Жизнь показала, что Николай Алексеевич Ермолов, служивший суфлером в Малом театре, не ошибся, дав старшей дочери имя Мария, которое в переводе означает «горькая» и «упорство» . Оно удивительно соответствовало характеру и судьбе будущей великой актрисы…

«Слава актера, как дым…»

СТОЯЛА середина марта 1928 года. Первые лучи солнца, прорезав тяжелый зимний мрак, осветили московские улицы и заиграли на куполах церкви Большого Вознесения, где через несколько дней будут отпевать великую актрису России.

Мария Николаевна Ермолова скончалась 12 марта в начале восьмого утра. В эти минуты, вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, «в окне ярко блеснуло солнце, только что вышедшее из-за противоположных домов бульвара, и прямо озарило ее лицо — такое строгое, такое скорбное и такое прекрасное…».

Не любившая заботами о себе утруждать других, она боялась доставить беспокойство кому-либо даже своей смертью. Казалось, актриса сделала все, чтобы ее забыли: больше пяти лет не появлялась на сцене, почти не поддерживала связей с театральной жизнью да и вообще мало с кем общалась.

Но ее помнили, любили… «Светлой душой человеческой» назовет Ермолову в своей надгробной речи В. И. Качалов.

Нескончаемый людской поток перетекал от дома на Тверском бульваре к церкви у Никитских ворот и к Малому театру, чтобы в последний раз поклониться таланту той, которая навсегда прощалась с миром.

Но вряд ли кто из толпы прощавшихся помнил, как почти семьдесят пять лет назад тоже пели колокола, созывая прихожан к вечерне, и в церкви Благовещения, что на Тверской, неподалеку отсюда, крестили дочь суфлера Малого театра «Марью Ермолову двух дней от роду». Кто мог знать тогда, какую благую весть нес миру тот колокольный звон?..

Говорят, что слава актера — дым, после его смерти ничего не остается и память о нем исчезает! Мария Николаевна Ермолова осталась для нас «великой молчальницей», не вела упорядоченных архивов, дневниковых записей. И, может быть, лучше всего своеобразие характера знаменитой актрисы подчеркивают строки Бориса Пастернака, хотя и не посвященные именно ей:

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь,
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись…

Актриса предпочла оставить минимум информации о себе, уходя в вечность легендой.

Первая пара кордебалета

СУДЯ по тем немногочисленным записям, которые Мария Николаевна оставила о своем детстве, она не помнила себя вне театра: «…когда мне было еще три года от роду, я сидела в суфлерской будке на коленях своего отца и с жадностью смотрела, что делается на сцене… Те впечатления, которые я выносила после каждого виденного мною спектакля, заполняли все мои мысли и желания…

Даже детские игры — и те были наполнены театральным содержанием. Помню, как с помощью моего брата я одевалась в длинную юбку своей матери или в бабушкину кофту, как стулья ставились у нас вверх ногами, чтобы создать впечатление сцены, и как я бросалась на колени, кого-то о чем-то умоляя и прося».

Со временем Ермолова поступила в казенное заведение, именуемое Московским Императорским Театральным училищем. Перед этим ее отец обратился в дирекцию Императорского Театрального училища с прошением:

«23 января 1863 года, Его Превосходительству Управляющему Московскими Императорскими театрами Статскому советнику, Камергеру и Кавалеру Леониду Федоровичу Львову от суфлера Ермолова прошение.

Исполняя трудную обязанность суфлера со всевозможным усердием и получая 350 рублей жалованья, я нахожусь в совершенной невозможности дать какое-либо образование моим детям.

Почему осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство о помещении старшей дочери в число экстерных воспитанниц и как милости прошу допустить ее жить в школе с прочими воспитанницами, платя эконому по 6 рублей за стол».

Ермолова была принята на обучение. Девушку за внешность, за прекрасную фигуру прочили в балет и при выступлениях постоянно назначали в первую пару кордебалета.

Не желая быть балериной, с детства стремясь в драматический театр, она прибегала к маленьким хитростям: надевала помятые, несвежие костюмы, грязные туфли и становилась в задние ряды.

И все же, в будущем занятия балетом принесут свои плоды: в частности, благодаря им выработались у Марии Николаевны необыкновенная работоспособность и выносливость, великолепная осанка, лаконичная пластическая и мимическая выразительность, острое чувство ритма роли и спектакля в целом.

А тогда ей казалось, что это какой-то замкнутый круг. Позже она скажет: «Учили в то время плохо, занимались больше танцами, а на науку мало обращали внимания».

