«Ты не бездарен, ты — дурак!»

ВСЕ беды в жизни происходят от зависти. Был у меня такой друг — Кеша Смоктуновский… Я его первый раз увидела в Махачкале, где он играл в местном театре. И тут же загорелась идеей перевезти его в Москву. Я же понимала, какой это актер. А Ленька меня еще отговаривал: «На черта он тебе сдался? Чего ты с ним возишься?»

Но если я решила, я сделаю это во что бы то ни стало. Приехала в Москву и стала хвостом ходить за Гиацинтовой, рассказывая ей, какого великолепного актера нашла. «Если возьмете его, можете смело полтеатра выкинуть», — говорила я ей. Наконец Гиацинтова согласилась: «Пусть приезжает». Кеша тут же все бросил и приехал.

А где жить? Мы сами с Ленькой снимали даже не комнату, а угол проходной. И Кеша поселился у нас. Когда он пришел на показ в Ленком, я ему подыгрывала. Но места для него не оказалось. Тогда я стала водить его по всем московским театрам.

Он, конечно, никаких шедевров особых тогда не выдавал. Помню, Хлестакова показывал, еще какую-то роль из дерьмовой советской пьесы. Обедать я его водила по своим подругам. Все, разумеется, думали, что мы с ним любовники. Иначе чего, мол, я с ним вожусь.

А он меня никогда как мужчина не волновал. Во-первых, я блондинов вообще не выношу. А во-вторых, он так похож на моего брата… Мне всегда было непонятно, что в Леньке находили бабы, чего они на него, это дерьмо блондинистое, так лезут.

Сам Смоктуновский понимал, что намного выше многих других актеров. Но был настолько в себе не уверен… Каждый раз, получая приглашение в кино, говорил мне: «Вот сейчас я провалюсь». Как-то прибегает: «Меня вызывает в Ленинград Товстоногов.

Рим, как думаешь, зачем?» Ну откуда я могла знать? Кеша съездил, поговорил с Георгием Александровичем. Приходит ко мне: «Он мне предлагает «Идиота». Вот сейчас все и откроется, сейчас все и поймут, что я ноль. Я Мышкина никогда не сыграю. Потому что бездарен».

Как я с ним мучилась! «Ты не бездарен, — говорила, — а просто дурак». Поехал Кеша в Ленинград, начал репетировать. А там вся труппа на дыбы встала: зачем, мол, москвича было приглашать, у нас что, своих актеров нет? И вдруг у Кеши пошла роль!

Когда уже шли спектакли, он звонил мне: «Ты, корова, когда-нибудь приедешь? Я на каждый спектакль по два билета покупаю, все надеюсь, что ты приедешь». Поехала я. Какая это была высота! У меня от восторга аж зубы зудели, такое потрясение было.

За кулисами после спектакля стояла толпа. Смоктуновский увидел меня, крикнул «Римма!», и все расступились. А я подошла к нему, уткнулась в плечо и заплакала. Но поскольку у нас никто и ничем никогда не дорожил, Смоктуновскому только что в задницу палки не вставляли.

Как-то я оказалась в компании народных-пренародных артистов, которые начали обсуждать игру Смоктуновского в «Царе Федоре Иоанновиче», что шел в Малом театре. «Какой он актер, — рассуждал один из гостей. — У него только пена изо рта идет». Я не выдержала: «Не знаю, что и откуда у него идет. Но только он там, — и показала наверх, — а мы с вами здесь», — и указала в пол.

У Кеши не всегда были удачи. На одном из спектаклей ему крикнули из зала: «Громче!» А он отвернулся от публики и стал говорить еще тише. Через что ему приходилось проходить! Он ведь почти с ума сходил. Суламифь, жена его, однажды поймала его раздетым, когда он вышел из дома и побежал к трамваю.

Но я на него сильно обиделась. Он как-то выступал перед публикой и на вопрос, кто его открыл как актера, взял и ответил: «Софья Владимировна Гиацинтова». Мама моя, когда об этом узнала, не могла поверить. А я его встретила и спросила: «У тебя что, нимб с головы бы упал, если бы ты про меня сказал?»

