Четыре года мы все надеялись и ждали, что наша любимая актриса победит страшную болезнь — инсульт. Увы… Натальи Георгиевны Гундаревой больше нет. Но у нас остались документальные свидетельства, рассказывающие о жизни великой актрисы, — интервью, данные ею в разные годы жизни.

«Литературная газета» (январь, 1978 год)

— ГОВОРЯТ, когда хорошая драматургия, над ней тяжело работать. Это так. Но я лично при всем при том испытываю внутреннюю легкость. Я сомневаюсь, я грызу ногти, я боюсь, но я чувствую себя — как вам сказать? — как в седле. И я бываю счастлива, потому что я люблю работать.

— Какое значение имеет для вас режиссер?

— Для меня режиссер — это все. И под этим я подразумеваю действительно все. Я вообще часто думаю, что я — глина. Может быть, на том и «горю», потому что многие актеры считают, что… ну, скажем, так: надо себя нести. А я считаю: чем глина выше качеством, тем вероятней, что мастер получит лучший результат.

— А если то, что предлагает режиссер, вам не нравится? Не можете сыграть, не интересует, иначе видите свою роль…

— Ну, люди же встречаются, чтобы разговаривать. Всегда же можно договориться… И еще, понимаете, я замечала: мы часто страдаем от того, что настаиваем, будучи не правы. А надо постараться понять другого и объяснить, что ты хочешь сама.

Бывают такие варианты, когда ты категорически не хочешь чего-то делать? Бывают. Тогда — конфликт. А если уж совсем взгляды не сходятся, тогда лучше совсем не сниматься, потому что работа без контакта — гиблое дело. Тогда надо уходить.

«Советская культура» (январь, 1980 год)

— Я РАДА, что год прошел, и вместе с тем мне грустно с ним расставаться. И я мечтаю. Вот придет новый год… Может, ничего особенного он мне и не принесет, но на него всегда возлагаешь самые светлые свои надежды. С тем же годом, который прошел, расстаться хочется тоже по-доброму и вспомнить о нем только самое хорошее, счастливое.

Сказки должны сбываться. Непременно. Много лет назад, совсем маленькой, я пришла первый раз в театр. Показывали «Синюю птицу». Я не помню самого спектакля, но зато хорошо запомнилось это волшебство: тихо гаснут огни и бесшумно раздвигается занавес…

Тот праздник остался в памяти навсегда, и я желаю всем, кто приходит в зрительный зал, всякий раз находить там свою Синюю птицу…

«Советская культура» (июнь, 1980 год)

— ВНУШИТЕЛЬНЫЙ ныне список экранных работ заслуженной артистки РСФСР Натальи Гундаревой начался некогда с крохотной эпизодической роли в фильме «Москва, проездом». И прошли годы, как писали критики, «настал день большого успеха» — на экраны вышел фильм «Сладкая женщина» с Натальей Гундаревой в роли Анны Доброхотовой.

— Это был очень важный, можно сказать, этапный для меня фильм. Успех — явление вообще поразительно серьезное в актерской судьбе. Не только потому, что он, как принято говорить, «окрыляет». Что такое актерство? Говорят: «Творческая работа».

Стало быть, я работаю актрисой? А я вот не работаю — каждый день выхожу на сцену завоевывать зрителя, чтобы он, отчужденный вначале от сцены или экрана, забывал, где обретается, умирал бы вместе со мной и воскресал. Хочу, чтобы было так, и редко знаю, сумела ли.

Так вот, успех настоящий, а не капризной модой выпестованный — это критерий, если угодно, актерский момент истины, и впредь ниже его играть, просто «отрабатывать» роль я права не имею. Меня максималисткой называют. Дескать, жить с такой программой трудно — постоянно на пределе. А почему должно быть легко?

— Как, по-вашему, почему на роль Нины в «Осеннем марафоне» Георгий Данелия пригласил именно вас?

