***

     — О’кей. Рената, скажите, вас раздражают незнакомые люди? Толпа вам враждебна?
     — Почему вы так решили? Нет, у меня не вызывают изначальную антипатию люди, которых вижу первый раз в жизни. Априори я всегда готова обольщаться, нежели предполагать обратное.
     — Просто мне кажется, вы из тех, кто притягивает людей с не совсем здоровой психикой. У вас есть персональные фанатки? Не примелькались одни и те же лица у служебного входа, у подъезда?
     — У меня нет никаких подъездов, Господь с вами.
     — Как это? Где же вы живете?
     — Я постоянно меняю все адреса и данные. Раньше жила за городом, потом снимала квартиру, поменяла ее, и так далее...
     — Кстати, номера мобильного телефона вы тоже все время меняете.
     — Да, вот у меня такая фобия.
     — Но вы же минуту назад сказали, что готовы обольщаться…
     — Нет, ну бывают же всякие периоды… Да, вот признаюсь вам, я скрываюсь иногда.
     — От кого?
     — От всех. Понимаете, какая бы я ни была общественная фигура, самое главное для меня — периоды уединения. Например, мне нужно сесть и сконцентрироваться над текстом, написать сценарий, в конце концов. А когда ты живешь с включенным телефоном, ты не принадлежишь себе. Это такое страшное зло на самом деле.
     — Выключить телефон гораздо проще, чем менять каждый раз место проживания.
     — Честно сказать, я не хотела бы, чтобы мое место проживания застолбилось. Быть летучим голландцем мне гораздо удобнее. Я посидела здесь, там и исчезла.
     — Наверное, как-то неуютно, когда ничего нет постоянного, а все временное?
     — А что может быть постоянным? Думаете, вы постоянны в этой жизни? Страшно временны, и я страшно временна. Постоянство — жуткий абсурд, я абсолютно выстрадала для себя эту аксиому. Конечно, я могу иметь какую-то прописку, мифическую. Но согласитесь, ну честное слово, просто смешно думать о какой-то стабильности здесь и сейчас, на нашей планете, даже в философском смысле этого слова.
     — Сначала народы кочевали, потом осели… Вы просто вмешиваетесь в естественный ход истории.
     — Ну хорошо, значит, я цыганка. А вы прям страшно хотите иметь прописку, постоянный адрес? По-моему, все это ужасно. Когда какой-то человек приходит к тебе и спрашивает прописку… Какого черта?!
     — Секундочку, вы же выросли в Советском Союзе.
     — Вот это неприятно, не могу сказать, что я счастлива по этому поводу. Какой-то момент несвободы. А еще сейчас изобрели телефоны, по которым тебя могут пеленговать. Это какой-то кошмар! Или в паспорт впечатывают твои отпечатки пальцев. Какого черта?! Тотальный контроль, как будто я из стада коров, баранов, которых отслеживает пастух. Но я ни в какое стадо не записывалась. Я не хочу быть доступной тем, кому я не хочу быть доступной. Моя профессия подразумевает какое-то уединение…
     — Да, а еще лупу увеличительную, через которую видна каждая пылинка на вашем шикарном платье.
     — Да? Ну это какая-то беда на самом деле. Любое вторжение нарушает течение твоей внутренней жизни. А как показывает практика, я человек достаточно чувствительный. И лучше я буду сохраняться. Как умею.

***

     — Вам приятно вспоминать детство?
     — Ну как, не очень. Крайне стесненные финансовые, жилищные и трам-парам-парам обстоятельства.
     — И только?
     — Школа, школа, школа… Вы же про школу? Нет, неприятные воспоминания. Чувство омерзения скорее. Ничего более отвратного вспомнить в своей жизни не могу. Какая-то в высшей степени ранимость, тотальная дискриминация ребенка: от учителей, от одноклассников, от продавщиц, от встречных хулиганов, от собак, от бабок, которые сидят у подъезда. А еще эти галстуки дурацкие, которые надо было стирать, гладить…
     — Неужели все обижали?
     — Да нет, я думаю, это просто качество, которым обладала я, — такая повышенная чувствительность. Как, знаете, есть люди, склонные к аллергии, и устойчивые. Вот если в жизни я испытывала какие-то глубочайшие депрессии, то самые глубокие были в детстве. Понимаете, тащишься с этим ранцем… Ну я не знаю, кто-то вспоминает свое детство, как солнечный берег, бабушка, папа, мама, собака, мяч. А у меня наоборот — такая унылая дорога домой, какая-то пасмурность, какие-то встречи, какие-то разборки.
     — А как же компания: ребята, девчонки?
     — Не было у меня компании.
     — А мама, папа молодые?
     — Папа, кстати, с нами не жил. Но мне кажется, если попытаться превратить минус в плюс, то это была какая-то грандиозная учеба перед чем-то дальнейшим. Когда я поступила во ВГИК, вдруг испытала такой восторг. Боже мой, думала я, бывают ведь и другие отношения. Все было черным, и вдруг раз — жизнь наполнилась солнцем. В принципе в этом есть какая-то странная режиссура. Нет, справедливая режиссура.
     — Считается, что от детских комплексов полностью избавиться невозможно. В подсознании все равно сидит и мешает нам жить. Что сидит в вас?
     — Очень много. Но можно я не буду говорить об этом? Не хочу, все-таки я не на исповеди.
     — Сильный человек легко говорит о своих комплексах.
     — И вы думаете, я сейчас буду доказывать, что я сильный человек? Нет. Ничего не хочу доказывать.Да, когда-то было очень тяжело, и я скорее этому счастлива. Мне нравится, что были такие тяжкие моменты и что они были преодолены. Я считаю, на войну нужно идти, если она уже объявлена. При этом знаю массу людей, которые скорее склонны обходить препятствия. А обходя, лишь оттягиваешь момент столкновения. Когда-нибудь это все равно тебя настигнет.

