В детстве все мы мечтали скорее вырасти и стать кем-то значительным: продавцом мороженого, космонавтом Гагариным, пожарным на красной машине с сиреной, доктором Айболитом…

Но маленькая Юлия Рутберг грезила совсем об ином: ей не давала покоя слава Улановой и Плисецкой. Себя, летающую по сцене в легких белых одеждах и атласных туфельках, Юля видела во сне чуть ли не каждую ночь.

Но волею судьбы она сделалась другой и стала актрисой, о ролях которой в театре и кино знают очень многие. И все же Рутберг признается, что до сих пор при виде классических танцовщиц у нее замирает сердце.

— Юля, а почему вдруг балет?

— Мой дедушка был артистом балета, танцевал классику, и я захотела быть балериной. Лет в шесть мне сшили пачку — самую настоящую, белую, пышную. Два раза в неделю я выдвигала на середину комнаты драное кресло, надевала хэбэшную футболку и белые носки, но главное — пачку.

И сначала перед дедом делала станок, а потом разыгрывала спектакли. Данные для балета у меня были, подъем до сих пор очень высокий, но… я не то что на шпагат сесть не могла, — с растяжкой вообще не случилось.

— Жалеете, что не сложилось?

— Ни секунды! Всю жизнь махать ногами у станка — я бы, наверное, с ума сошла при своей лени. Хотя в моменты, когда балерина выходит на сцену и делает вот так и вот так (показывает разные па. — М.С.), по-прежнему екает сердце. И до сих пор представляется, что каждая балерина — это мечта любого мужчины.

— В детстве вы чувствовали свою исключительность из-за того, что ваш папа актер?

— Нет. И потом, папа ведь не являлся большой звездой, он был известен в каком-то своем кругу. Жили мы очень бедно, в основном в долг. Когда я росла, была такой же дворовой девочкой, как и все.

Зато, поступая на актерский, я была готова убить всех, кто знает папу. Я испытывала страшное унижение, когда мне говорили: “А вы Илюшина дочка?” Лишь с годами, добившись, чтобы фамилия Рутберг зазвучала и в женском роде, я успокоилась.

— В каждой профессии есть изнанка. С чем вы столкнулись в первую очередь?

— С тем, что тебя будут отвергать. В свои шестнадцать я безнадежно проваливалась во все театральные. Когда я слетела в Школе-студии МХАТ — курс был ефремовский, но сам Ефремов первый тур не слушал, — то подошла к какой-то приятной пожилой даме в комиссии и спросила: “Простите, вы не подскажете, что у меня не так в программе, почему меня не пропустили?”

А она говорит: “Ну как бы вам объяснить, деточка?.. Вы как-то слишком интеллигентны для МХАТа…” Но такие вещи всегда возвращаются бумерангом.

На четвертом курсе (я заканчивала Щукинское) мы ходили по театрам, показывались. Так меня и Миша Ефремов пригласил в набираемый им “Современник-2”, и Олег Николаевич — во МХАТ. Но я сказала: “Нет, мои дорогие мальчики, до свидания! Пойду-ка я в Театр Вахтангова и буду репетировать Булгакова”.

— За 15 лет в родном Театре Вахтангова вы много сыграли. Но сейчас у вас там почти нет работы — один спектакль. Это травмирует?

— Уже нет. Мне трудно отвечать на этот вопрос, потому что наш театр находится в тяжелом состоянии: и в творческом, и в любом другом. Но у нас есть заповедь: в этом доме не принято выносить сор из избы, как бы ни было трудно. Скажу лишь, что вера в перемены есть! А чтобы творчески саморазрядиться, я недавно выпустила моноспектакль “Вся эта суета”, где два часа не ухожу со сцены.

— Вы чувствуете себя звездой?

— Нет. Для меня звезда — понятие мега, которое правильнее присуждать человеку ближе к финалу его судьбы. Ведь, чтобы быть настоящей звездой, надо эту позицию долго удерживать.

Орлова, Ладынина, Раневская, Смоктуновский, Баталов — вот истинные звезды. А по отношению к себе могу лишь сказать: я горжусь тем, что я профессиональный человек.

— Тем не менее вы вынуждены вести образ жизни публичного человека…

— Самое неприятное, что теперь модно быть в курсе, не какие роли играют артисты, не где они снимаются, а кто с кем спит, кто кого бросил. Доходит до абсурда: известные люди порой вынуждены сдавать ДНК на анализ, дабы опровергнуть опубликованное в желтой прессе фото: маленький мальчик, сидящий в трусиках на скамеечке, вовсе не их брошенный ребенок. Мне кажется, это беспредел!

Поэтому я никого не пускаю к себе в дом и не общаюсь с подобными изданиями. Одно из них я послала семиэтажным матом, а они написали, что Юлия Ильинична поздравила их с Новым годом и пожелала счастья и здоровья. Вот все вывернут наизнанку с выгодой для себя! Не знала я, что послать к бениной маме означает “поздравить”.