— Точно такой же вопрос задавала Георгию Николаевичу и я, хотя, признаюсь, прочитав прекрасный сценарий Александра Володина, не сомневалась ни одной минуты — роль моя! Одновременно понимала ясно, что намаюсь до потери пульса, — образ Нины требовал иных красок, чем многие из прошлых моих ролей. Данелия, помнится, ответил, что, по его мнению, без всяких слов ясно, почему Нину играть мне. И я вполне, знаете ли, удовлетворилась таким «конкретным» ответом.

Намучилась вволю, и со мной намучились, много переснимали. Меня все время тянуло играть в привычной манере — на бурной эмоции, с широким жестом — ну как, скажем, в фильме «Вас ожидает гражданка Никанорова» или в «Трактирщице». А надо было сдержанно, с потаенной болью, которая может быть «громче» бурных рыданий…

Нина многому меня научила, я полюбила ее, как любишь все, что рождается с большим трудом. Я проникла в ее состояние, когда сидит она длинными тоскливыми вечерами одна у телевизора, с застывшим в глазах страхом: а вдруг именно сегодня муж ее Бузыкин, добрый и сеющий кругом одни страдания, объявит, что наконец совсем уходит к другой?

И однажды, когда отсняли уже сцену, а я все не могла унять слез о судьбе своей несчастной Нины, Данелия сказал: «Из-за этих слез и должна была именно ты играть Нину». Вот где слух и зрение настоящего художника сказались — Данелия задолго наперед знал, что они будут, эти слезы.

1981 год (печатается по книге В. Я. Дубровского «Наталья Гундарева. Актриса»)

— ИЗ ДЕСЯТОГО класса я ушла, разругавшись с одним педагогом. Училась в вечерней, работала в КБ, занималась на подготовительных курсах… Решила стать строителем, уже сдала два экзамена — как вдруг забегает приятель: «Наташка, это правда, что в МИСИ поступаешь?! С ума сошла! Немедленно неси документы к нам в Щукинское!» Почему-то послушалась…

— Какому зрителю, на ваш взгляд, вы интересны прежде всего?

— Мой главный зритель — это, конечно, бабы, простые женщины. Особенно, видно, понимают моих героинь на селе. После картины «Осень» на киностудию пришло письмо из-под Курска: «Передайте товарищу Смирнову, что он молодец, потому что снимает не только профессиональных артистов, но и нас, простых людей.

Крестьянка Гундарева прекрасно сыграла доярку Дусю…» Много писем получила после фильма «Однажды двадцать лет спустя». Одна признается: «Вы мне напомнили мою маму». Другая: «В войну у меня погибла сестра, она была такая же добрая, как вы…» Как-то в метро подходит женщина: «Мы всегда от вас очень многого ждем…» Как это страшно, когда от тебя всегда многого ждут…

«Литературная газета» (сентябрь, 1984 год)

— ЛЮДИ у нас добрые, к актерам хорошо относятся, узнают, расспрашивают. Но что тяжело? Ответственность. Я стала замечать, что сейчас, когда выпускаю премьеры, гораздо больше волнуюсь, чем десять лет назад. Вот, например, «Агент 00», недавняя премьера. Первые десять спектаклей — ну до смешного! — я в антракте валерьянку пила. Выходила на сцену, у меня ходуном челюсть ходила, голос начинал дрожать.

Когда-то Борис Евгеньевич Захава, ректор училища, сказал мне: «Наташа, в искусстве никогда никому ничего не доказывайте». Вот головой-то понимаешь, что он прав, а все равно сердце бьется. И вроде все равно что-то нужно доказывать. Каждый раз, как выходишь на сцену…

«Известия» (сентябрь, 1984 год)

— НЕДАВНО посмотрела «Сладкую женщину» и поняла, что жизнь ушла далеко вперед. А между тем нельзя уставать, нужно идти непременно вперед, обязательно что-то делать. Так я понимаю современную женщину. Надо все время напряженно жить: или иметь десятерых детей, или быть хозяйкой детского дома и воспитывать чужих ребят, или, если хотите, быть одинокой, но опять-таки для кого-то что-то делать — на завтра.

