Перевод Майи Улановской

Израиль Копелев (1858-1933), родился в Бобруйске, Минской губернии, в религиозной хасидской семье.

Будучи основательно знаком с Танахом, Талмудом, Каббалой и учением хасидизма, увлёкся еврейским просвещением, сблизился с социалистами. Летом 1882 г., под впечатлением еврейских погромов, уехал в Америку.

В США прошёл тяжёлый путь обычного эмигранта из Восточной Европы - был рабочим на фабрике, почтовым служащим, агентом по продаже машин. Участник еврейского рабочего движения в Америке. Известный анархист, активист эмигрантского, т.н. Русского прогрессивного объединения в Нью-Йорке. Был одним из основателей газеты "Фрайе арбетер штиме" летом 1890 г.

Активный участник ИВО и других идишистских культурных организаций. Первые литературные опыты относятся ещё к 1880-м гг., когда он начал писать на идиш, а позднее - на русском языке. Большой интерес вызвала среди историков его книга на идиш "Когда-то... (воспоминания из еврейской жизни в Литве 1860-1882 гг.)". Нью-Йорк, 1926. 379 с. Автор многих беллетристических работ о жизни евреев в разных странах. Историки революционного движения обычно обращаются к его воспоминаниям об эмигрантской жизни в США последней четверти XIX - начала ХХ вв., касающимся организации общинной жизни и возникновения радикального еврейского движения, движений социалистов и анархистов и борьбы между ними, их руководителей и т. д. - "Когда-то в Америке..." (Варшава, 1928, 463 с.). Предлагаем вам фрагмент этой книги.

1. Мой отъезд в Америку

С небольшими их деньгами, но с обильными благословениями моих родителей, родных и друзей, мы с моим товарищем Израилем Менделем, хорошим, но болезненным двадцатилетним парнем, отправились весной 1982 года в широкий мир на поиски удачи.

Определённых планов - куда ехать и что делать - у нас не было. Мы даже не знали, на что мы годимся и найдём ли мы вообще себе занятие. Мы ехали потому, что нас гнала нужда.

В Бобруйске мы не видели никакого другого выхода, кроме как сидеть и ждать невесты с приданым, а женившись, стать маклерами, лавочниками или просто слоняться по улицам - что для нас, передовых, просвещённых, социалистически-ориентированных молодых людей, было неприемлемо.

Нам хотелось чего-то нового - работать, творить с пользой для себя и других и при этом быть в состоянии заработать свой кусок хлеба. Нам было тяжко и стыдно сидеть на шее другого человека: мне - на шее моей бедной мамы, а Израилю Менделю - на шее его отца.

Первый город, в который мы приехали, был Минск. Два дня мы бегали по длинным и жёстким минским улицам, выискивая, высматривая по лавочкам и конторам какую-то "должность" - но напрасно. Мы нигде не были нужны. Я побывал у казённого раввина: может быть он знает, где можно найти место - напрасные усилия. Он объяснил мне следующее: заработки во всех еврейских делах сильно пострадали.

Сотни молодых людей отовсюду и из самого Минска ежедневно к нему приходят с одной единственной просьбой - они готовы на любую, самую тяжёлую работу ради куска хлеба, и без пользы. А уж должность получить - новичку, никому не знакомому человеку - об этом и речи быть не может. Погромы и игнатьевские ограничения* - прибавил он - нас вконец разорили. Не иначе нас совсем хотят - не дай Б-г - задушить.

На пятый день мой слабый товарищ серьёзно заболел. Он стал сильно кашлять и харкать кровью: после долгих обсуждений было решено, что он вернётся домой, в Бобруйск. С тяжёлыми сердцами мы расстались (через три месяца я узнал, что он умер).

Оставаться дальше одному в Минске не имело смысла, и в тяжёлом настроении я продолжил свой путь к границе - мне как-то очень захотелось вырваться из России, где - думалось мне - было хуже всего жить человеку, да ещё еврею

Почти все деньги, которые у меня были, я отдал за железнодорожный билет и когда приехал на постоялый двор в Ковно, у меня остался лишь рубль с копейками. Постоялый двор был пуст - кроме ещё одного молодого человека, сидевшего с убитым видом в углу, никого там больше не было.

Хозяин меня радушно поприветствовал, и тут же, как обычно, начались расспросы: откуда молодой человек явился, куда, отчего и зачем едет… Я ему рассказал всю правду, также и о том, что все мои средства - рубль с копейками.

