Всегда считалось, что Пушкин - полезнейший участник строительства на Земле величественного храма разумного, доброго, вечного. В пику такому утилитарному пониманию совершенно новыми глазами прочитал Пушкина столетие назад гениальный исследователь его творчества, бессарабец по происхождению Михаил ГЕРШЕНЗОН.

За пленительной красотой его стихов он рассмотрел огнепалящую истину, доступную только для окрепших, древних душ (молодые она может смертельно обжечь, даже разрушить ее ткани).

Да, поэзия Пушкина таит в себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь ее гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов, четкостью и красочностью образов, не вникая в колодезные глубины.

Древняя правда Пушкина

И только Гершензон сумел познать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сияние красоты его поэзии.

Пушкин был европеец по воспитанию и привычкам, образованнейшим светским человеком XIX века, весьма рационально мыслящим. Но из глаз его смотрела тяжелая мудрость тысячелетий, словно он пережил их и вынес из них уверенное знание о неких тайнах. А тайна - вот она: меняются радужные формы жизни, но неизменен человек и мир. В несметно-разнообразных явлениях жизни повторяются несколько извечных сюжетов.

Пушкин, - считает Михаил Осипович, - язычник и фаталист. Он древнее единобожия, он сверстник пастухам Персии и охотникам Месопотамии. Основной догмат Пушкина - бытие является в двух видах: полноте и ущербности. Полнота пребывает в покое (божественная гармония "покоится стыдливо в красе торжественной своей"), а ущербное ищет и рыщет, движется и действует.

Моцарт, исполненный небесных сил, ничего не жаждет на Земле. Действует и убивает - Сальери, которому дано меньше. Татьяна Ларина - воплощение безмятежного покоя, Онегин же алчущ и страстен. "Гений и злодейство - две вещи несовместные", потому что первое - полнота, совершенство и бездейственность, а второе - бешено действенно. В Пушкине ожил древний дуалист Востока.

И хотя двадцать столетий уже люди, уверовав в Христа, знают: грех исцелим. Захоти, и исцелишься. Пушкин же проповедует обратное: оставайся в грехе, не прибавляй к своим желаниям страстнейшего желания - избавиться от желания (что и есть святость). Не арабская ли кровь в артериях Пушкина несет это знание первобытных душ? Знание, которое, как бессмертный змей, влачится до нас через тысячи поколений, то зарываясь в ил невидимо, то всплывая на поверхность сознания?

Врожденное совершенство по Пушкину: Ангел, херувим Моцарт, Татьяна, Мария Потоцкая. Тут полнота врожденная. Но есть и приобретенная ("Пророк"), когда в ущербного человека-грешника вдруг хлынул поток, вал "высшей воли". Отныне у него - пылающий угль вместо сердца, чтобы глаголом жечь сердца людей.

В представлении Пушкина есть две бездны: верхняя (небесная, совершенная) и нижняя (адская). И вот что поразительно: обе, по Пушкину, "равноценны по мощи субъективной сладости". Он благоговеет перед первой, но и о хаосе второй говорит восторженно. Счастье - на миг приблизиться к ангельскому состоянию, но и мучительно тянет хоть на мгновенье стать Люцифером, только бы не быть "чадом праха".

Пушкин в стихах исповедует крайне опасное убеждение, которое никогда не дерзнул бы высказать в прозе (кому охота прослыть дикарем или сумасшедшим?) Поэзия же хитра: она прикрывает пучину радужной ледяной коркой, но под ней плавают глубоководные чудовища. Поэт хранит невинный вид, между тем как педагоги усердно тискают его стихи в хрестоматиях

Пушкин воспевает экстаз бунта ("Обвал") - обаятельную красоту мятежа. В "Пире во время чумы" (есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю) - неизъяснимое наслаждение "дуновением Чумы". Итак, верхняя бездна - рай, нижняя - ад, между ними все ступени безумия, и всем безумиям Пушкин говорит свое "да".

Потому что всякое состояние полноты, будь то даже полнота бессмысленная или сатанинская, лучше ущербного, то есть разумного существования. Отсюда интерес Пушкина в Разину, Пугачеву.

"Но скучный мир, но хлад покоя", "мучением покоя", "народы тишины хотят и долго их ярем не треснет", "паситесь, мирные народы, во сне пребудит чести клич!" В бессмертных стихах поет он гимн беззаконной стихии и страсти: "Затем, что ветру и орлу, И сердцу девы нет закона.

Гордись! Таков и ты, поэт: И для тебя закона нет".

Этим "гордись" Пушкин подрывает все основы нравственного общежития. И вот кара: сердце, утомленное страстями, гаснет, холодеет, жизнь становится подобной смерти.

Эту мысль Пушкин иллюстрирует бесконечно: "Уснув бесчувственной душой", "увядшее сердце", "души печальный хлад", "хладный мир души бесчувственной и праздной", "сердца тяжкий сон".

Страсть, считает он, как бы пагубна она ни была, лучше прозябания. Одно презирал Пушкин в человеке: неспособность к страсти. Бесстрастие, но нему, - это нищета души.

Холод чувств, мерзость тепловатых желаний, производимая ими мелкая суета - вот что он ненавидел всей душой. Здесь не может зародиться ни одна высокая мечта, а лишь разврат, как гниль в пруду.

