Леонид Якубович: “Я — ходячий взрывпакет”.

Никто не знает, сколько ему лет. Кажется, что этот живчик был, есть и будет всегда. Без всякого пафоса — в чем-то он стал символом новой России. Мудрейший и наивный как ребенок, нордически спокойный и горячий до бешенства.

Мужественный и легко обижающийся на впроброс сказанное слово. Нервный, колючий, добрейшая душа, умница, всю жизнь для незнакомцев играющий простака. Все это можно назвать одним словом: Якубович. 31 июля Леониду Аркадьевичу исполняется 60 лет.

— Как маленький еврейский мальчик стал таким большим Якубовичем? — Я советский мальчик. Во мне, как у многих, намешано всякого: и еврейского, и польского, и белорусского. Может, поэтому какая-то часть и выросла в большого российского Якубовича. — За что вас любит народ?

— Это надо спросить у народа.

— Вы пользуетесь большим успехом у женщин? — Может быть, потому, что никогда на эту тему не распространяюсь. — Чем вы знамениты — только лишь ироничным отношением к себе и к наивным людям из программы “Поле чудес”?

— Я не знаменит, не надо путать понятия. Я известен. Это эффект телевидения: мелькаю каждую неделю на экране — поневоле начнут узнавать. — Почему у вас такие грустные глаза? Вам в жизни часто не везло? — А что вы хотите? Моим глазам 60 лет. Они такое видели. Погрустнеешь тут.

— Кому вы верите в этой жизни? — К сожалению, всем. И столько раз нарывался... — А себе?

— Нет. Уж себе-то нет точно. — В 60 лет мужчины в России, если доживают, выходят на пенсию. Вы не собираетесь?

— По старости — никогда. Если только, типун на язык, по инвалидности. — Вы умный, глубокий человек, а ведете такую несерьезную программу. Вас это угнетает?

— Угнетает — не совсем то. Просто тяжело 15 лет делать одно и то же. Не более. Хочется нового. Отсюда и театр, и кино... А насчет “несерьезного”. Ах, как бы я хотел, что бы на нашем телевидении было побольше несерьезного. Кстати, и в жизни тоже. — Вас еще что-то удивляет в этой жизни?

— Предательство. Просто до ужаса удивляет. Причем предательство на каком-то муравьином уровне. За десять долларов могут предать и продать. Своих. Понимаете, своих! Это как-то дико. И грустно. Что-то перевернулось в этом мире. Ни привыкнуть не могу, ни понять.

— Дружба — главная ценность в вашей жизни? — Да. После семьи. Хотя это иногда одно и то же. — А зачем вам дружить с кем-то, ведь с собой вы всегда договоритесь. Вы сами себе интересны?

— Когда я один — я потрясающе умный, тонкий, прямо-таки гениальный индивид. Когда один. Но нужно, чтобы рядом был кто-то, дабы не сойти с ума от мании собственного величия. — Что ваша жизнь — игра?

— Игра — это в некотором смысле детство. Веселое такое, беззаботное состояние. Оно редко приходит уже, но когда вдруг нахлынет — получается все. И получается все как-то само собой. И тогда куда-то уходят и уже с иронией вспоминаются и пот, и слезы, и мозоли, и бессонные ночи...

В хмурости хорошего не наделаешь. Человек может создать что-то великое только с просветленным лицом и с просветленной же душою. — Вспомните что-нибудь светлое из детства.

— Детство как детство. Как у всех. Коммуналка, 13 соседей. Пальто, перелицованное из старой папиной шинели. Первые джинсы за 15 рублей — мать чуть не умерла от ужаса: такие деньги за штаны! Всегда дом полный гостей. Ни одной ссоры между родителями. Ни одной! Если что не так, мать говорила: “Аркадий, пошли гулять!” И они шли гулять и ссорились там на улице, чтобы никто не слышал…

И приятель мой Аркаша Пивоваров, с которым мы придумали в 5-м классе замечательную забаву. По воскресеньям ровно в 7 утра мы встречались, имея в кармане по пять копеек и один бутерброд (не больше ни в коем случае!), и ехали на метро до какой-нибудь конечной остановки. А дальше выходили и шли домой, никого не спрашивая, как пройти. С тех пор я Москву знаю дай Бог каждому…

И стрельбище “Динамо” в Мытищах. Лет шесть ездил туда на тренировки. Стрелял, между прочим, классно, по первому разряду. Сейчас уже, увы, — глаза сели...