Но вместо того, чтобы удивляться, качать разочарованно головой или делать кислую мину, он только добродушно усмехнулся и, показав рукой на другого молодого человека и сделав тому знак подойти, сказал: "Вот ещё один такой же счастливец, как вы - тоже не имеет за душой копейки". Брат по несчастью явился! Хозяин нас познакомил и прибавил: "Но только, дети, - не унывать, как-нибудь Б-г поможет".

Как бы мала и прибита ни была в то время моя вера, но пара бодрящих слов со стороны весёлого хозяина постоялого двора утешили меня и укрепили.

Мой новый знакомец был совсем простой парень из Балты - мыловар, всегда хорошо зарабатывавший и даже поддерживавший старую мать с сестрой, но Балтский погром, ужаснувший весь мир своей страшной жестокостью, обратил в руины всё еврейское население этого города.

Дом моего нового знакомого был полностью разграблен, и они остались голы и босы. Он тогда пустился в свет в поисках работы по своей специальности, но найти её не смог. Он бы очень хотел перебраться куда-нибудь за границу, где постарается заработать много денег. Но что делать, - объяснил он мне своё положение - если нет у него ни гроша, чтобы двинуться с места.

Он очень уважает образованных людей, хотя сам - из простых, и если я не против, он бы очень хотел действовать со мной заодно: что Б-г даст одному, пусть будет и с другим. Я усмехнулся и ответил: "Это всё равно, как танец двух мертвецов". Но он настаивал, и я согласился. Что бы ни было, но на сердце немного веселей: всё ж таки - больше не один, не такой одинокий.

Наш хозяин сильно нами интересовался, часто заходил к нам, возвращаясь с улицы, и говорил: "Да, мне кажется, что дело идёт на лад!" Какой лад, где лад, и что он имел в виду - этого мы не понимали, но не удосуживались спросить - пусть еврей оставит нас в покое и идёт есть. В глубине души мы надеялись, что он вот-вот найдёт нам работу.

Как-то рано утром он вышел, взяв с собой постояльца из Балты. Позднее, вернувшись, оба были полны радости. Что такое? Оказалось, что в Ковно основан комитет для помощи пострадавшим от погрома в Балте. И, расспросив моего нового друга и выяснив, что всё, что он сообщил, - правда, решили помочь ему переправиться за границу, заплатить долг хозяину постоялого двора и срочно послать сколько-то рублей в помощь его семье в Балте.

Новый мой друг, однако, твёрдо держался за наш договор: быть заодно. Он объяснил комитету, что он ни в коем случае не оставит в беде своего друга. Потом хозяин высказал своё свидетельство, выражая обо мне самое высокое мнение. Комитет выслал своего представителя для беседы со мной, и было решено помочь также и мне.

Наш долг хозяину заплатили, купили железнодорожные билеты до Вержболова, дали по десяти рублей наличными и проводили нас в дорогу.

По дороге в Вержболово встретились нам большие массы еврейских эмигрантов изо всех районов России и из Польши, Литвы и Украины. Ехали также целыми партиями от "Ам-Олам"**. Все кругом говорили: "Ам-Олам", "Ам-Олам", но кто это такие - я не знал. Поезда и вокзалы полны были евреями.

На станции перед Вержболовым явилась делегация от комитета, основанного в Германии для помощи русским единоверцам вообще и для облегчения перехода ими границы в Ядкунине в частности. Делегация прямо здесь, в самих вагонах, переписала фамилии всех, желавших тайно перейти границу.

На станции Вержболово, точно на немецкой границе, жандармы и другие официальные лица делали вид, что совсем не видят массы эмигрантов, прибывавших с каждым поездом. Представитель комитета выходил - и мы все за ним - в город, где происходила встреча.

Как мы после узнали, комитет подготовил обе стороны границы - русскую сторону просто с помощью взятки, а немецкую - по договорённости с министром внутренних дел Путкамером, давшим своё согласие при условии, что все эмигранты тут же выедут в Гамбург.

Не знаю - из-за неопытности ли или потому, что комитет в самом деле мало интересовался судьбой эмигрантов, но, во всяком случае, гостиница в Вержболове, приготовленная комитетом для скитальцев, была позором и преступлением. Наполнили весь дом людьми разного возраста и пола в величайшей тесноте и грязи, где буквально ползали кругом черви и где здоровые и больные валялись вместе, как животные, на голой земле.