Мое счастье, что мне выпадало все время что-то делать для людей. Не представляю, как можно жить, никогда никому ничего не сделав. В итоге остаешься один, и тогда — пустота.

«Литературная газета» (март, 1990 год)

— ЕСТЬ чужие работы, к которым вы относитесь с завистью, с ощущением, что вас опередили или что вам такое не по силам?

— Знаете, это нельзя назвать завистью. Скорее, я испытываю чувство беспомощности, от которой могу, например, заплакать. Однажды слушала, как Вишневская пела в «Травиате», и заплакала оттого, что никогда не смогу так спеть. Что касается кино и драматического театра — столь непосредственных и острых проявлений, пожалуй, не было.

Хотя я очень люблю актеров, особенно хороших. Восхищаюсь какими-то их работами, начинаю, как собака, смотреть восторженными глазами — надо же, какие люди бывают! Как же человек так может? Это какой-то необычный человек! Тогда забывается моя профессия, я перестаю ощущать себя сопричастной.

— Вы склонны создавать себе кумиров?

— Думаю, сотворение кумиров свойственно юности. В тринадцать лет можно безумно любить, преклоняться, трепетать. И я собирала открытки с портретами актеров и кого-то боготворила. А потом наступает разумная любовь. У актеров, которыми сегодня восхищаюсь, я просто пытаюсь учиться. Понять их тайну. Найти ответы на измучившие меня вопросы. Хотя знаю, что это бессмысленное занятие.

До таких галактик все равно не долететь. Можно даже навредить: ничего не приобретешь, а себя поломаешь. И, наверное, каждый должен отвечать на вечные вопросы сам. Нужно искать свой путь. Но и опыт, свой и чужой, тоже, конечно, нужен. Еще — непрекращающаяся, изнурительная работа с утра до ночи, с ночи до утра. С ней и приходит опыт, и проясняется путь.

В моей душе давно живет один человек. Великий актер, великий труженик Федор Иванович Шаляпин. И чем больше его читаю, о нем читаю, тем он неотступнее следует за мной.

Или я за ним, не знаю… Но если спросят: «Наташа, хотела бы ты стать вторым Шаляпиным?» — отвечу: «Нет!» Некоторые актеры гордятся, когда про них говорят: он — второй Николсон. Или: она — новая Элеонора Дузе.

Я не хочу быть никакой второй, пятой, сто сорок пятой. Хочу жить, радоваться, плакать, ненавидеть, восхищаться в своей жизни. И быть актрисой Гундаревой в родном Театре Маяковского. Пусть не на весь мир, а на улицу Герцена, меня масштабы нисколько не удручают. Пытаюсь быть самой собой в первом поколении. Если, конечно, во мне что-то есть.

— Вы в Бога веруете?

— Я верую в Бога, только не исступленно. Однажды в церкви в Меншиковой башне, у Кировских ворот, услышала, как батюшка произнес замечательные слова: «Бог есть любовь». Вот в это я верю.

— Возможно ли достичь внутренней гармонии в наше негармоничное, распадающееся время?

— Некоторым это удается. Я, к сожалению, не умею. Наверное, тогда надо бросить профессию, потому что она, как никакая другая, требует публичности. Когда же начинаешь взаимодействовать с согражданами, с улицей, с миром, тут и наступает кавардак. Дискомфорт полный. Гармония, по-моему, приходит, когда удается отстраниться от всего: уйти в монастырь, в келью, в свой узкий мир.

— Все деформации нашего общества происходят для вас не по касательной, а через сердце?

— Знаете, я пытаюсь в последнее время вообще от всего отойти. Почти не включаю телевизор. Заставляю себя не активизироваться, не вникать, иначе очень озлобляется душа. Жестокое время. Вранье возводится уже в ранг общения на уровне всей системы. И никто не хочет просто работать.

Очень мало осталось действительно порядочных людей, воспитанных на том, что работать надо. Истреблены классы, которые жили и трудились осознанно. Истреблены лучшие. Что теперь? О какой национальной гордости тут говорить? Я посмотрела, как американцы любят свою страну, гордятся ею! А мы так долго рассуждали о патриотизме, чувстве долга, позволяя страну грабить, продавать. Кусками же уносят.