Конец такому обучению положил приход нового учителя русского языка А. Д. Данилова, который с первых же уроков стал знакомить учениц с «Войной и миром». «Это был переворот всего нашего детского мировоззрения. Мы, дети театра, посвященные ему с детства, мы не знали, что есть и другая жизнь, кроме театральной. Для нас это было откровением…

Да, этого впечатления я никогда не забуду и до конца дней моих буду благодарить великого писателя за то, что он для нас сделал… Мы избавились от невежества, получили вкус к развитию, к образованию, нам захотелось больше знать и учиться». Кстати, училась Маша превосходно.

Можно подумать, что в ее жизни все было как бы предопределено заранее. И все же «его величество случай» имел в судьбе Ермоловой не самое последнее значение.

Зимой, на Рождество, получила бенефис (играли «Эмилию Галотти» Э. Лессинга) одна из любимиц московской публики Надежда Михайловна Медведева. Именно она, разглядев в девочке Маше «искру Божью», благословила Ермолову на дебют.

Перед нами отрывочные записи Марии Николаевны: «…Мне казалось, что я забыла роль, что не скажу ни слова. Вдруг меня кто-то толкнул сзади — и я была на сцене… Аплодисменты на минуту остановили меня, я не видела публики… я видела только мельком какое-то пестрое пятно… я почувствовала вдруг, что я не робкая девочка, а актриса…».

Занавес поднимался 28 раз! Успех был абсолютным и почти невероятным.

«Берегите Божью искру…»

В ДОМЕ Ермоловой бережно хранилась иконка Казанской Богоматери — дешевенькая, на глянцевой бумаге, в деревянном с металлической окантовкой окладе. На обороте ее — надпись: «Марии Николаевне Ермоловой от искренно ея любящей Н. Медведевой. Благословение». Это благословение освещало Ермоловой весь дальнейший сценический путь.

А тогда, в самом начале своего пути, она получила поздравление М. П. Щепкина: «…Первый труднейший шаг совершен, и с полным успехом! Крепитесь, молодая дебютантка: добросовестное служение делу искусства, тяжелый неуклонный труд, работа долгая, многолетняя спасут вас от всех опасностей. Берегите эту дорогую Божью искру таланта и вдохновения и при помощи труда смело идите с нею вперед по тернистому пути русского артиста!»

Итак, свершилось! Заветный занавес Малого театра поднялся, но не для того, чтобы показать чудо театрального действия, а для того, чтобы это чудо она, дебютантка Ермолова, творила сама. И это ей удавалось.

В спектакле 1873 года Ермолова сыграла Катерину в «Грозе», и сыграла так, как никто до нее — ни Л. Н. Никулина-Косицкая, ни П. А. Стрепетова, ни Г. Н. Федотова.

В ее Катерине во всю мощь зазвучал мотив «луча света в темном царстве». Этих нот — свободолюбия, мятежности, готовности к гибели ради сохранения свободы — требовало время, требовало настроение зрительного зала.

Позже, в спектаклях 1880 — 1890-х годов, на первый план вырвется другой мотив — мотив страсти, греха, раскаяния и возмездия — и прозвучит пронзительно, мощно, оглушающе.

В рецензиях того времени отмечалось, что «не было нытья, не было напускной слезливости, не было, одним словом, тех обычных приемов, к которым так охотно прибегают другие Катерины, но зато была такая потрясающая картина душевного страдания, обставленного суровыми условиями семейного деспотизма, что облик Катерины — Ермоловой сразу заслонил всех действующих лиц драмы и приковал к себе с первой же сцены внимание зрителей…»

Ермоловой всегда правильно удавалось подобрать роль — ту самую, которая лучше всего отвечала каким-то черточкам ее характера, ее темпераменту. Конечно же, иногда ей помогали, ведь еще в самом начале творческого пути ей встретились личности неординарные, крупные. Своими учителями назовет она впоследствии троих — С. А. Юрьева, Н. И. Стороженко и М. П. Щепкина.

Роман, который написала жизнь

В ОДНОЙ из околотеатральных компаний, что собирались у Щепкина, Мария Николаевна повстречала человека, с которым связала свою дальнейшую жизнь. Когда-то, в шестнадцать лет, она обронила в дневнике фразу «Хотя бы влюбиться».

Чуть позже у нее была и юношеская влюбленность в актера Вильде, и романтическая увлеченность и быстрое разочарование каким-то Кашиным, и серьезная привязанность, доверительность, как ни с кем до того, в отношениях с неким Гирчичем. Но всякий раз она стыдливо избегала даже намека на любое сердечное побуждение, а уж если это замечали другие — обрывала не раздумывая.