От шума и криков можно было оглохнуть, стонали больные, плакали дети. Тут сидит старый еврей, обливаясь слезами над псалмами, а рядом стоит толстый молодой мясник и поёт песню из какого-то спектакля; тут - сидит мать, ломая руки - куда делась её единственная дочь, и тут же весёлая девица - смеётся, хохочет, заигрывая с парнем…Чемоданы, ящики, мешки, пакеты, постельные принадлежности, всякая посуда, связанная вместе, как приготовленная перед Песах для кошерования. Фруктовая кожура и куски хлеба валяются всюду и по всем углам.

Никогда - ни прежде, ни потом, кроме, как в Нью-Йорке, в "Кестль-Гарден", не видел людей, купающихся в такой грязи. Меня просто тошнило.

Мы с балтийцем решили - будь что будет, но лучше оторвать от последних рублей из тех, что нам дали в Ковно, чем оставаться в этой богадельне. Мы переехали со своими вещами на квартиру к одному еврею, где мы пробыли 3 дня. На четвёртый день комитет объявил: приготовиться. Около 2-х часов ночи нас - партию в 60 человек - проводили к границе. Женщин, детей и вещи везли на телегах.

Прибыли к границе, где протекала маленькая речка. Нас сопровождали солдаты с ружьями. Поскольку на мне были только полуботинки, солдат взял меня на спину и перенёс через воду.

На другой стороне нас снова отвели в общественное помещение, но поскольку там уже находились "зазывалы", вовсю расхваливавшие своё общежитие, мы с балтийцем предпочли сразу же устроиться в частной гостинице, опасаясь даже заглянуть в эту богадельню.

На утро мы узнали, что комитет посылает только тех постояльцев в Гамбург, которые находятся в их общежитии, на их попечении. Мой товарищ тут же побежал в комитет, добивался - а наш хозяин его поддерживал - и нас тоже согласились взять в Гамбург.

В четыре часа утра в воскресенье нам выдали билеты 4-го класса в Гамбург, по 30 марок наличными и булку с колбасой на завтрак. Набили четыре вагона, как сельди в бочке, нашим братом-эмигрантами и, пожелав нам счастливого пути, отправили.

Двое суток езды от Ядкунина до Гамбурга дали нам почувствовать истинный вкус эмиграции. Не видно было в вагонах ни одной лавки, не было также уборной. Приходилось по несколько часов сдерживаться до прибытия на станцию, но не все были способны сдерживаться, и конечно - не дети. И можно легко представить, какой тяжёлый запах, какое зловоние были в вагонах!

Было страшно тесно - просто невозможно было вытянуть руку или ногу. Сидящих так на голом полу вагона мучило желание спать, но спать было невозможно. Страдание маленьких детей, старых и больных разрывало сердце. Нам, молодым людям, приходилось стоять на ногах, чтобы дать возможность ребёнку или старику полежать, расправить кости. Зато на станции задерживались дольше, чтобы успеть сделать всё, что нужно…

По пути нас часто посещали представители местных комитетов и угощали едой, пивом и кофе, что освежало и бодрило бедных скитальцев. В Берлине нас встретили музыкой, накормили хорошим обедом с вином. Совсем бедным раздали одежду, а некоторым дали марки.

Немецкие евреи всячески старались облегчить страдания и поддержать своих несчастных русских собратьев, но достигали ли они своей цели - я сомневаюсь. На вокзалах, в вагонах и в Гамбурге я слышал от многих эмигрантов, бывших дома солидными хозяевами, жалобы на комитет: "Что они себе думают? Разве мы - попрошайки, нищие? Что нам - их несколько монет! Избави, Б-же, от таких одолжений, О, Владыка мира, не заставляй быть обязанным смертным…."

Совершенно ясно, что эмигрантов страшно оскорбляло отношение к ним комитета - а может, они совсем друг друга не понимали?

В Берлине нам пришлось 5 часов ждать нашего поезда в Гамбург. Кондукторы и служащие на вокзале нас строго предупредили: "Вы должны оставаться здесь, не выходить в город!" Но некоторые из нас, молодых людей, не очень соблюдали этот запрет и вышли посмотреть на немецкую столицу.

И точно так, как очень голодный человек, вдруг увидевший перед собой стол со всякой едой, не знает, что ему прежде всего схватить, - и я не знал, чем сначала насытить мой жадный взгляд.