И учительница моя по литературе Римма Николаевна Успенская, с которой всем классом ездили по ночам скалывать лед на перронах — деньги зарабатывали на походы…

И первый прыжок с парашютом. На спор. Влюбился в 8-м классе по уши. В нее все были влюблены, ну и я. Она сказала: если прыгнешь, то... Ну, я и... Ходил туда, в секцию, недели три. В подвал. Висел там на стропах. Потом сказал, что готов. Зачем я это сказал? Привезли на аэродром. Нацепили два “рюкзака” — один на спину, другой спереди.

Повели в самолет с такими же самоубийцами. Снаружи все герои, внутри все мокрые. Сели, взлетели. Запипикало что-то. Все встали, я тоже. Двинулись обреченно. Никто никого не уговаривал — тихо как-то прыгали. Я потом, когда ближе подошел к люку, понял, в чем дело.

Там стоял дядечка метра два роста, и если кто не прыгал сразу, он спиной упирался в переборку и ногой под зад как даст... Поэтому я, когда очередь подошла, не столько прыгнул, сколько как бы объяснял, что, мол, я сам.

Сам и вывалился боком. Говорят, мой крик заглушал рев пролетающих самолетов. Недели две после этого ходил циркулем. Ни о какой любви и речи не шло. Мне даже подумать об этом было больно.

— Почему вы оказались в школе рабочей молодежи? Двоечником были, хулиганом?

— Я учился первые два года в знаменитой 330-й школе. С самого детства никто и никогда не обращался к нам на “ты”. Только на “вы”. С первого класса. Может, поэтому я такой. И к людям отношусь так же. А из школы меня выгнали, потому что я в 8-м классе удрал с экспедицией в Сибирь.

— А потом пошли в МИСИ. Кто вам сказал, что ваше призвание — инженер-строитель?

— Никто не говорил. Сначала я поступил в МИЭМ. Но в МИСИ был КВН, я и перевелся. У меня и в дипломе так и написано: “Поступил в Московский институт электронного машиностроения в ... году, закончил Московский инженерно-строительный институт в ... году”.

— Теперь я понимаю, почему вы так хорошо знаете свой народ. Сказывается работа электромонтажником в “ящике”?

— Да, в “ящике”, на туполевском п/я 116. А завод… Завод — это часть моей жизни. Едва ли не лучшая часть. И знаете почему? Потому что на заводе тебя ценят не за то, что ты говоришь или как выглядишь, как одет или как держишься. Тебя ценят за дело. Я редко где встречал такое. Только потом, через много лет, в авиации.

Экипаж, знаете ли, это что-то такое невидимо прочное. Что-то единое, спокойное и терпеливое. Жесткое меж тем понятие — экипаж. Вроде и не гонят никого, а чужой не удержится. Как-то сам собой отторгается, и все. Великое дело — экипаж.

— А почему вас потянуло в небо? Хотите быть ближе к Богу? И как все это выглядит с высоты? Мелко?

— С высоты, знаете ли, все выглядит красиво. Зелено так, бесконечно... С высоты грязи не видно вообще. Нигде и никакой. Ни земной, ни человеческой. Там хорошо.

Может, поэтому и люди там хорошие. Плохие не задерживаются — списываются как-то. Во многом из-за этого летчики до последнего цепляются за небо и не уходят. Не хотят уходить, несмотря на возраст, болячки, несмотря на зарплату. Наверное, потому что там лучше...

— Леонид Аркадьевич, а что такое любовь?

— Дочь.

— Сколько раз вы в жизни любили? — В смысле женщин, вообще? “Не счесть алмазов в каменных пещерах”... Я человек легко и с удовольствием влюбчивый. А любил я по-настоящему четыре раза.

— Помню, лет десять назад вы участвовали в какой-то семейной программе. Жена, сын — все в полном порядке. А вскоре р-раз — и разошлись. Как такое бывает?

— А как нужно расходиться? На “раз-два-три”? Что-то не случилось, что-то расклеилось, растрескалось где-то. Бывает. И всегда виноват мужик. Всегда. Хотя бы потому, что он сильнее. — Сколько у вас детей?

— Сын — Артем, 33 года. Окончил МИСИ и Академию внешней торговли. Работает на Первом канале, в Департаменте информации и политики. Женат. Дочь, это значит, моя внучка — София. 5 лет. Ничего не закончила. Нигде не работает.

Моя дочь — Варвара Леонидовна. 7 лет. С сентября пойдет в школу сразу во второй класс. О других детях знаю только из газет. По слухам — у меня их так много, что скоро уже я их выведу на Красную площадь отдельной колонной 1 апреля…

— Расскажите, как вы любите свою Родину. А может, вы ее ненавидите? — Как это можно объяснить, как? В каком смысле? Родина — это Родина. Дом, отец, мать, жена, дети, друзья.

