Композитор Алексей РЫБНИКОВ: “Тоталитаризм в искусстве, увы, жив и сейчас...”

...На днях брал интервью у одной неприлично талантливой пианистки 20 с лишним лет. Она была честна: “Ну мы же духовная элита! И наша миссия (глубокий вдох) элитарна”. Ее слова честно пожирали ее же юность.

А потом два часа говорили с Рыбниковым, тем самым, чья “Юнона” и “Авось”. Казалось бы, 60 лет человеку — законный повод понудеть “о вечном”.

Но вышел от него — и будто только что, как когда-то, лазали в чужие сады за незрелыми яблоками, собирая их “в пузо”. Ходили в лес “откапывать фрица” — мечту мальчишки — каску времен войны… Очертания твоей юности в серьезном и сильном художнике, музыка которого — друг с первой встречи и навсегда.

А начиналось с того, как восьмилетний Лешка прибежал из кино после “Багдадского вора” и нацарапал, воодушевленный, свою первую пьеску. Пауза. Пару месяцев назад Москва, едва ли не впервые за последние лет 10—20—30, стала свидетелем мировой премьеры произведения крупной формы — Пятой симфонии Алексея Рыбникова.

На один вечер запахло настоящим: фраки, критики, волнение… Зрительский шепот: “А сам Алексей Львович будет присутствовать в зале?” — “Он пока не решил”. Умереть в зале или умереть за кулисами. От волнения, конечно. В итоге сел в зале. Где-то в дальнем углу...

От шрама к храму

— Как рождается рывок? Как надо рвать себя, чтобы вложить эмоцию в творение и его не коснулся тлен?

— Когда Горький писал сцену убийства человека кинжалом в спину, он неожиданно упал, и на его спине возник шрам, существовавший некоторое время. Что-то сработало, и вот — кровоизлияние. И моя музыка всегда связана с драматургией: прожить с героем жизнь, так же мучиться. Иначе ничего не будет.

— Творец не может быть эгоистом?

— Личность должна уступать интересам произведения. Пол Маккартни кричит: “Я тут главный!”. А Леннон в ответ: “Нет, я!”. И на следующий день “Битлз” распадается. Они расходятся, не поняв, что прежде каждый из них немножечко уничтожал себя ради общего дела.

— Вечный вопрос первенства. Знаете, как про русскую культуру говорят: в ней все глубоко вторично, кроме космоса и архитектурного конструктивизма 20—30-х годов…

— Культура вообще вся вторична. Моцарт — к Баху. Бах… А к чему вторичен храм Василия Блаженного? Да какая мне разница! Вторичность заключается в бездарности, бледности, вялости. Моцарт писал тем же языком, что и все остальные. Часто мелодии подбирал с улицы или у других композиторов. И другие “подбирали”, — зазорным не считалось. Но только у Моцарта выходили хиты…

— Оригинальничанье?

— Оригинальничанье — это дьявольщина. Кто-то скажет, что в моей “Литургии оглашенных” нет явных хитов… Но для меня были важны те поэты, на стихи которых я писал. Вот и “задавил” хиты, чтобы музыка не затушевывала смысла. Неужто так редки увлечения пропагандой самого себя, когда личность побеждает творчество, и все… гибнет? — Но у вас был соблазн уступить личности?

— Мой интерес до новых произведений выше меня самого. Да, в какой-то момент ты утверждаешь Себя. Но потом — как новая ступень — творчество становится сродни духовному пути. Впрочем, это еще не конец. Последняя ступень — отсутствие творчества. Переход человека в другое качество.

— Как пример — последняя, Девятая симфония Малера: человек уже ушел и машет нам откуда-то издалека. Но это не письмо самоубийцы. Он-то живет, мы — умершие.

— Прежде я был далек от Малера. Таких умельцев растянуть-размазать симфонию на три часа было много. Но у него постоянное рождение своей вселенной. Вот бы его секреты переложить на музыку XXI века — такой бы увлекательный спектакль получился!