Середина 90-х годов (печатается по книге В. Я. Дубровского «Наталья Гундарева. Актриса»)

— РАНЬШЕ я не боялась возраста, потому что знала: постарею — перейду в другое амплуа и все равно буду нужна. Сейчас я отнюдь не уверена в том, что буду, как Татьяна Ивановна Пельтцер, работать до старости.

У меня никогда не было богатой или изысканной жизни, но раньше, если я хотела купить себе какую-то вещь, я это делала без проблем. Я привыкла к стабильности, но у меня с детства остался страх быть чьей-то должницей. Я ужасно не люблю занимать деньги.

Если в сумочке, или в тумбочке, или в супнице (это уж кто где хранит) у меня нет лишних денег, не миллионов, а просто на расходы, мне становится страшно, я чувствую себя беззащитной. Пока я не начала работать, мы с мамой жили в долг. Конечно, в день зарплаты, после того как половина уходила на раздачу долгов, мама покупала торт или курицу, и у нас был свой маленький пир. Но страх этот у меня остался.

— Вы вникаете в политические тонкости нашей жизни?

— Человеку не может быть все равно, что происходит в его стране. Он зависит от этого. Можно попытаться создать себе «микрогосударство», достигнув при этом относительного покоя. Но это как рай для дураков, дело довольно опасное и хрупкое, которое в любой момент может быть сметено ураганом. Меня, конечно, глубоко волнует все, что происходит, я не со всем соглашаюсь подряд, но я очень не завидую тем, кто занимает высокие посты.

— У вас нет своих детей…

— Наверное, когда я постарею, то буду очень жалеть, что нет детей. А может быть, и нет… Не знаю, что со мной будет дальше, но пока я не испытываю потребности иметь детей, не чувствую их отсутствия. Театр мне их заменяет. Я всегда была так заполнена театром, меня так волновало все, что происходило в нем и вокруг, что было жаль отдавать часть жизни куда-то на сторону.

Время от времени, правда, я представляю себе старость и ничего радужного в этом не вижу. Мало хорошего в том, что два одиноких старика будут бродить по улицам. А может быть, и хорошо? Но я ни о чем не жалею, потому что главным в моей жизни всегда был театр.

Журнал «Women» (ноябрь, 1998 год)

— НАТАЛЬЯ Георгиевна, вы очень популярная актриса. А как все началось? Из детской мечты?

— Да бог его знает, я уже не помню. Я жила рядом с высоткой на Котельнической набережной. В этих домах обитали очень известные люди, и в нашей школе был сильный родительский комитет. Нами занимались: водили в театры, консерваторию, приглашали интересных людей на школьные вечера. Потом я решила пойти во Дворец пионеров.

Такое времяпрепровождение мне нравилось больше, чем ходить на танцплощадку. Может быть, я губила в себе какие-то комплексы, потому что фактура у меня не самая подходящая для актрисы. В театре ведь всегда нужна молодая красивая героиня, а я полная, рыхлая, себя стеснялась. Представляете, я со своим ростом и комплекцией поступила в баскетбольную секцию спортивной школы.

Однажды в школе организовали лыжный поход, и я, которая никогда не стояла на лыжах, пошла, в ветреную погоду ходила без шапки, чтоб доказать, что морозоустойчивая. Наверное, это было некое изживание чего-то в себе. Доказать, что и в такой плоти, которая многим казалась несовершенной, важен дух.

Когда Гончаров узнал, что я после аварии опять за рулем, то сказал: «Наташа, вы опять доказываете, что все можете?» Доказываю, но самой себе. Моя мама говорит, что первое слово, которое я сказала, было «сама». С «сама» началась моя жизнь; этим же, наверное, и закончится.

— Страдание, жизненный опыт идут в копилку актеру. А счастье?

