ВЛАДИМИРУ Романовичу ЛИХТУ — 94 года. Он почти не видит, только контуры. Живо интересуется: корреспондентка, пришедшая к нему, — брюнетка или блондинка?

Более чем полвека он проработал на питерском Адмиралтейском заводе, в том числе — и в блокаду. Потом ушел на фронт — и снова вернулся на родной завод. Сейчас живет с семьей дочери в Германии. Так уж повернулась жизнь…

11 метров на четверых

Я РОДОМ с Украины, с Полтавщины, из бедной еврейской семьи. Не могу похвастаться университетскими дипломами — времени не выкроил на высшее образование, но зато со школьными учителями повезло. У нас в семилетке города Ромны еще было поколение учителей высочайшей дореволюционной русской культуры.

Благодаря школе плюс крепкому профессиональному обучению, полученному до войны в так называемом ЛИТе — Ленинградском институте труда, мне и удалось продвигаться по службе. Сначала послали на Адмиралтейский завод чернорабочим в неотапливаемый корпусный цех, там я вырос до инженерно-технического работника.

Были, конечно, ироничные взгляды в комсомольско-молодежной бригаде, где я начинал: мол, еврейский мальчик — и на грязную работу? Но чтобы антисемитизм или какая-то дискриминация — нет, не было такого.

Мне быстро присвоили разряд и отправили учиться в техникум судостроительной промышленности. Затем за несколько лет меня продвинули до старшего инженера-планировщика, хвалили, премии давали, никакого ущемления я не чувствовал.

Хотя с 1937 года обстановка на ведущем оборонном предприятии, где выпускали противотанковые мины, стала напряженной. «Черный воронок» увез почти все руководство завода. Но я этой участи избежал, наверное, меня жизнь к другим испытаниям готовила…

Опять же перед войной с квартирой повезло: получил 11-метровую комнату в трехкомнатной квартире. Правда, жили в ней вчетвером: мама и я с женой и дочкой. Плюс огромный стол и неподъемный шкаф (просто другой мебели тогда было не купить), но для тех времен отдельная комната была пределом мечтаний.

После начала блокады я там, правда, не бывал, силы на дорогу боялся терять. Да и проведать некого было: семью эвакуировали.

100 г водки и картофельная кожура

С НАСТУПЛЕНИЕМ холодов, в ноябре 1942 года, все силы бросили на отопление цехов для безостановочного режима работы. Мы разобрали все деревянные постройки на окраине города, сначала на лошадях возили, а когда уже ни одного животного не осталось в Питере, то на санях сами волокли.

В город мы почти не ходили. Один раз я навестил сестру, купив по дороге столярного клея, из которого она сварила какой-то студень. Семью моей сестры вместе с остальными 350 еврейскими жителями в Ромнах фашисты расстреляли…

По заводской карточке можно было съесть в заводской столовой очень жидкую пшенную кашу на завтрак, а на обед — суп из гнилой муки, которую поднимали со дна Ладожского озера, — ее так и не успели довезти по Дороге жизни для голодающих ленинградцев. Для нас была предусмотрена двойная норма хлеба — 250 г, а для неработающих было положено только 125 г.

Поэтому многие выпускницы ленинградских школ, несостоявшиеся из-за войны студентки, пытались попасть к нам на предприятие. Разве для их нежных рук была предназначена работа — отливать снаряды? Завод бомбили постоянно, многие из этих девушек там и нашли свою смерть…

По случаю 25-летия революции нас пригласили на праздничный ужин в столовую, и от запаха поджаренной картофельной кожуры, которую предложили в качестве закуски к 100 г водки, кружилась голова.

Когда силы совсем оставляли, ходили в корпусный цех, где готовые корабли спускали в Неву по специальным шпалам, а шпалы эти смазывали бараньим жиром. Его-то остатки мы и соскребали…

Наверное, за эту жизнестойкость нас, блокадников, и наградили медалями «За отвагу». Хотя правильно академик Лихачев, тоже переживший блокаду, позже сказал: «Какие из нас герои блокады? Мы были ее мученики».