— Кстати, о размещении медной группы и хористов на балконах, сильный “выход” оркестра в партер на премьере Пятой, не говорили ли вам, что все это по масштабу напоминает знаменитое исполнение Восьмой симфонии Малера в 1997 году?

— Лестно, но мне-то хотелось, чтобы премьера состоялась в Большом зале консерватории. И было задумано так, что медной группы вообще не было бы в зале. Первая фраза от них звучала бы из фойе партера, потом музыканты поднимались бы по лестнице — играли из фойе амфитеатра, а финал — чуть ли не из-под самого потолка…

Все это сорвалось: не удалось вклиниться в плотный график БЗК. Но я тешу себя мыслью, что это еще свершится... Кстати, недавно получил настоящий подарок ко дню рождения. Пригласили в один неформальный клуб, где по ночам собирается оторванная молодежь. Пришел, тихонечко забился в дальний угол...

И тут барабанщик “Гражданской обороны” Александр Андрюшкин стал петь мои песни, сочинять стихи на мелодии из фильмов, представ весьма странноватым героем. И меня поразила реакция молодежи, ее визги-восторги, подпевки-подтанцовки!

— Да, для кого-то станет открытием, что вы написали не только “Юнону” и “Авось”.

— Часто спрашивают: “Откуда у тебя пять симфоний?”. Было время. Первую (1968 год) посвятил своему учителю — Араму Хачатуряну. Вторую “растащил” по кускам для фильмов, Третья вообще не исполнялась. Писал камерные вещи, когда Рождественский дирижировал, а Олег Каган играл… А потом меня резко зачислили в диссиденты, и все кончилось. Изгнание сорняка в Красную книгу

— Значит, первые “обрезания” со стороны властей были задолго до “Юноны”?

— Начиная с 1971—1972 гг. (за 10 лет до “Юноны”) уже не представлялось возможным хоть как-то пробить мою симфоническую музыку, почему я, собственно, и “перешел” в кино и рок-оперы... Как-то из Парижа в Москву приехала Надя Буланже — знаменитая педагог-пианист, еще Равель у нее учился. И Хачатурян показал меня как своего студента...

Я же в ее честь написал Вторую сонату для фортепиано. Написал и отослал ноты в Париж. Там понравилось, а в родной консерватории меня так раздолбали, что я тут же попал в больницу с язвой двенадцатиперстной кишки. И надолго. А мне всего-то 21 год...

— А что они сделали?

— Устроили публичное обсуждение, на котором и студенты, и педагоги кто во что горазд поливали сонату грязью, уничтожали. (Она-то была додекафонной, в духе Шенберга.) Ну и все. Как итог — больница и стена отчуждения на долгие-долгие годы... Хачатурян утешал, называя мою язву “творческой”. Он знал, что это такое.

— И не было выхода защитить себя-симфониста?

— Можно. Например, приобрести поддержку на Западе, как это получалось у многих авангардистов — Денисова, Шнитке, Губайдуллиной. То есть здесь их долбали, а там они мгновенно становились “диссидентами”, и там как “гонимых на родине” их поддерживали.

Они охотно шли на контакты с западными журналистами, вокруг их имен раздувались скандалы. Своеобразная пиар-работа. Я на подобные “контакты” не шел, это случилось позже — уже с “Юноной” и “Авось”...

Музыку диссидентов здесь не исполняли, но за исполнение на Западе авторам автоматически приходили в СССР деньги, которые они и получали в виде чеков в “Березку”. А я... я получил “большой бекар” своему творчеству.

— Представляете, человеку скажут: “Ты не имеешь права писать романы. Пиши только фельетоны...”

— Мне ничего не говорили. Просто перекрыли кислород. Я через десятки депрессий прошел, но как сорняк, решил пробиваться дальше. — Интересно, что исторически для композиторов в отличие от поэтов и писателей нетипичны суицидальные наклонности.

— У композитора слишком развита фантазия, тонкие чувства и переживания. Самоубийство для него — слишком грубый акт... Поэтому для меня результатом депрессий стало сотрудничество с киностудией Горького и театром Ленинского комсомола.

