Томас Винтенберг: “Я всегда рад компании Триера”

Он молод, хорош собой и невероятно обаятелен. В свои 36 он может похвастаться солидной фильмографией и не менее серьезным набором фестивальных призов.

Датчанин Томас Винтенберг, пожалуй, самый известный соратник Ларса фон Триера по “Догме”. “Торжество” Винтенберга получило сертификат “Догмы” под номером один и приз жюри Каннского кинофестиваля.

На минувшем Московском фестивале его последний фильм “Дорогая Венди”, снятый по сценарию Триера, завоевал “Серебряного Георгия” за режиссуру. Драма о пацифистах, поклоняющихся оружию, вышла в столичный прокат. О Триере, оружии и Дании Томас рассказал в эксклюзивном интервью “МК”. — Ларс написал сценарий для самого себя. Но, как он сам сказал, ему недоставало реализма, и потому он попросил меня “привнести жизнь” в идею. Мы с ним совершенно разные.

Он — гений концептов. Он выстраивает фильмы с математической точностью с самого начала и до конца, и все у него подчинено главной незыблемой идее.

Я же начинаю с персонажей, с атмосферы и постепенно через них интуитивно нащупываю путь к сюжету. Поэтому наша совместная работа — эксперимент, направленный на то, чтобы разбавить концептуализм “абсурдом реальности”, как говорит Ларс.

Мы с ним как братья. Мы всегда делимся друг с другом своими соображениями о жизни и творчестве. Так было всегда: я рассказывал ему, что думаю по поводу “Догвилля”, старался чем-то помочь в работе над другими фильмами. Так же как и он — я приглашал его на съемочную площадку, на монтаж и всегда был рад его компании.

— И никто из вас не чувствовал себя в тени другого? — Конечно, нет. Мы давно знакомы и чувствуем себя братьями. — Не спровоцирует ли фильм подростков взяться за оружие?

— Пацифисты с пистолетами — это, мне кажется, доступная даже для подростков аллегория, которая должна дать им понять, что “Дорогая Венди” — не боевик про крутых парней, а что-то другое, что-то, над чем стоит поразмышлять. Подростки — вовсе не такие тупицы, как нам представляется. Они много читают, участвуют в политической жизни страны — в Америке, например...

— Поэтому вы перенесли место действия в Америку? — Меня действительно интересует эта страна. Так же, как и Ларса. Там все разложено по полочкам и имеет свое место.

Я, правда, не хотел бы там жить. Хотя та Америка, которая показана в фильме, — иллюзорная, из сновидений Ларса. И по-моему, эта Америка интереснее, чем настоящая. — Принципы “Догмы” живы для вас и сегодня?

— Для кого-то они актуальны и сейчас. Но не для меня. Когда “Догма” создавалась, это был по-настоящему революционный проект, нечто принципиально новое.

Сей“Догма” превратилась в бренд, стиль, в чем я усматриваю иронию, и для меня это мертво. Но есть люди, которых “Догма” по-прежнему вдохновляет, и я рад, что сейчас кто-то переживает то же, что мы переживали когда-то.

— Была ли для вас “Догма” своеобразным побегом от реальности? — Для кого-то побегом, для меня — спасением. Я чувствовал, что задыхаюсь от того, как построен обыкновенный процесс кинопроизводства, мне было тесно. Так много людей задирают носы только оттого, что они выучились чему-то, но не готовы вложить душу, потому что этому не научишься — она или есть, или нет.

“Догма” дала нам возможность почувствовать свободу. Она открывала поле для игры, в которой могли проявляться все наши фантазии, смелость, вызов... — Вы говорите о “Догме” как о религии...

— Нет, нет. Как я и сказал — это игра, свободная игра ума. Но в какой-то момент и она стала навязчивой, перешла на другой уровень.

И когда я придумывал более-менее игровую идею, приходилось искусственно выдумывать, как бы поставить ее так, чтобы это соответствовало нашим правилам — без актеров, без музыки и т.д. И я понял, что мне это только мешает, и был рад освободиться от устаревших принципов.

— Это как-то связано с датским менталитетом?

— В Дании в самом воздухе витает дух противоречия. Нам нужно разрушать границы. Это стало для нас делом жизни. Не знаю, с чем это связано. Возможно, с традициями страны и с тем, что мы все время боролись за расширение территорий. Сам я вырос в коммуне и с детских лет чувствую себя социально зависимым.

— Ларс фон Триер очень ценит русский кинематограф — Эйзенштейна, Тарковского... Можете ли вы сказать, что их творчество оказало влияние и на вас?

— Вряд ли это влияние можно проследить в “Дорогой Венди”. “Сталкер” Тарковского — один из немногих фильмов, которые я могу пересматривать много раз, и он не теряет, а прибавляет смысла для меня. В последнее время я совсем не могу смотреть кино, а Тарковского могу.

Это великий режиссер. Но боюсь, что если сравнивать “Дорогую Венди” с его фильмами, то моя работа покажется дешевкой. Я не хочу ничего плохого сказать про свою картину — я люблю ее и горжусь тем, что вложил в нее всю свою душу. Просто сравнения неуместны.

— Вы не думали что-то менять в сценарии — например, не смущал ли вас голос за кадром, который относит нас к “Догвиллю”, а там, в свою очередь, напоминает о “Барри Линдоне” Кубрика?

— Конечно, подобный прием — вызов, и вызов прежде всего мне как режиссеру, проверка моих способностей. Создавая на экране иллюзию реального мира, голос за кадром дистанцирует этот мир от зрителя, не дает погрузиться в него здесь и сейчас.

Но именно к этой идее прием, по-моему, подходит, потому что главный герой для меня — подобие Ларса. Мне показалось очень уместным, что герой будет говорить голосом Ларса, так сказать, то есть за кадром будут звучать мысли и слова самого Триера.

Он обожает этот прием прежде всего потому, что первое, чему нас учили в киношколе, — никогда не прибегать к такому методу. Ларс всегда восхищался “Барри Линдоном” Кубрика и тем, как там использован закадровый текст.

— “Дорогая Венди” — фильм о чистоте или порочности? — В нем страшно сочетается и то и другое. Фильм о страшной притягательности оружия, о неумолимой тяге выстрелить из пистолета, когда он так удобно умещается в твоей руке, и о том, какие последствия это за собой влечет.

Но в то же время самое интересное, что оружие попадает в руки невиннейших созданий, ранимых и во всех смыслах достойных сострадания.

— С кем из персонажей вы себя персонифицируете? — Я — каждый из них. И Ларс тоже. Невозможно сделать кино, если ты не чувствуешь в себе каждого из своих персонажей. Ну, может, только за исключением толстухи Кларабелль. (Смеется.)

— Если бы у вас был пистолет, как бы вы его назвали?

— Кристина, например. Я точно бы не стал называть его именем жены или дочери. Отношения с оружием — своего рода роман. — Если револьвер Венди — женщина и отношения главного героя с ней похожи на отношения мужчины и женщины, значит ли, что быть убитым из любимой Венди — любовный акт для главного героя?

— В некотором смысле это самое что ни на есть “глубокое проникновение”.