Однако наконец сильное чувство захлестнуло Ермолову с головой. Этот человек — Николай Петрович Шубинский — был ее ровесником. Несмотря на молодость, он имел высокое положение в адвокатской элите. Произносил горячие, зажигательные речи.

Его яркий темперамент и ум сквозили буквально в каждом слове. Держался независимо, однако без высокомерия, манерами обладал обходительными, без оскорбительного волокитства.

Ермолова и Шубинский… Студент Московского университета и известная актриса. Впрочем, в их окружении брак между кандидатом прав, представителем дворянской династии, в которой русская кровь была смешана с итальянской, и актрисой, суфлерской дочкой, не считался мезальянсом. Когда-то Ермолова мечтала сама написать роман, теперь роман за нее писала жизнь…

Первое лето они снимали дачу под Москвой, в местечке Владыкино, неподалеку от Петровско-Разумовской земледельческой академии. В то счастливое для двадцатитрехлетней Ермоловой лето 1876 года Владыкино стало землей обетованной, где все было исполнено особого смысла.

Затем последовало рождение дочери, началась совершенно другая, семейная жизнь. Конечно, все это было тоже важно для Ермоловой. И все-таки не это определяло ее судьбу, а театр. Он поглотил ее целиком. Она много играла, каждый сезон добавлял к ее прежнему репертуару около десяти-двенадцати новых ролей.

Шекспировские героини — Джессика в «Венецианском купце», леди Анна в «Ричарде Ш», Геро в «Много шума из ничего», Офелия в «Гамлете»; заглавная роль в «Василисе Мелентьевой»; Маргарита в «Фаусте» Гете, Юдифь в «Уриэле Акосте» К. Гуцкова… Этот список можно продолжать и продолжать…

Публика принимала Ермолову на ура. Часто после спектакля ликующая толпа поклонников под крики «Браво!» чуть ли не на руках доставляла экипаж артистки до квартиры. Однажды такое нарушение правопорядка даже было отмечено в московском Департаменте полиции.

Вокруг Тверского бульвара

В 1889 ГОДУ Шубинские переехали с Сивцева Вражка в старинный особняк на Тверском бульваре. По Тверскому проходил ежедневный маршрут Марии Николаевны в Малый театр.

В короткие свободные часы между репетициями и спектаклями Ермолову можно было увидеть на бульваре — то неторопливо прогуливающуюся со своими собачками, то спешащую навестить сестер: младшую, Александру, жившую рядом, через несколько домов, или среднюю, Анну, — на Бронной.

С Тверским бульваром, с прилегающими к нему улицами и переулками будет связана жизнь Ермоловой до последнего мига. Неподалеку, в Мамоновском, жили Садовские, в Палашевском — Южин, позднее в Леонтьевском — Станиславский.

Булочки и калачи в дом актрисы к утреннему чаю приносили непременно из булочной Филиппова, а просвиры — из Страстного монастыря. По воскресеньям и по праздникам ходили в церковь у Никитских ворот, зимой кататься на коньках — на Патриаршии пруды.

В доме Ермоловой все время бывали люди. И именно их постоянное присутствие облегчало и разряжало напряженную и не слишком счастливую атмосферу. Да, хотя Шубинский и Ермолова были в расцвете сил, обоим по 36 лет, хотя они достигли многого: известности, положения в обществе, достатка, но что-то все же исчезло навсегда.

Теперь у каждого из них была своя, отдельная жизнь, и все яснее становилось, что возврата былых чувств уже не будет, да, пожалуй, ни Ермолова, ни Шубинский и не стремились к этому.

Их дочь — М. Н. Зеленина писала: «В доме постоянно была атмосфера тоски, надрыва и обреченности, всех тяготила собственная жизнь и сочетание с окружающими. Между отцом и матерью была сложность их брака, сделавшегося фиктивным, с тех пор, как мать полюбила П., а отец имел направо и налево любовные связи, более или менее продолжительные и серьезные».

В предместье Ялты

ОДНАКО многочисленные посетители вряд ли замечали внутренний неуют. Побывать в доме Ермоловой и Шубинского считалось престижным.

Россыпь визитных карточек свидетельствует: заходили Станиславский с Лилиной, Москвин и Качалов, Санин и Немирович-Данченко. Наносили визиты и «Александрийцы» — Савина, Давыдов. Ермолова стала центром московской театральной жизни, слава актрисы достигла апогея.