Но блокада тоже была не для всех. Когда меня призвали на Ленинградский фронт, я своими глазами увидел подсобные хозяйства вдоль Финского залива, где выращивали капусту, морковку, лук, картошку — этими овощами снабжали партийную верхушку, а мы и шкурки от этой картошки не видели.

Мы пили мерзлую воду с кровью

ДО ИЮНЯ 1943 года меня цеховое начальство отстаивало, 16 повесток на фронт отклонило. А в последней было написано: «Без права замены». Нового обмундирования тогда уже и в помине не было, одни обмотки, даже сапог не нашлось, выдали ботинки, и те не по размеру. Я попал в пулеметное подразделение рядовым. Кстати, был там единственным евреем, остальные сослуживцы по национальности были таджики, грузины, чуваши…

Знаете, что такое станковый пулемет? Весит он 64 кг, в отделении — 5 человек, я был вторым номером — наводчиком. Трое остальных ленты за ним таскали, точно как в фильме «Чапаев», эта модель еще с Гражданской войны в армии осталась.

Пехота — это ведь тяжелейшая физическая нагрузка, все вручную и на своих двоих, очень много потерь было. Возражать я боялся — как бы в симулянты по тому времени не записали.

«Первого номера», стрелявшего из пулемета, в бою под Сиверским ранило, я его заменил, а вскоре и меня контузило и ранило в голову осколком из миномета.

На санитарном пункте медсестра вытащила из моей стриженой головы самые крупные осколки (мелкие до сих пор сидят), намазала йодом, перевязала и отправила в часть: «Беги, догоняй, а то потом к новому подразделению привыкать». Обычные ранения тогда в счет не шли, как царапина. А уж такие банальные болячки, как простуда или понос, в войну редко прицепляются: не до таких мелочей там.

Тогда я впервые узнал вкус похлебки из котелка на двоих, я ведь после блокады дистрофиком был, пока одну ложку до рта донесу, мой сосед уже три зачерпнет. Но благодаря фронтовой жизни я физически окреп, хотя там и стреляют прямо в тебя в отличие от медленной голодной смерти в блокаду. Пусть не каждый день горячая кухня была, но буханкой хлеба на солдата или сухарями с салом мы были обеспечены.

Наверное, как для бывшего блокадника, еда все-таки какую-то полусвященную роль для меня играла. Под Нарвой я с полными котелками попал под снайперский обстрел, да в чистом поле. Напарника моего убило, меня же в кость ранило. Сам виноват был: не выдержал голода, полез за сухарем в вещмешок — меня и вычислили по движению на снегу. Кое-как дополз до своих: «Извините, что не донес, вот чем могу с вами поделиться…»

Когда в сражении при Луге немцы, оставив реку, отступили, там не пройти было — столько наших и их погибших солдат… Река мелкая, они и не тонули даже, а нам дальше идти надо было, отодвигали каской трупы и мерзлую воду с кровью убитых пили — так жажду утоляли…

За это сражение меня наградили орденом Отечественной войны I степени.

Потом дошел до Восточной Пруссии, получил еще одно — обширное — ранение, выписали из госпиталя за месяц до Победы. Когда узнали, что Берлин взят, отпраздновали несколькими бутылками вина, что нашли в подвале брошенного хозяевами дома.

Улицы были пустые, население в ужасе от нас, русских, пряталось. Но никакой вакханалии не было, заявляю с полной ответственностью. По приказу коменданта строго запрещалось заниматься мародерством, хотя квартиры с ценными вещами стояли без присмотра.

С войны я вернулся лейтенантом, в 1947-м опять пришел на свой литейный завод и проработал там до 1986 года. Меня в шутку называли главным ветераном Адмиралтейского — по трудовому стажу, ведь я там с 1929 года. Вот и считайте сами…