Я ведь тогда была никем. Не играла ничего, не снималась. Но никогда не звонила Кеше и ни о чем его не просила. Хоть он очень много снимался и был довольно обеспеченным человеком. Мне же от него ничего было не надо. А ему ничего не стоило замолвить за меня словечко перед каким-нибудь режиссером. Он только один раз пришел к маме моей и оставил ей тысячу рублей. Но я об этом узнала годы спустя, иначе бы убила его.

Но я Смоктуновского не осуждаю. Он такой, какой есть. Был. Когда мы с ним потом встречались, он сразу сжимался. Вину чувствовал, что ли? Мы снимались с ним в «Последней дороге» — он Геккерна играл, а я графиню Нессельроде.

У нас даже сцена общая была. Он опять весь зажался. «Чего ты?» — спрашиваю. «Ну ты ведь сейчас на меня всех собак начнешь вешать», — отвечает. «А ты считаешь, что я не права? Ты — свинья! Я же для тебя столько сделала». Но я понимала, что все бесполезно.

Как-то столкнулись с ним в Доме кино. Он тут же в буфет побежал, купил шесть бутербродов с икрой и принес их мне. «Римма, ешь!» Я не взяла. Что я, нищая, что ли? Сама не могу купить? Да если и не могу, от него не взяла бы.

Потом когда он книгу написал, то подарил мне ее с надписью: «Сестра моя, если бы не ты, я не знаю, кем бы я стал»…

«Мама сбежала от моего отца»

МАМА моя никогда не любила отца. Вышла за него только потому, что один парень распустил по деревне слух, будто провел с ней ночь. Чтобы доказать свою честь, мама сама пришла к отцу и сказала, что согласна выйти за него, если он подтвердит, что стал ее первым мужчиной.

Папа был в нее давно влюблен, но никак не мог добиться взаимности. А тут вдруг такое счастье привалило… Так они и жили. Какие отец ей устраивал сцены ревности! Сам изменял направо и налево, а маму ревновал!

То и дело подступал к ней: «Скажи, что меня любишь!» Мама молчит. Тогда отец брал веревку, хватал маму и вел в лес вешать. Подводил к дереву, закидывал веревку и снова приставал: «Ну, говори давай, что любишь!» Мама ни в какую.

Или сидим мы за столом, он подносит к ее глазам вилку и опять: «Не скажешь, что любишь, выколю тебе глаза». Мы с Ленькой маме на руки бросаемся, умоляем сказать, что любит. А она молчала. Как не любила отца, так и прожила всю жизнь.

Наконец, в один из дней отец ее допек. Мама продала два одеяла — денег у нас никогда не было — и, пока папа был на работе, побежала с Леней на вокзал. Я, разумеется, с ними, но только проводить. Денег хватило лишь на два билета. Мне тогда было пять лет, а брату — три. И мама решила уехать с ним к сестре, а меня потом забрать.

Вошли мы в вагон, мама плачет, понимает, что может меня больше никогда не увидеть. А у меня одна мысль — выпросить у нее рубль на халву. Дала мне мама этот рубль. Я сижу с ними в вагоне, а сама не могу дождаться, когда же поезд тронется и мне можно будет уйти. Халва же ждет.

В общем, уехали они, я налакомилась и домой вернулась. Тут отец пришел: «А где Маруся?» Я ему и отвечаю: «А мама с Леней уехали». Как отец закричал! Схватил меня и начал от отчаяния избивать! Я так заголосила, что соседи сбежались, вырвали меня от него.

И я на следующий день тоже решила из дома уйти. Взяла сумку, положила в нее миску, ложку какую-то, кружку, конфеты все, припрятанные для гостей, сгребла. Дошла до магазина, села на углу, поставила кружку для милостыни. Мне что-то подавали.

Вечером отец приходит с работы — меня нет. Бросился на поиски. А уже вечер, мне же надо где-то ночевать. Пошла в парк, залезла в какой-то загаженный ларек. Нарвала травы, вычистила ею все и легла. Поела чего-то, мне же деньги какие-то набросали, небось, опять халвы купила. Лежу, счастливая такая. А потом стало душно, в этом домике так воняло.

Я только открыла дверь проветрить, как вижу — отец мимо идет. Увидел меня, подошел к двери, обмяк о притолоку и заплакал: «И ты меня бросила?» Помню все, как будто это не семьдесят пять лет назад было, а вчера. Так мне тогда папу стало жалко, что я тоже заплакала. Ну и домой вернулась, разумеется.