Если говорить об общественном признании, то имя Ермоловой стало не только популярно, но и чрезвычайно авторитетно. Ее то и дело избирали почетным членом многочисленных и самых неожиданных обществ: от Общества любителей российской словесности до Общества трезвости и сбережения копейки. А ей важно и радостно было ощущать себя частицей огромного целого, именуемого русской художественной интеллигенцией.

После каждого напряженного театрального сезона Ермолова ездила отдыхать в Крым. В середине 1890-х годов в Олеизе — предместье Ялты — на даче врача А. Н. Алексина Ермолова познакомилась с доктором Л. В. Срединым и его семьей. Началась новая глава в ее жизни.

В то время Ялта являла собой своеобразный «культурный центр». Здесь любили бывать Чехов, Горький, Нестеров, Рахманинов, В. Васненцов, Мамин-Сибиряк, Левитан, Станиславский и мхатовцы.

И никто не мог миновать дом Срединых. Особо притягателен был сам хозяин, Леонид Валентинович. Во всем облике его чувствовалась врожденная интеллигентность. О своей болезни — туберкулезе — он никогда не говорил и старался ее скрывать.

Всего два-три коротких лета провели рядом Ермолова и Средин. А потом — годы переписки. Не будь этих писем, мы никогда бы не узнали о той, другой Ермоловой, которая была сокрыта ото всех.

Последняя вспышка лампады

НАСТУПАЛ 1905 год с его кровавой смутой и бессилием власти. Жизнь менялась. Ермолова понимала Малый театр как единый живой организм, где каждый актер — индивидуальность.

Изъять безболезненно ту или иную его «составляющую», будь то Южин, Ленский, Федотова или сама она, нельзя. Но все менялось — и вот уже стали звучать голоса, что «в Малом театре можно обойтись без Ермоловой!»

Это было оскорбительно не только по отношению к ней, которая, кстати, удостоилась звания заслуженной артистки Императорских театров. Это удар для всей труппы. «Я не могу больше играть, все, что я делаю теперь, через силу…» — жаловалась великая актриса.

И именно в это время В. А. Серов получил заказ от литературно-художественного кружка написать ее портрет.

По деталям интерьера узнается парадный Белый зал в доме на Тверском. На фоне зеркала в золоченой раме и аркады с портретами Мольера и Шекспира — величественная женщина в черном платье с гордо поднятой головой…

В конце 1908 года Мария Николаевна написала Средину последнее письмо. Погасла и эта «лампада» в ее жизни.

Пожалуй, теперь от безысходного одиночества знаменитую актрису спасал лишь маленький жизнерадостный человечек — внук Коля. С ним она прожила и прочувствовала всю гамму нерастраченных материнских чувств, не вполне реализованных, когда ее собственная дочь была крошкой. Для Коленьки Ермолова сочиняла сказки, романтические рассказы, стихи…

Затем пришел 1917-й год. «События до того заслонили все и всех, что просто голова ничего не соображает! Жаль, что не дожил Леонид Валентинович, он был бы наверняка рад», — записывает Ермолова весной 1917 года.

Но один революционный переворот привел за собой другой — ужасный и безжалостный. В те октябрьские дни Тверской бульвар был одним из боевых мест. Но актриса никуда не уезжала.

Сохранилась справка: 64-летнюю актрису освободили от трудовой повинности по уборке снега. Однако ее артистическая уборная в Малом театре после пребывания там солдат Красной армии была разгромлена и разграблена…

И все же, независимо от смены властей и режимов, Ермолову продолжали помнить и любить. Из воспоминаний очевидцев: «…в театре праздник начался в четыре часа дня и кончился в три часа утра. От артистического входа Малого театра по Театральной площади были расстелены ковры.

Из-за угла Большой Дмитровки показался дряхлый извозчик, всегда возивший Ермолову в театр, — и в пролетке знакомая фигура Марии Николаевны. Южин взял лошадь под уздцы, Марию Николаевну посадили в кресло и внесли в здание театра…» Так 2 мая 1920 года состоялось чествование великой русской актрисы.

А время между тем брало свое. И вот уже вскоре самыми частыми посетителями в доме Ермоловой становятся врачи. Один из них — Константин Иванович Павлинов — хорошо знаком актрисе уже давно. И не только как доктор медицины, профессор, замечательный специалист. Этого человека она когда-то любила…

И как знать, какие чувства вызвала у этих двух немолодых уже людей новая встреча в конце жизни? Всколыхнулась ли в их сердцах радость былого или горечь несостоявшегося? Наверное, это и была последняя вспышка света угасающей лампады.