Я был растерян и оглушён неожиданным великолепием: у меня аж голова закружилась. Б-же мой! Как много людей, и что за спокойные, гладкие лица. Как гордо и уверенно держатся! Какие хорошие манеры, какой благородный язык!

Как я был восхищён! Как дивно красив, мил и велик был в моих глазах светлый мир, благословенная Б-гом европейская цивилизация, что я был готов стать на колени и поклониться ей, целовать и обнимать людей; нет - даже беленькие камешки, выложенные вдоль дорожек пахучих вазонов и цветов, украшающих входы в красивые высокие кирпичные дома.

Я был готов петь гимны и хвалы богатым каретам и экипажам, стоящим у больших, богатых магазинов с их широкими зеркальными окнами, через которые можно было видеть их содержимое.

И совсем невольно пришёл мне на память Бобруйск, мама, отец, наш бедный дом, тамошние по горло залитые грязью улицы, которые одни нельзя сравнить с чистыми, вымощенными здешними улицами, желчные лица, странные мины и поведение, были ещё досаднее и неприятнее в сравнении с чисто выбритыми, свежими лицами немцев.

Элегантные шляпы тут же напомнили мне шапку с ушами Нахума Хиче - "проповедника", которую он носил зимой и летом уже больше сорока лет, и такую засаленную, что была похожа на оловянную кружку.

В мыслях моих возникли серые силуэты бобруйских женщин, с их куртками и платками и глиняными печками на рынке, девушек, стыдливо опускающих глаза под взглядом мужчины - в сравнении с берлинскими женщинами. Какие на них душистые платья, с какой грацией и элегантностью они держатся. Как гордо и смело девушки смеются и смотрят мужчинам прямо в глаза. Как будто хотят сказать: "Только попробуй, прицепись!"

И много, много погромных сцен бедной жизни моего грустного местечка проносилось у меня в голове во время прогулки по великолепным берлинским улицам.

Достаточно было взглянуть на себя самого, чтобы аж покраснеть от стыда. Я себя увидел, как какого-то червяка, выползшего из своей кочерыжки и заблудившегося в хрустальном дворце, где сияет солнце, отражаясь всеми цветами радуги.

Мне стало грустно на душе. Странная незнакомая боль стала меня терзать: мне стало обидно: зачем я родился в такой несчастной стране, в таком заброшенном местечке, как Бобруйск, где такие странные люди, а не в Германии - не в светлом, чистом, волшебном Берлине.

Я остановился перед разукрашенной витриной очень богатого магазина и жадно смотрел на выставленные там дорогие товары. Я такие вещи видел в первый раз в жизни и даже не мог понять, зачем они нужны, что с ними делать…

День был светлый, солнечный. Люди текли во все стороны, а я так стоял, забывшись, в своёй местечковой одежде, с зонтиком отечественного производства в руке, не думая даже о том странном впечатлении, которое я должен был производить на немцев с главной берлинской улицы, где мужчины не носили в такой ясный день никаких зонтиков.

Я был так захвачен и очарован новыми впечатлениями, всецело меня переполнившими, что совсем забылся и затерялся в этом волшебном мире… Вдруг меня кто-то сильно толкнул. Я оглянулся - здоровый немец, схватившись за мой зонтик, уставился на меня пронизывающим взглядом, полным ненависти и злобно закричал: "Ты, проклятый еврей! Эти мерзкие ост-юден - чтоб их всех вместе перебили, что они сюда понаехали!"

У меня потемнело в глазах. Я буквально не поверил своим ушам… Словно кто-то горячо любимый, встречавший меня прежде своей милой, сладкой улыбкой, с распростёртыми объятьями, сердечно признающийся мне в любви, - вдруг отвернулся, плюнул и убежал.

Я не мог себе найти места. Я почувствовал себя заживо провалившимся в землю. Немец ещё что-то злобно пробормотал и выругался. Собралась толпа, глядела на меня, пронзая своими взглядами и презрительно усмехаясь. Я кое-как извернулся и убрался оттуда.

Я бежал, как от огня, обратно на вокзал, а слова немца у меня звенели в ушах, жгли огнём. Тоскливые, чёрные мысли сверлили мозг, вились огненными, безжалостно стегавшими бичами… Из глаз катились слёзы, кровавые слёзы глубоко страдающего, беспомощного сироты.

А Бобруйск мне сразу показался в ином свете. Мысленно я попросил у него прощение за свои прежние дурные мысли.