Пока в Москве шла скучная и нудная дискуссия “Может ли быть микрофонное пение в советском театре”, мы выдали рок-оперу “Звезда и смерть Хоакина Мурьеты” с живыми музыкантами на сцене. Тогда критик (по фамилии Медведев), тот, который долбал мою сонату, вообще пошел вразнос за “Звезду и смерть”... Он был моим личным и мощным врагом. Дай бог ему здоровья. Не думаю, что он высказывал собственное мнение: просто было поручено “проработать” меня.

Гений всегда режиссер

— Самое смешное, что советские дискуссии о мюзиклах не умолкли до сих пор... Современные-то опыты полопались к черту. — А потому что импортировать мюзикл из чуждой национальной культуры нельзя. В Нью-Йорке “42-я улица” смотрится как органичное продолжение города на подмостках, а у нас...

— А у нас “42-я” почила быстрее всех. Но был “Норд-Ост”... — Отличный спектакль, истинно “свой”, на своем материале. Ему только пары хитов не хватило, таких, чтобы на улице распевали. Про это мы уже говорили: Иващенко и Васильеву надо было чуть-чуть “отодвинуть” себя и, может быть, шлягеры кому-то другому заказать...

— Что ж, “Норд-Ост” уже другим вошел в историю. А как вы отнеслись к приглашению Певцова на роль... Караченцова?

— Я? “Не видел, не слышал, не состоял”. Со мной никто не советовался по этому поводу.

— А должны были?

— С юридической точки зрения?

— Нет, с этической.

— С этической — обязательно! Повторяю, вещь-то написана в опоре на индивидуальность конкретного артиста! Поэтому для Певцова я мог что-то поменять... Хотя...

Даже если бы пригласили — не пошел бы, потому что Николай Петрович тогда был в критическом состоянии, и мои действия воспринимались бы как измена. Будь я в его положении, мне было бы очень тяжело узнать, что тебе так быстро нашли замену. Вот на днях они в Израиль ездили на гастроли. Меня, кстати, “Ленком” ни разу не брал с собой ни в какие поездки.

Хотя пригласи они меня — чем не подарок ко дню рождения? Так вот. Мне интересно было узнать, что же они возили туда. Оказалось, одну только “Юнону” и “Авось” — все четыре вечера. Ну так не надо делать вид, что это гастроли “Ленкома”, это — гастроли одной оперы, автором которой я являюсь. И раз так — не грех советоваться иногда.

— В будущем году — 25 лет “Юноне”. Столь успешный спектакль, но... после него у вас с Марком Анатольевичем никаких проектов не было.

— Это и для меня загадка. В 1981 году мы с Захаровым делаем “Юнону”, тогда же выходит фильм “Тот самый Мюнхгаузен” с моей музыкой. После чего Захаров меня не приглашает ни на один спектакль и ни на один фильм. То же самое происходит с режиссером Нечаевым, который после успешного “Буратино” и “Красной Шапочки” со мною больше ни-ни. И то же самое — с Грамматиковым после “Усатого няня”...

— Странно. Марк Анатольевич — расчетливый человек...

— Ну разумеется: почему бы “Ленкому” не продолжить “линию” удачных рок-опер? Но... режиссеры не могут зацикливаться на одном композиторе, понимаете? Формула такая. А то будут говорить, что “Ленком” только потому знаменит, что там Рыбников что-то пишет.

Хотя после “Юноны” я был зачислен в разряд настоящих идеологических врагов, причем таких, которые выигрывают битвы, протаскивают свои идеи, умеют побеждать. И вот тогда многие постарались, чтобы “Рыбникова не было совсем”... Всего лишь черкнуть закорючку... — Знаю, что вы боролись с Минкультом за право на... авторское право на “Юнону”?

— Получался юридический нонсенс: деньги как автор я получал, а официально чиновники говорили: “Мы вам договор подписывать не будем. Вот если суд обяжет, тогда... А так мы ни при чем!” — И суд обязал?

