Грандиозное паломничество христиан всего мира в Ватикан, которое мы имеем возможность наблюдать в эти дни по телевизору, иными нашими политиками и политологами по привычке объясняется хорошо организованным пиаром, к тому же угрожающим нашему духовному суверенитету.

Есть такой апокриф: когда после войны на одном из концертов вышла на сцену Анна Ахматова, и зал встал, то Сталин, которому донесли об этом, коротко спросил: «Кто организовал вставание?».

И сейчас слышны голоса: «Кто организовал поклонение?».

Дело в том, что поверить в неконтролируемую стихию ненависти и злобы – еще куда ни шло, а представить, что любовь и добро могут перелиться через край нашего зарегламентированного и сверхрационализированного мира – почти невозможно.

…В XXI веке известные люди болеют и умирают в режиме on-line. А потом их и хоронят в прямом эфире. В конце прошлого года так произошло с Арафатом. Так умирал и будет завтра погребен Папа.

Так, да не так.

…Как всегда, СМИ жадны до новостей. И, как всегда, они торопят события. Арафат умирал не однажды. И Папа скончался, все-таки, на один день позже, чем об этом сообщил один из телеканалов, принесший затем телезрителям свои извинения.

Еще не было решения о месте и времени захоронения Папы, а СМИ уже расписали несколько сценариев его погребения. И, конечно, более всего смаковали тот, по которому тело останется в Риме, а сердце будет транспортировано в Краков. И, конечно, снова поспешили. И людей бы насмешили, если бы все это было не сплошная тщета.

Жизнь – сплошное торжество неравенства, поле здоровой и нездоровой конкуренции. А смерть, казалось бы, – всесильная уравнительница.

Всесильная, но до определенной степени. Кого-то она настигает и поражает, и сражает, и казнит забвением. А за немногими из смертных почтительно приходит и торжественно уводит с собой в Царство небесное.

Мы помним, как уходил Арафат. Как чинная церемония прощания в Каире сменилась суетой в Рамалле, как метался гроб с его телом во внутреннем дворе резиденции главы Автономии. Кто-то успел его оседлать, был слышен треск автоматных очередей…

Погребение смотрелось, как приготовление к бою. Опускание в могилу, как закладывание новой адской машины под только что наступивший мир на Святой земле.

Мир напрягся в ожидании: чем аукнется кончина этого человека?..

Когда ушел Сталин, напряглась шестая часть Света.

По разным поводам приходится вспоминать этот более чем полувековой давности уход. Тогда тоже стихия чувств миллионов, абсолютно искренних миллионов, вышла из берегов. Сейчас иногда слышишь, что то прощание соотносимо и соизмеримо с этим. Вся, мол, разница в том, что в 53-м не было CNN.

На самом деле все не так просто. Дело даже не в количестве страждущих паломников тогда и теперь, дело в качестве паломничества.

Припоминая свое тогдашнее личное чувство, могу назвать его чувством ужаса. И по-другому не получается. Вот, жили себе поживали… Кто лучше, кто хуже… Перебрались через бездну войны. И вдруг: Он мертв. Это конец Света.

Дальше может быть только темнота, переходящая в черноту черной ночи.

Теперь я понимаю: мы жили не в реальности, а в мифомире, где в принципе действуют ирреальные закономерности. До холодной весны 53-го года мы всерьез думали, что Сталин бессмертен. Как думали то же самое про Зевса те, кто его выдумал. Как думают про себя дети.

Сталин-то как раз не обольщался относительно своего физического бессмертия; он просто был уверен, что вместе с ним кончится жизнь на Земле.

Жил он в Кремле как Зевс на Олимпе, а умер в луже собственной мочи и в страхе. И непонятно, чего он в тот момент больше боялся: Жизни или Смерти. Возможно, того и другого одновременно.

Смерть Сталина была (говорю опять же о своем личном ощущении) не столько горем, сколько чудом, данным нам в окончательное и бесповоротное наказание. И мне кажется, что лом на похоронах Отца народов был вызван еще вот этим подсознательным стремлением: увидеть воочию чудо смерти бессмертного.

Мы увидели, и мир для нас перевернулся. И не с ног на голову, а, наоборот, с головы на ноги. Мы вернулись к естественному мироощущению, а все равно было как-то не по себе: голова кружилась, ноги подкашивались… Потом уж мы вторили Галичу: «…Оказался наш отец не отцом, а сукою».

Его хоронили, будто закладывали мину под будущее. Сейчас есть политики, которые надеются, что она взорвется. Если есть нашему «отцу» в истории человеческой цивилизации достойный антипод, так это именно Папа Иоанн Павел II.

Отец Иосиф ничто так не уважал, как силу, и ничто так не презирал, как мораль. И ничто так ненавидел, как человеческое достоинство. Народная молва разнесла еще один апокриф. То ли Берия, то ли Ежов пожаловался вождю, что арестованный «враг народа» никак не хочет признавать за собой преступления, которого не совершал.

- Что значит - не хочет? Как это может быть? Если на одной чаше весов – вся мощь государства, а на другой – отдельный человек, то что должно перевесить?

Сталин перед тем, как убить своего товарища по партии или просто верного друга, считал своим священным долгом раздавить его морально, для чего ему и надобна была империя.

Я стараюсь представить себе Папу и Отца, вызванных к барьеру. По одну сторону импозантный генералиссимус в слепящем белизной мундире с золотыми пуговицами, сошедший с трапа самолета, точно снизошедший с Небес (см. финал «Падения Берлина»). По другую – невзрачная фигура старика с вечно падающей на грудь головой, едва выдыхающего слова и засыпающего во время длинной молитвы (см. кадры CNN).

За плечами одного – империя силы, за плечами другого – империя морали. И кто победил!? И кто матери-истории более ценен!? Вопросы, разумеется, риторические.

Говорят, что однажды в разговоре с Черчиллем Сталин пошутил над ватиканским первосвященником. Попыхивая трубкой и пряча улыбку в усах Отец народов спросил: «А сколько у Папы дивизий?».

Ответы, которые дает нам «телекартинка», тоже вполне риторические. Она ведь еще и ответ на вопрос, сколь велика потребность в моральных авторитетах.

Потребность может быть измерена довольно точно: километровыми очередями прощающихся с Папой паломников. У Григория Горина есть поразительная по глубине пьеса. Это «Дом, который построил Свифт». Герой перед тем, как умереть, репетирует с актерами сцену своей кончины.

- Вы, мистер Некто, проводите меня печальным взглядом, но с легким оттенком зависти: мол, везет же людям… умирают! А мне еще жить и жить…

С жирным оттенком зависти господин Митрофанов потребовал ограничить показ по российскому ТВ того, что происходит в Риме.

А драматург склоняется над телом своего героя. И потом записывает: «И понял я, что предо мной актер, достигший в лицедействе совершенства, который, если требует искусство, и сердце и дыханье остановит, а жив он или нет, не нам судить…».

Отец и Папа в молодости писали стихи, а последний - еще и пьесы, и к тому же он лицедействовал в самодеятельных спектаклях.

Как можно далеко разойтись, выйдя из одной точки… И как можно сойтись, так далеко разбежавшись…