Он боится "окаменеть в мертвящем упоенье света". Он почти равно любит моральное добро и зло, если они рождены в пламени, в грозе, и равно презирает, если они прохладны по температуре. Совершенство по Пушкину - не моральная категория, а раскаленность духа, гармоническое пылание.

В словаре Пушкина никакие определительные речения не встречаются чаще, нежели "температурные". Он обожает огонь и испытывает отвращение к холоду, и в этом - древнее знание огнепоклонника. Самую обитель Бога, небесное селенье он опредляет как пламя. "Где чистый пламень пожирает несовершенство бытия".

К разуму у него двоякое отношение: восторженное - как к интуитивному постижению, солнцу бессмертного ума, вдохновенному разуму, уму-солнцу, которому резко противопоставлена "ложная мудрость холодного и расчетливого ума", тусклая лампада ущербного, дискурсивного рассудка, ползающего во прахе и осторожно расчленяющего, меряющего, определяющего законы. Разум, по Пушкину, порожден остылостью духа (а думы соотвественные - плоды подавленных страстей).

Законное место разума - в низинах бытия.

Но едва вспыхнуло пламя - личность изъята из-под власти разума, и да не дерзнет же он светотатственно стеснять бушевание страстей. Вот почему Пушкин ненавидит просвещенье и науку: они для него - смертельный яд, ибо дисциплинируют стихию в человеческом духе. Внутреннее укрощение стихии поэт приравнивает к деспотизму - это два врага человечества.

"Судьба людей повсюду та же: где капля блага, там на страже иль просвещенье, иль тиран". "Пускай цыгана бедный внук лишен и неги просвещенья, и пышной суеты наук". Сколько усилий потрачено, чтобы забелить это черное варварство Пушкина (заменяли, например, "просвещение" на "пресыщение" и т.д.).

Жизнь, учит Пушкин, - это всегда неволя, но в огне неволя - блаженная, а в холоде - горькая, рабство скупому закону. Есть три состояния стихии в человеческом духе: ущербные желанья, экстазы и безмятежность духа.

Есть действенность - мелкая и презренная, есть героическая, прекрасная и мучительная, и есть покой. Так учил Пушкин. Все это в поэзии Пушкина окружено художественной плотью. Вот это самое древнее знание живо в каждом из нас - на дне наших подсознаний. Но лишь Пушкину дано было выразить его словами.

Начиная с 1819 года он беспрестанно жалуется на возрастающую бесчувственность: "Пережил свои желанья", "без упоительных страстей", "тяжелая лень душою овладела", "сердце охладело, в нем пусто и темно", "сердца жар погас", "души печальный хлад". Даже упоение любовью и таинственной, до сих пор неизвестной не спасло его. С годами бесчувствие все усиливалось, и поэт все быстрее стал клониться к упадку.

Какое горькое признанье - ощущать себя живым мертвецом. "Цели нет передо мною, сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозначный жизни шум". Именно тогда, в 1930 году, Пушкин решил жениться. И Муза в те дни, плача, отвернула от поэта свое лицо. Пушкин стынет, стынет. Жизнь безвозвратно проиграна. Когда цветок в горшке ослабевает, на него нападает тля; так светская сплетня сгубила Пушкина.

Будем же слушать Пушкина, сидя на диване в уютной комнате, о прелестях и пустынях духа, о высотах и райских кущах. Потому что он действительно был тем, сам падал в бездны и всходил на вершины. Так может повествовать только очевидец. и воздадим ему высокую почесть, ибо он купи л это знание дорогой ценой.

...Из своих трудных духовных странствий он вынес и сообщил нам ценный опыт: в пламенном духе своем он узнал о духовной стихии, что она - огненной природы. Он увидел это и неустанно рассказывал нам , как человек, опьяненный счастливой находкой, или как больной о своей болезни. Он действительно был пьян изначальной пламенностью своего духа и болен сознанием его постепенного угасания.

Он поведал нам, что дух - есть чистая динамика, огненный вихрь, что нормальное его состояние - раскаленность, а угасание - немощь. Человек в глазах Пушкина - лишь аккумулятор стихии, более или мнее емкий и послушный, но - безвольный (в этом неполнота пушкинской истины). Поэт переоценил свое гениальное открытие. Оттого Пушкина важно знать, но по нему нельзя жить.

Неусыпно бушует в русской душе необъятная стихийная сила и хочет свободы, чтобы ничто ее не стесняло, в то же время жаждет гармонии, покоя и тишины. Как примирить эти два полюса?

Запад давно решил эту задачу, обуздав стихию разумом, порядком, нормами, законами. Русский же народ ищет другого выхода: неохотно уступая земной необходимости, приемлет рассудочные нормы, но последнюю надежду возлагает на самоуглубление духа, на целостное преображение духовной стихии, совершающееся в огненном страдании. То есть пытается целостно согласовать движение с покоем.

И Лермонтов, и Тютчев, и Гоголь, и Толстой, и Достоевский - все они обожали беззаконную, буйную первородную стихию, но и тосковали по святости, благолепию. В этом раздвоении русского народного духа Пушкин первый с огромной силой выразил волю России.

Пушкин обрел гармонию в буйстве. Его позия - гармоничное горение, она жаром своим разжигает скрытую горючесть всякой приближающейся к его стихам души. А это - драгоценный дар, ибо жар души нужен всем нам и всегда. Он один - родник правды и силы.