В Гамбург мы прибыли совсем поздно в канун праздника Шавуот. Там уже нас никто не ждал, кроме нищих и гостиничных зазывал. Мы, группа эмигрантов, тут же забрались со своими пожитками в первый подъехавший экипаж и после долгой тряски всех внутренностей прибыли в совершенно переполненную гостиницу. Нас, 15 человек, втиснули в одну комнату, где стояли металлические, не слишком чистые и короткие кровати.

Мы, здоровые молодые люди, захватили, несмотря ни на что, кровати, завалились спать и назавтра встали, как заново родившиеся.

Прежде всего, мы поговорили с хозяином о том, нельзя ли здесь, в Гамбурге, найти какую-то работу. Он нам решительно не советовал даже пытаться. "Это будет с вашей стороны выброшенное время и усилия", - заметил он по-отечески и добавил: "Поезжайте лучше в Лондон.

Там вы, наверное, чего-то добьётесь. Более того - идите в комитет - сегодня после обеда у них как раз заседание - и попробуйте чего-нибудь у них добиться. Мой совет - просите, чтобы вас отправили в Лондон".

Мы вышли на улицу - взглянуть на город. Но так как были дни Шавуот, нам захотелось зайти в шуль - посмотреть, как евреи служат Б-гу в Германии", - подумал я про себя.

Я уже не помню названия улицы, и как назывался шуль. Но, увидев меня там в моей русской одежде, шамес у дверей не спросил у меня никакого билета. Он мне сразу показал место возле старого бритого еврея. Старик мне предложил смотреть в его молитвенник вслед хазану и хору, в чём я не видел большого смысла. Было что-то церковное в немецком бормотании, который я почти совсем не понимал.

Я спросил старика, у которого я был "гостем", нет ли у них еврейского молитвенника. "Да, у меня такой есть, но не здесь. Благословения будут произноситься по-древнееврейски", - был его ответ.

Я как-то дождался благословений, но то, что исходило из уст хазана, звучало для меня чуждо, как и немецкий моего соседа, из которого я схватывал одно слово из десяти.

Многие из собравшихся бросали на меня косые взгляды, не в состоянии удержаться от сердитого недоумения… Меня это приводило в смущение. Но я с ними рассчитался; платя им мерой за меру - уставившись на них во все глаза.

Я наблюдал их лица, их манеры и поведение, а больше всего их еврейские образ и подобие. Тех еврейских лиц, к которым я привык, я не увидел и следа. Так мне, по крайней мере, тогда показалось.

Я удивлялся: действительно ли это были евреи? Что общего эта толстая немчура, эти грубые парни имеют с нашими евреями? Какая близость, какое понимание и сочувствие могут быть между ними и нашим братом-литваком? Нет, думал я, - никакие они не настоящие евреи. Это - некая секта, такая, как в России субботники, например, воспринявшие идишкайт - ведь что эти необразованные люди могут понять и почувствовать в нашем простом, но именно возвышенном, настоящем идишкайт?

Сразу после обеда пошли мы на заседание комитета, но попасть туда оказалось совсем не так легко. Очевидно, они уже были сыты нуждами "ост-юден", и когда мы уже туда пришли, встретили нас неприветливо.

Обращались с нами грубо и нетерпеливо. "Если у вас ничего нет - что мы можем поделать?" - отвечали нам на вопрос вопросом. На наше желание получить работу только усмехнулись в усы и сказали: "Ну да, лучше всего будет вам отправиться в Лондон…"

Нас, однако, не спросили, есть ли нам, на что "отправить себя" в Лондон. Они вообще не интересовались выяснить наше положение. Один из членов комитета даже не постыдился передразнить моего друга из Балты, как он, бедняга, "идишизирует" немецкий. Вообще, мы вышли оттуда с чувством стыда…

Переговорив ещё с несколькими людьми о нашем положении и ото всех услышав, что самое лучшее место для нас - это Лондон - мы на оставшиеся деньги, полученные от комитета в Ядкунине, купили билеты на пароход до Лондона. На второй день Шавуот после полудня мы покинули Гамбург.

Примечания

Граф Н.П.Игнатьев (1832-1908), министр внутренних дел Российской империи , провёл 3 мая 1882 г. т.наз. "Временные правила", направленные, главным образом к преграждению евреям доступа в деревни и сёла в пределах черты оседлости.

***

"Единый народ" (иврит) - движение, возникшее среди евреев России и Румынии в конце XIX века для организации эмиграции в Америку и создания там национального центра, в противоположность целям сионистов.