— Значит, к журналистам вы относитесь…

— …настороженно. Я запретила себе предполагать в человеке сволочь, но ко мне приходило такое количество сволочей… Эти люди сначала признавались в любви: “Да вы звезда, да вы потрясающая!” — а потом просто выжимали меня, как канарейку, в чашку чая, которую я же для них и налила, и получали за это свое бабло (“бабло” — их любимое слово). Никогда не предполагала, что можно столь прилично зарабатывать на чужом счастье и горе. Так что теперь я общаюсь в основном с теми, кого уже знаю.

— А с народом общаетесь?

— Общаюсь. Очень смешно на меня реагируют таксисты-леваки. Иногда среди них интеллигентные люди попадаются: “Ой, здрасьте, Юлия Ильинична! Прекрасно выглядите, вы в жизни гораздо лучше!” Я балдею — даже по отчеству знают и комплименты говорят!

Это такой заряд бодрости! А бывает наоборот: “Вы, случайно, не артистка?” — “Случайно — да”, — говорю. “Чего бледная такая? Болеете, что ли?” Видимо, многие думают, что если артистка, то постоянно должна быть в норковой шубе, на каблуках, с кортежем. Однажды, попав под проливной дождь, совершенно мокрая, облезлая, как крыса, я забежала в метро.

Сидит напротив женщина, читает журнал, где я на обложке. Поднимает глаза — и тут же в журнал. Потом еще раз на меня — и в журнал. “Да я, — говорю, — я это”. И такой у нее на лице немой ужас отразился! Наверное, считала, что я белая и пушистая, а я зеленая и в пупырочку оказалась!

— Вас часто путают с певицей Аленой Свиридовой. Это не раздражает?

— Да наоборот, мы сами всегда веселимся по этому поводу. Недавно столкнулись с ней на одной кинопремьере и с криками “Сестра!” кинулись друг к другу. Вокруг нас тут же собралась толпа, фотографы щелкали со всех ракурсов, и мы с ней просто хохотали!

— А по темпераменту вы кто?

— Наверное, итальянка или грузинка. При этом я абсолютный экстраверт, который с годами все больше присматривается к интровертам.

— Кулаком по столу умеете стучать?

— Умею, но делала это всего дважды в жизни. Первый — выбивая квартиру в Театре Вахтангова, когда за спиной у меня расписались, будто в жилплощади я не нуждаюсь (мы с сыном прописаны были в коммуналке на четырнадцати метрах).

Когда я пришла разбираться, то напоминала Хрущева в ООН, разве что ботинок не сняла. Спасибо большое нашему директору, что он форму мою не воспринял, а вник в содержание.

Мне выдали документы: “Надо успеть все оформить за два дня”. И я успела. А второй раз был, когда мне подправили договор на сериале “Лучший город земли”. Речь шла о 24 съемочных днях. А я смотрю — меня вместо двенадцати часов в день все по пятнадцать снимают, и мы уже опережаем график. А меньше дней — меньше оплата.

Я потребовала договор, долго не выдавали, наконец, трясясь, приносят. А там чужой рукой вписано слово “около” — “около 24 дней”. Тут я устроила форменный скандал, но в юмористической форме, что возымело невероятное действие на продюсеров. Кое-кого уволили, а мне заплатили все деньги.

— То есть, если вас что-то возмутит, об этом знают все вокруг?

— Несколько раз я превращалась в кошмарную бабу, хуже торговки. А потом мне казалось, что я просто сыграла роль. Так было, когда вор залез ко мне в сумку за кошельком, а я его за руку поймала.

Ох, как я орала! При этом видела себя третьим глазом как бы со стороны: замотана в какой-то платок и орет — представить, что это артистка государственного театра, невозможно! Вот что делают с человеком предлагаемые обстоятельства.

— Вы умеете врать?

— Нет, я вообще не вру, но… придумываю. Близкие меня называют Мюнхгаузеном. Я почему-то не могу просто отказать журналисту: “Интервью не дам, мне надоело”, — а почти мгновенно сочиняю историю, что занята, поскольку меня ждут в Свиблове, где ювелирный магазин предложил мне прорекламировать эксклюзивное кольцо.

Слышу в ответ: “Ну, извините тогда, конечно…” — и мне кажется, что человеку не обидно. Однажды я так расфантазировалась, что чуть не сказала: “Прямой эфир? Нет, не получится, в это время меня как раз запускают в космос!”

— Почему-то считается, что у актеров бывает бессчетное количество служебных романов, большинство которых заканчивается вместе с окончанием работы. А ведь у вас с актером Анатолием Лобоцким все произошло наоборот?

— Да, нас с мужем соединила сцена, но я очень не люблю, когда про актеров говорят, обобщая. Такое ощущение, что из нас пытаются сделать совсем уж недоумков и каких-то бля…ин.