А вскоре папа вычислил, куда мама уехала, и стал ей письма писать. Нарочно меня в рванье одевал, фотографировал и посылал эти карточки маме. Вот, мол, как мы без тебя плохо живем. Потом мы купили билеты и поехали к маме. На вокзале отец меня подучил сказать маме, что он бросился под поезд. Я так переживала, не знала, как это сказать.

Вхожу в квартиру, реву: «Мама, что я тебе сейчас скажу! Папа под поезд бросился». Плела-плела чего-то, пока мама меня не остановила: «Это тебя папа научил так говорить?» Я глазами хлопаю, ага, мол, он. Вернулись мы, в общем, все вместе.

Так что папочка у меня был ого-го! Сейчас, когда мамы уже нет… Вот что это было? Леня умер 1 марта, а мама — шестого. Когда мы хоронили его, то проезжали мимо маминого дома, где она уже мертвой лежала. Как я это вынесла?

«Майор, помоги!»

ЛЕНЯ прожил всего 63 года. Рак. Как же он тяжело умирал! Его ведь никто не знал, характера его. Эльдар Рязанов рассказывал, что, приглашая его в «Гараж», сильно боялся, что Марков начнет себя как-то не так вести. А потом удивлялся, что Марков оказался таким милым и стеснительным. И ведь никто не верит, что так оно и было. Как это, Марков — и вдруг стеснительный? Он же пьет… А почему он пил-то? Никто же не задумывался…

Знаете, как мы росли? Нас отец сильно наказывал, и Леня жутко боялся. Я брала на себя его вину, только бы Лене не досталось. А меня лупить… Я сама такой бандиткой была, что в школе всех лупила. Только тронь Леню! Однажды он пришел заплаканный, так я схватила сумку, в которой учебники носила, влетела в класс и давай всех подряд охаживать ею. Сумка-то была из дерева, планшетик такой с выдвигающейся крышкой, так что досталось всем ой-ой-ой как.

Меня поначалу из-за роста моего как только не звали. И Циркулем, и Каланчой. В конце концов остановились на прозвище Майор. Почему, я и сама не знаю. Но как только кого-то из моих друзей обижали, они приходили ко мне: «Майор, помоги». И я отправлялась наводить порядок.

Я и сейчас Майор. Дочь, она живет в соседнем подъезде, когда допоздна засиживается у меня, просит: «Мам, проводи». И я иду, провожаю.

А дома, когда я маленькой была, меня отец лупил. Зажмет между ногами, снимет ремень и да-авай! Однажды я орала-орала, а потом резко взяла и замолчала. Отец аж испугался, разжал ноги: «Римма, что с тобой?» Тут и мама в комнату прибежала, начала отца ругать. А я тем временем фьють — и нет меня.

Так что Леня пил из-за своей стеснительности, которую всю жизнь пытался скрыть. Его ведь, несмотря ни на что, ни одна женщина не бросила. Я даже говорила им: «Ладно я, Леня — это мой крест. Но вы-то что с ним возитесь?» А никто не бросал! Я спросила его последнюю жену, почему она до сих пор замуж не вышла, ведь сколько лет после Лениной смерти прошло. И она мне ответила: «Пигмеи все по сравнению с ним. Пигмеи!»

Вот так я и живу. Навещаю мамину могилку, Ленину. Внука воспитываю. Я так разбаловала дочь, что, когда она не звонит мне со своими просьбами и проблемами, я уже счастлива: значит, все нормально. Только расслаблюсь, звонок: «Мама, у Феденьки…»

Поначалу дочь не разрешала мне ходить к внуку в школу на 1 сентября. А я все равно ходила. Платок повязывала, очки черные надевала и стояла себе в сторонке. Как же я могу такое пропустить?

Иногда разозлюсь и говорю: «Как же мне все это надоело! Когда же я сдохну?!» А как-то приходит внук и спрашивает: «Баба, а когда ты сдохнешь?» Я аж вздрогнула: «Это кто тебя научил так говорить? Мама?» «Да ты сама так постоянно говоришь», — отвечает. А еще я часто мечтаю вслух о том, как хочу увидеть Федю юношей. И на день рождения он мне сказал: «Бабуля, я так хочу, чтобы ты увидела меня юношей»…