***

     — Несколько лет назад в одном из интервью вы сказали, что в 2004 году наступит матриархат. Он уже наступил?
     — Есть предсказание, согласно которому в 2004 году наступит матриархат, и он будет длиться 50 лет. Конечно, в нашей стране с этим тяжеловато, у нас очень мужская страна. Если женщины чего-то добиваются, они должны пройти сквозь такое! Через какой-то скептицизм, снисхождение, раздражение. Это я сейчас даю самые мягкие определения.
     — Значит, в идеале рядом с женщиной всегда должен находиться мужчина. Сильный, уверенный в себе, который решал бы все ее проблемы.
     — У меня такого мужчины нет и никогда не было. Более того, если бы он появился, я никогда бы в жизни не свалила на него свои проблемы.
     — Но ведь ваш первый муж был продюсером.
     — О Боже, это такое было время, конечно. Такое бодрое. А продюсер — это скорее такая формулировка непонятная. Был хороший человек…
     — Был?
     — Ну я надеюсь, он существует в природе. Отличный человек. Нет, у него все хорошо по жизни. Просто бывает же, что люди встречаются…
     — “…Люди влюбляются, женятся. Мне не везет с этим так, что просто беда…”?
     — Нет, почему не везет? Я к нему очень хорошо отношусь, крайне позитивно. Мне кажется, какое-то грандиозное зло, что люди не умеют расставаться по-хорошему. В любом случае они должны сохранять какие-то отношения.
     — Второй ваш супруг — бизнесмен, довольно богатый человек. А богатый человек у нас синоним человека сильного. Или не так?
     — М-м-м… Я хочу сказать, что ситуация сейчас столь непростая, что мне не хочется распространяться на эту тему. То, что я скажу, может принести боль очень многим. Пройдет время, все встанет на свои места, и тогда…
     — Хорошо. Но есть мнение, что сильные женщины привлекают слабых мужчин. Согласны?
     — Есть такой момент. Есть определенный род людей, которые могут вестись на какую-то харизму. Я не скажу, что они слабые, скорее ведомые.
     — “На съемочной площадке я вынуждена быть мужчиной” — ваши слова?
     — Ну да: я хочу — я это получаю. Чисто мужской принцип. То есть я не пассив, я актив.
     — А у вас есть подружки? Такие, чтобы по телефону потрепаться, чтобы как-нибудь собраться, поставить бутылку водки на стол и перемыть кости мужикам?
     — Да вы что! Вот эта схема, которая в “Сексе в большом городе”? Не понимаю, как можно встречаться вот так вчетвером и черт-те что обсуждать. Ну не нравятся мне все эти подружки по телефону. Не понимаю, о чем с ними можно разговаривать. Про тряпки, про сплетни или про что? А может, это я такая ненормальная?
     — Вам с кем легче дружить: с мужчинами или с женщинами?
     — Вы знаете, дружба для меня — роскошь, у меня так мало времени, даже на самых близких. Так что скорее всего о дружбе я рассуждать не могу — это для меня неизведанная планета.
     — Тогда о любви. Сложно обойти тему, которая муссируется так или иначе…
     — Я уже знаю, про что вы хотите спросить. А вы хотите все-таки спросить?
     — Да, я хочу спросить. Хотя бы насколько вас угнетает вся эта шумиха? Имею в виду отношения с Земфирой, естественно.
     — Буквально три дня назад я ей смонтировала клип на абсолютный шедевр, я считаю. Вы слышали ее последний альбом? Там песня есть “Самолет”, очень красивая: такая медленная, грустная. Помните ее? “Сколько в моей жизни было этих самолетов. Никогда не угадаешь, где же он не приземлится…” Да, действительно, я работаю с Земфирой и считаю, что она абсолютно выдающийся человек. Она реально одна из… Ну практически одна. На мой убъективный взгляд. Я ее крайне сильно уважаю. И надеюсь на дальнейшее сотрудничество. Но вот видите, как получается, что такое сотрудничество вызывает столько… Я не знаю, как это прокомментировать.
     — Люди склонны верить тому, во что хотят верить.
     — Ну и отлично, Боже. Я же не подаю в суд ни на кого. Ну что я должна сейчас сказать? Я должна резко все опровергать?
     — Зачем же? Если это правда, можно сказать: “Ну да, и чего дальше?” А если нет, наверное, логично было бы подать в суд.
     — Ну не знаю. В данном случае мне кажется, что… Ну не хочется мне входить в эту реку: подтверждение, опровержение. Мне хочется как-то сохранить свою…
     — Поздно. За вас уже все решили.
     — Кошмар какой-то, черт-те что…
     — А что вы хотели: издержки профессии. С Земфирой обсуждали эту тему: как говорить, что?
     — Нет, кстати. Конечно, все эти публикации приносят мне огромную боль. У меня ведь очень много близких. И я не понимаю, что нужно говорить, — это же абсурд какой-то. Если у меня разрыв с человеком, у меня там какая-то семья, почему все это должно присоединяться к этому сотрудничеству творческому? И носить какую-то определенную окраску? Могу я себе позволить в этом не участвовать? Хорошо, пускай все это муссируется. Я просто не понимаю этих людей. Они ведь тоже люди. У них ведь тоже есть какие-то моральные принципы. Что они при этом испытывают? Какое-то удовольствие? Вот они это написали и сидят там радуются?