— А куда деваться? С чиновников формально сняли ответственность. А так они — милейшие люди, на спектакли ходили... — Контрамарочки не выпрашивали?

— Ну... Короче, весь идеологический удар за “Юнону” я взял на себя. Поскольку и Вознесенский был лауреатом Госпремии, и Марк Захаров был членом партии (надо понимать, что, если в те годы человек руководил Театром Ленинского комсомола, это была чистейшая номенклатура!). Они — “официальные люди”, за границу ездили спокойно... А я был никто.

— Но... не предлагали сделку, чтобы перейти “в официальные”? — Как раз осенью 1981 года (после выхода “Юноны”) провели со мной серьезную беседу. Надо было подписать один малюсенький документик... — А взамен?

— Взамен мне предлагалась защита мощных государственных структур. Я категорически отказался сотрудничать. И никогда ничего не подписывал. — А взять хотя бы подписные кампании “за Швыдкого” или “за Соколова”. Зависит ли вообще что-то от Минкульта?

— Нынешний Минкульт можно честно назвать “Министерством археологии”, потому что под культурой разумеется то, что было написано Пушкиным и Лермонтовым, то есть “культурное наследие”. Это все хорошо, но ведь надо подумать и о том, что происходит сию минуту.

Это что ж такое, когда, кроме Большого зала консерватории, и зала-то приличного нет, где можно было бы сыграть! Ни одного современного театра нет, где можно было бы поставить мюзикл. А все хотят вечером где-то развлекаться. Но куда им идти? А потом удивляются, почему люди пьют. — Чиновнички пытаются делать заказы на “патриотические” фильмы и песни...

— Я ставлю вопрос шире: что оставит после себя наша эпоха? Сталин об этом думал. После него осталось такое количество балетов, симфоний, романов... Да, тиран. Но культуру поощрял. Сам считал себя великим и хотел, чтобы вокруг него были великие писатели, поэты, композиторы. И, представьте, это срабатывало.

Дальше — то же. Все-таки и Вознесенский, и Евтушенко, и Ахмадуллина — хрущевские дети. Он их ругал, но своей руганью в конечном счете создал. А Шнитке, Денисов, Губайдуллина или Тарковский? Они проросли в недрах брежневщины. И меня заботит, что останется от России XXI века.

Что до личности министра... Я не знаю близко ни Швыдкого, ни Соколова. Ясно одно: министр культуры не имеет права на художественные, философские и духовные пристрастия.

Он не может являться творческой личностью. Он — госчиновник, который должен распределять деньги, чтобы самые и прозападные, и прорусские, и такие-сякие имели право на развитие. Тогда сложится многоликая картина культуры России. А не тот тоталитаризм в искусстве, который сейчас имеет место.

Hемузыкальная пауза

— Детьми своими довольны?

— Анна (дочка) наконец-то занялась своим прямым делом — она живописец. И придумала нынче очень интересный фильм, который мог бы быть снят только художником, его глазами и выразительными средствами... А Дмитрий (сын) пишет песни и выступает как продюсер, сотрудничая с американскими поэтами и музыкантами, которые не желают укладываться в форматы попсы. Все советую ему выпустить альбом. — А сами?

— Работаю с Рязановым над фильмом “Андерсен” и пишу музыку для “Дела о мертвых душах” Лунгина. Разве откажешься от таких предложений? — С авто на “ты”? — 30 лет. Через мои руки прошел весь отечественный модельный ряд, о чем вспоминаю с большим теплом...

— Но ведь “сыпались”! — А представьте, что совсем и не “сыпались” раньше. Сейчас у меня “старомодный чемодан” “Крайслер-300С” (европейские машины терпеть не могу). — Водитель вы, конечно, добропорядочный?

— Конечно: беру только наглостью. Без этого в московских пробках делать нечего: будешь стоять, и никто не пустит. Бывает так, что едет мужик тебе навстречу, по всем правилам он должен уступить! Но ему-то по-другому кажется. И давай друг другу в лоб. Я держу ряд до последнего миллиметра, меня не сломаешь