— В мою — нет. Когда счастлива, становлюсь такая сытая, даже толстею. Мне становится все равно. А я ненавижу себя в состоянии «все равно». Мне лучше муки адовы. Я к ним привыкла.

Так сложилась моя жизнь, и изменить это нельзя. Мне кажется, что я иногда воспринимаю реальность неадекватно. Можно было бы не обращать внимания на что-то, а я обращаю: должна через все пройти, все пережить.

Во многих ситуациях я беру крайне отрицательный вариант, весь его проживаю, а потом оказывается, что все решается положительно. И тут я начинаю думать: какая же я была дура, что ходила с больным сердцем, пила валокордин… Но наступает следующий момент, и все повторяется сначала. Видимо, такой организм.

— Чем, по-вашему, вы платите за успех?

— Наверное, детьми. У меня всегда была работа. И она постоянно опережала очередную необходимость завести ребенка. Эту работу, считала, доделаю, а потом… Все ставила в зависимость от работы. А работала вечно очень много. Одиночеством в старости — думаю, этим буду платить.

— Не страшно?

— Жить вообще страшно. К тому же есть тихая такая надежда, что Бог не оставит своей милостью; может быть, все это произойдет в одночасье, и ты не будешь висеть тяжким грузом на тех, кто останется рядом с тобой. А уйдешь, оттолкнувшись одной ногой от земли.

— О чем вы сожалеете?

— Возможно, это покажется самонадеянным, но я ни о чем не жалею. Я много видела, много просмеялась и прострадала… Почувствовала объем жизни и не отказываюсь ни от одного своего дыхания. Это моя жизнь, и я рада, что она прошла так наполненно. Работа, встречи с интересными людьми… Одни прошли, другие задержались.

«Известия» (август, 2002 год)

— Я МОГУ спросить вас о случившемся? Как это бывает?

— Такого, наверное, никогда не ждешь. И конечно, это переворот в сознании. Все последние годы я жила в непрерывной гонке, когда утром за волосы стаскиваешь себя с постели, вливаешь в себя кофе, глотаешь сигарету, бросаешься в машину, мчишься на репетицию, примерку, спектакль, съемку, а к вечеру прибегаешь выпотрошенная, не понимая, куда ушел день. И кажется, что ничего не сделано, хотя объективно это не так: прошла репетиция, примерила платья для новой роли…

Но настоящего, на что стоило бы употребить это жизненное пространство, нет совсем. Я люблю результат, а моя работа результат дает далеко не сразу, и никогда не знаешь заранее, что из нее выйдет… И вдруг в этой гонке судьба меня остановила.

И я думаю: почему Бог мне послал эти испытания? Может, потому, что я люблю результат, а это свойственно людям, которых обуяла гордыня? Как на Олимпиаде, где кругом плакаты: «Дальше всех! Выше всех! Лучше всех!». Может, судьба решила меня поставить на место?

— Ваше ощущение жизни и ее ценности как-нибудь изменилось?

— Оказалось, то, что было, и есть счастье. Когда мы были молодыми и здоровыми, бегали по песку, кидались в волны, кричали: не заплывай далеко, ногу сведет! На пляже детям устраивали какие-то представления; мы хотели спать, а там какой-то человек с ужасным акцентом кричал: «К нам прышол Ра-абинзон, к нам прышол Рабинзон!»

И дети все орали: а-а-а!!! А нас это раздражало: мы хотели спать и этого Робинзона ненавидели. А теперь ясно, что это все и было счастье. Просто его не сознаешь никогда. И все торопишься: что дальше?

Теперь только одна мечта: пожить жизнью, какой жила. Сесть за руль, войти в квартиру, самой открыть дверь. Вернуться…

«Я не люблю свое прошлое (не то что я его стесняюсь, оно мне неинтересно), мне интересно, что впереди. Я не хочу останавливаться».

«Я очень люблю эту жизнь, слишком люблю эту жизнь, чтобы расчленить ее на любовь к работе, любовь к семье, любовь к друзьям, любовь к книгам, к искусству. Для меня эта многомерность и есть жизнь. И я ни от чего не могу отказаться».