Можно поменять всё: имя, место проживания, даже фамилию, даже национальность. Единственное, что неизменно, — Родина. Сиречь отечество. Я тут родился и вырос. И люблю это всё, несмотря ни на что, до самозабвения, как и все нормальные люди. И жить могу только здесь.

И работать только здесь и нигде больше. Страна у нас великая — вот с государством нам всем не везет, и все тут. Какое-то оно убогое. Врет и врет все время. И себя не уважает, и нас тоже. А страна, повторяю, великая. И народ, к которому я имею честь принадлежать, — великий.

— А что нужно сделать с собой, чтобы разучиться страдать, видя все наши российские кошмары?

— У царя Соломона был перстень, который он носил камнем вовнутрь. Когда ему было очень плохо, он поворачивал перстень камнем вверх. На камне была надпись: “И это пройдет”.

— Если бы вам дали подписать письмо против Ходорковского, вы бы это сделали, как некоторые ваши коллеги?

— Я не люблю коллективные “за” и коллективные же “против”. Я люблю личные “за” и личные “против”. И не тайно, а вслух. Охота — иди и борись за человека, который по разным обстоятельствам попал в беду. Вольно или по умыслу. А во-вторых, я не знаю обстоятельств “дела”. Кстати, как и очень многие, которые вдруг “за” или “против”.

Одни говорят одно, другие — другое. Море слухов, море сплетен. Я могу верить, например, Генпрокуратуре или адвокату Падве. Они абсолютно в материале. Ну и нужно, чтобы они встали в прямом эфире и объяснили бы всем: в чем, собственно, дело? Мы бы поняли — не дураки, слава Богу.

— Вам в жизни мешают дураки?

— Кто-то сказал, что без дураков скучно. Очень может быть. Но лично я готов сидеть и скучать без дураков всю оставшуюся жизнь. Я потерплю. Ну невозможное их количество! Куда ни придешь, обязательно какой-нибудь долдон требует от тебя что-то несусветное. Ощущение, что мы все с рождения кому-то что-то должны.

Должны просить, доказывать, ждать. Человек работал всю жизнь, работал на этот завод, на это производство, на это государство. Воевал, строил, пахал, писал стихи... Вы мне можете объяснить, за что ему дают такую унизительную пенсию?

Какой дурак определил эту сумму? На каком основании? И не дай Бог заболеть! Еще хуже, не дай Бог помереть! Как это помереть, на какие шиши? Чтобы помереть, надо всю жизнь копить на собственные похороны. Кто спорит, дураки есть везде, во всем мире. Дурак — это земное понятие.

Я даже думаю — межгалактическое. Но у нас они какие-то уж слишком угрюмые и живучие. Может, у нас почва такая или осадки, черт его знает. Борьба неравна. Мы думаем, что это они дураки, — они думают, что это мы все дурацкие дураки. Так и живем.

— Как-то на съемках “Поля чудес” я видел, что одна лишь неточность съемочной группы то и дело приводила вас в ярость. Вы грубиян или так не любите непрофессионалов?

— Было дело, каюсь. Давно, но было. Я не грубый, я — ходячий взрывпакет. Могу полыхнуть мгновенно. И мгновенно же отхожу. Просто с возрастом приходит хмурое понимание, что бороться со всем одновременно невозможно. Ну невозможно победить безразличие. А когда четыре съемки по три часа каждая, и все на импровизации...

Особенно летом, в жару, в черном смокинге... А группа классная, просто замечательная группа. Все. Директор гений, звукорежиссер гений, редакторы гении все, режиссер гений совершенный. Все гении, хотя бы потому, что не обращают внимания на мои всполохи.

— С русским матерным у вас все в порядке? — В порядке, в порядке. В большом порядке. Я в этом деле просто-таки профессионал. Учителя были хорошие.

— Вас можно назвать счастливым человеком? — Почти.

— А можно ли быть полностью счастливым? Говорят, что в этом состоянии находятся только идиоты.

— Вероятно. Мне трудно судить: никогда не был идиотом. Однако я счастлив, когда за рулем, за штурвалом, на сцене и дома. Особенно ночью, когда все спят, я один на кухне перед чистым листом. Еще особенно, когда дочь рядом.

— Что вам пожелать? Может, еще 60 лет жизни? Хотя, мне кажется, для вас, такого веселого и находчивого, это очень скучное пожелание.

— Пожелайте мне до скончания века востребованности. Человек должен быть всегда кому-то нужен. Иначе не стоит жить.