***

     — А на вас обиженных много, как думаете?
     — Думаю, что нет.
     — Но вот одну обиженную я слышал, кстати. Это Светлана Светличная.
     — Да вы что! А что я ей сделала?
     — Она была недовольна тем, как вы использовали ее в фильме “Богиня”.
     — Просто поразительно. Я, кстати, недавно с ней общалась, она говорила, что крайне благодарна мне за то, что я пригласила ее в картину. То есть мне в лицо она не сказала ничего.
     — Ну, у нее сложное финансовое положение, а на этой картине она смогла заработать. И за это Светличная вам благодарна. Ей не понравилось, что большую часть ее реплик вы из фильма вырезали.
     — Просто мы очень старались заплатить ей нормальную ставку, и вызывала я ее на каждый съемочный день даже тогда, когда ее не было в сценарии. Быть может, в этом была моя ошибка. Я ей говорила: “Приезжайте, может, вы скажете какой-то текст”. А этого текста не было в принципе. Но мне кажется, не стоит говорить об этом. Скорее это унижает ее, чем меня оправдывает. А насчет считаться с мнением… Вообще, я не люблю искать эти совместные зерна, сообща работать над ролью. Я думаю, артисты, которые участвуют в моем фильме, они скорее краска…
     — То есть вы их откровенно используете?
     — Слушайте, когда я снимаюсь как актриса, я совершенно четко отдаю себе отчет, что я всего лишь краска на большом ковре, который держит в своей голове режиссер. И не претендую на то, чтобы кому-то что-то диктовать.
     — Сейчас у Балабанова снимаетесь?
     — Да, Леша Балабанов — мой товарищ. Кстати, можете у него взять интервью. Хотя… Он ведь не дает интервью. Я так его уважаю за это. Может себе позволить. Не дает интервью, не берет гонорар за свои картины. Абсолютный в этом плане небожитель. В хорошем смысле блаженный.
     — Вы хотели бы быть на него похожей?
     — Нет. Я не могу быть такой, я совсем другая. Но я счастлива, что такие люди есть, и я могу соприкасаться с ними на одном пространстве.
     — Сейчас вас стало довольно-таки много: вы в кино, вы в театре, вы на телевидении. Зачем столько работать?
     — Я склонна много работать, мне нужно много зарабатывать.
     — Есть какая-то грандиозная цель в жизни?
     — Нет, я считаю, мне просто нужно много зарабатывать.
     — Нет ли риска немножко растерять себя во всем этом? Вас оценили как на некую яркую краску на сером фоне. Но когда яркой краски много, болят глаза.
     — Риск есть. Расплата ждет впереди. Сейчас ситуация такова, что надо. Мне ведь скоро 40 лет…
     — Вы не боитесь называть свой возраст?
     — Я перешла уже тот барьер боязни или небоязни — больше пекусь о своем внутреннем мире. Есть женщины, которые боятся дряхления, боятся, чтобы у них что-то не отвисло. Думаю: Боже мой, чего они боятся? Чтобы не отвисло что-то внутри — это, по-моему, гораздо дороже.
     — Рождение дочери вас сильно переломало?
     — Ну это какой-то вечный страх и вечная вина.
     — Потому что при такой занятости с дочкой видитесь довольно редко?
     — Не могу сказать, что часто. Тем более сейчас снимаюсь у Балабанова, съемки будут до конца месяца, видите, как получается.
     — Ну так, может, бросить все к чертовой матери и стать обыкновенной домашней бабой и быть при этом абсолютно счастливой?
     — Домашней бабой?! Конечно, нет. Если запихнуть меня в эту нишу, я тут же удавлюсь где-нибудь на карнизе. Конечно, нужно от многого отказываться, и я уверяю вас, я отказываюсь от многого. А нужно еще от большего. Ведь так не бывает: если вы хотите обладать чем-то одним, надо жертвовать другим.
     — И какой же вы представляете себя лет через 15?
     — Да вы что. Я не знаю, что будет завтра, честно вам скажу. Мне о чем-то мечтается, а на другой день, когда идет дождь… А сейчас вообще начинается осень. Страшная склонность к какой-то депрессии… У вас такого не бывает?