Согласна, когда играешь страсть, любовь, могут возникнуть особые эмоции. Но это нормально, поскольку существуют мужчина и женщина. Марчелло Мастроянни во время съемок безумно влюбился в Катрин Денев, у них родилась дочка, потом они расстались…

Но ведь это не показатель того, что именно так происходит у всех артистов. Я просто в ужасе от того, как об этом пишут! Мол, романчик закончился на съемочной площадочке после съемочек сериальчика. И фотографию прилепят какую погаже. А может, это встретились Петрарка и Лаура?!

— У вас с мужем, кстати, были совместные работы?

— Ну, вот один раз и была, где мы с Толей соединились, — спектакль “Играем Стриндберг-блюз”. С тех пор не рискуем.

— Многие женщины убеждены, что мужчин нужно “строить”. Вы согласны?

— Не знаю. Мне кажется, если человека все время “строить”, то это будут взаимоотношения рядового и прапорщика, а прапорщиков всегда недолюбливают. Представляете, если мужчина будет воспринимать свою жену как прапорщика? Лично я не вижу перспектив в таких взаимоотношениях.

— А у вас в семье какая иерархия, если по-армейски?

— Мы средний комсостав в одинаковом чине.

— Вот все говорят: женские капризы. А мужские капризы, по-вашему, бывают?

— Сколько угодно. Мужчины — очень эгоистичные люди, и проявление их эгоизма бывает разным, в том числе и в капризах. Не знаю, стоит ли этому потакать… На какие-то вещи стоит смотреть с юмором, хотя другие, конечно, могут сильно раздражать.

Когда два человека живут вместе, очень важно не задевать своими капризами территорию другого, не насильничать. Потому что иначе второй человек встанет в оборонительную стойку, а это для семейной жизни плохо.

— Большинство женщин очень ценят даже маленькие знаки внимания своего мужчины. У вас это принято?

— Ну, конечно! Вот я, например, собираю фигурки верблюдов. Из всех стран, где Толя бывает, он привозит мне самых невероятных. Оказывается, у народов представление о верблюдах очень разное: иногда это горбатые олени, а иногда чуть ли не ежики какие-то, а написано: “верблюд”. Ужасно смешно!

— Замечено, что женщина при любом удобном случае уменьшает себе возраст. Приходилось?

— Нет, я никогда не молодилась и не скрывала, сколько мне лет. Тридцать девять. Я нормально отношусь к своему возрасту. А когда рядом со мной стоит мой восемнадцатилетний сын, никто не верит в то, что я его мама. Ну, девяносто процентов людей говорят: “Это неправда”.

— Сын уже куда-то поступил после школы?

— Да, Гриша учится на первом курсе Международного института рекламы. Это его выбор.

— У вас с сыном всегда было взаимопонимание?

— Как я говорю, идет волнообразный процесс. Случались моменты отторжения и непонимания. Гриша, как и все дети в определенном возрасте, был агрессивным. А потом он вдруг сделался страшно нежным, и мы с ним просто купались в этой абсолютной нежности.

Сейчас я для него и мама, и сестра. Нет, я даже не мама, а, как мы вместе сформулировали, я для него больше отец. И это справедливо, ведь вырастила нас — и меня, и его — моя мама, наша “большая медведица”.

— Вы из тех актрис, которых узнают не только по внешности, но и по голосу. Ваш тембр трудно перепутать и еще труднее найти похожий…

— Но однажды меня все-таки озвучивала другая актриса. Это было на картине “Похороны Сталина”, которую поэт Евгений Евтушенко снял как режиссер. Меня он пригласил на небольшую роль еврейской мамы. Мне тогда было-то всего двадцать семь лет, а сыну моему, по сюжету, шестнадцать — это же нонсенс!

Я товарища Евтушенко убеждала, что по возрасту не гожусь, но он твердил: “Нет, это должна играть только ты!” А потом без моего ведома переозвучил. Слышать этого не могу, настолько плохо получилось. И такое ощущение, что от меня кусок оторвали.

— Вас часто можно слышать в рекламе. Работа непыльная?

— Вообще рекламу я пишу быстро. Но вот с женским пивом однажды застряла, правда, не по своей вине, а потому, что все время что-то меняли: то текст, то акценты, то паузу. А еще, пригласив меня как-то озвучить рекламу новой косметической линии, от меня вдруг потребовали сопрано.

Я удивилась: “Ну, зачем же звать Шаляпина на арии Козловского и Лемешева?!” А мне: “Ой, ну давайте все-таки попробуем сказать повыше… И еще повыше!” Я говорю: “Еще повыше — это будет выше крыши”, — и ушла.

— Еще ваш томный тембр мог бы подойти для эротики или даже порно. Предложений не поступало?

— Было один раз такое предложение — дублировать кино на кассетах, но я, естественно, отказалась. “Большое спасибо, — говорю, — я не настолько нуждаюсь, чтобы работать в этой сфере”.