подкарауливаем его с вопросами... А он (громогласно):
     — Приветствую читателей “МК”, желаю им счастья, здоровья в нашей далеко не легкой и не всегда счастливой русской реальности.
     Он сказал “в нашей”... А буквально утром — в Америку. Легко сказал, легко уехал. Но перед этим пообщался с “МК”.
     
     — А чего бы вам свой оркестр не привезти?
     — Привезу. Вы заплатите? Хоть завтра. Дорого это: оркестр-то — 33 музыканта. Этакий “большой камерный”...
     — Смешно. Ну а сейчас что у вас новенького?
     — С Московским симфоническим исполняем европейскую премьеру чудного произведения Владимира Рябова на 22 минуты. Называется “В стране полночного солнца. Норвежская сюита”. Кроме того, солист играет очень редкий Четвертый концерт Прокофьева, рассчитанный исключительно на левую руку пианиста...
     — А где правая?
     — Понимаете, был такой Пауль Витгенштейн, прекрасный пианист, потерявший в Первую мировую правую руку. Так для него Морис Равель написал концерт, а позже и Прокофьев постарался... Отсюда пошла традиция, “на ура” воспринимаемая слушателями: одна рука висит, другая — играет. Ну и... не обойдется дело без Первой симфонии Иоганнеса Брамса.
     — Серьезно. Сердито. Но вы с московскими музыкантами едва ли знакомы...
     — Есть норма: за 4 репетиции надо “сжиться” с оркестром. Такая жизнь, а что делать?
     — Сейчас где остановились?
     — У родителей. А вообще — когда как. Но в основном у отца останавливаюсь.
     — В последнее время Александр Исаевич очень редко контачит с прессой...
     — Просто люди забывают, что ему уже 86 лет. Жизнь за плечами тяжелая. И хотя я слышу, что здоровье у него, дай бог, нормальное, но возраст совсем не тот, чтобы активно участвовать в общественной жизни. Вот посидим с ним... Я ему — о здоровье, а он все о детях спрашивает, внуках своих (моему Мите 3 годика, а Анне — 2).
     — В одном интервью вы рассказывали о своем отце как о совершенно чудесном и неповторимом педагоге, учившем вас и языку, и астрономии...
     — Были у нас в Америке этакие “запланированные уроки”: алгебра, физика... И были “официальные” задания. Но в очень неформальной, домашней обстановке. И это замечательно, что он находил время заниматься со мной.
     — Он, верно, был весьма требователен по сравнению с американскими учителями?
     — Вы знаете, это нетрудно. Там же не очень в смысле образования... По крайней мере подход к начальному и среднему образованию — очень щадящий.
     — В России шутят на этот счет, что там растят даунов.
     — Преувеличение, конечно. Но в русских школах даже сегодня дисциплина гораздо жестче.
     — Как вам Россия ощущается? Ведь сюда вы вряд ли когда переедете, да это и не нужно.
     — Я опешил от ваших слов. Мне кажется, или вы и впрямь это сказали? Это почему вы говорите: маловероятно, что я сюда приеду? Я никак не могу согласиться!
     — Что, и “навсегда” можете?
     — А почему нет? Почему вы вообще так решили?
     — Потому что дети растут там, жена работает там... И ваша работа там. Вот и все!
     — Не проходит и дня, чтобы я не думал о том, как и когда мог бы переехать в Россию. Вопрос очень актуальный для меня. Не значит, что это произойдет, но это серьезный вопрос, уверяю.
     — А отец как-то на это влияет?
     — Это влияние имело место давным-давно. Родители нас вырастили в русском языке, в русском духе. А я никогда не жил в России. И мне стыдно от этого. Самое главное для меня то, что за последние 10 лет я обрел свою родину, получил возможность здесь хотя бы бывать... Да, на родной почве!
     — Но переехать окончательно трудно...
     — Конечно.
     — Когда пишут “Игнат Солженицын” на афише, люди нет-нет да и ассоциируют вас с отцом... Вам это не мешало?
     — Мешало и мешает! Мне сейчас 32. Но когда мне будет 82 года (если доживу), люди все равно будут думать и говорить, что я “сын Солженицына”. Это закономерно, и ничего тут не поделаешь.
     — То есть вы его не переплюнете?
     — Я к этому и не стремлюсь. Но предъявляю к себе достаточно высокие профессиональные требования.
     — А в Америке тоже думают, что вы лишь “сын”?
     — Меньше. Отец известен по всему миру, но в России он занимает особое место. Пишет о наших страданиях и наших преступлениях...
     — Сейчас он продолжает работу, сохраняет распорядок?
     — Его жесткий распорядок замешан на целеустремленности. Да, он снизил темпы с годами, но ненамного. И для большинства людей это было бы сильное “перевыполнение плана”... Раньше это 14—16 часов в сутки, теперь 12... У него чувство долга перед соотечественниками. Пишет. Но о чем — это нельзя говорить. Оно между миром существующим и несуществующим. Не обижайтесь.
     — Вы из его работ всё прочли?
     — Нет, где-то 98%.
     — Для вас Солженицын-писатель сложен для понимания?
     — Нет. Никогда. Сочный, живой язык его читаешь без напряжения.
     — Хорошо, а сюда вы приехали без жены? Насколько я знаю, она психоаналитик.
     — Еще круче: она — психиатр.
     — Боже. И вам не сложно с нею?
     — Нисколько. У нас же отношения непрофессиональные. А работает она в главной больнице Филадельфии.
     — Я просто мог бы подумать, что если вы хорошо зарабатываете, то жена могла бы ничего не делать...
     — Ну, это так, просто для полного окончания образования она должна пройти стажировку, чем и занимается. Через 2 года закончит ординатуру и будет свободна.
     — На шею сядет и свесит ножки.
     — Нет, детей будет растить... Думаю, так.