— Идет! — прерывает гробовую тишину хриплый возглас. Неправдоподобные фигуры как по команде поворачиваются к дворовой футбольной “коробке”. Из-за нее появляется черный человек. Его лицо настолько черно, что практически сливается с мрачным зимним утром. До того момента, пока на его лице не вспыхивает белозубая улыбка.

— Друг пришел! — рубит воздух рукой бродяга Сергей. — Оливье — наш человек, настоящий пацан. — Сергей смахивает слезу. То ли от голода, то ли от нахлынувших чувств.

Черный человек по имени Оливье без страха и брезгливости обнимается с Сергеем, а потом поочередно со всеми остальными страждущими. — Вот все говорят, что бомжи воняют, — поясняет он мне. — А я привык, мне не пахнет. И заразиться ничем я не боюсь — уже полгода с ними общаюсь, и ничего. Я как мать Тереза, это моя работа, мое жизненное предназначение...

В багажнике его машины теснятся огромные кастрюли. В кастрюлях — пшенная каша. Дымящаяся, горячая, с маслом и огромными ломтями хлеба — настоящая домашняя еда, редкое, непривычное для бомжей лакомство. “Папа Тереза” раскладывает ее в принесенные одноразовые тарелки и раздает бомжам, выстроившимся в строгую послушную очередь.

* * *

У него смешное произношение: по-французски картавая “р” уживается с глухой среднерусской “г”. Два года назад камерунец Оливье Акаа закончил воронежский мединститут. Учиться сюда его отправила мама: она утверждала, что стать врачом в России гораздо проще, чем в Камеруне. В то время Оливье был обычным парнем: в меру пил, иногда гулял по ночным клубам, а вскоре женился на местной девушке Элле. Она стала для него первой настоящей любовью. А он для нее — первым живым негром.

— Мы в клуб пришли с девчонками, а там Оливье с друзьями ест гамбургеры, — улыбается 25-летняя Элла. — Я тогда впервые в жизни увидела настоящих чернокожих — так смешно и интересно было за ними наблюдать!

Потом вместе с Эллой они перебрались в Липецк. Здесь молодая семья открыла собственное дело — небольшой магазин и ателье. Правда, они вскорости разорились, но Акаа не унывает — теперь он занимается поставкой кофе и чая липецким супермаркетам.

— Россия — страна хорошая, только очень бедная, — считает 32-летний негр. — Ей помогать надо. Вот я и решил помогать самым несчастным русским людям — нищим и бродягам. Ведь Господь велел: накорми страждущих!

Все началось с того, что Оливье обнаружил на липецком вокзале нескольких бомжей. Поговорил с ними “за жизнь”, пригласил на обед — пришло 17 человек. Но после первой же халявной каши по городу поползла весть о доброй чернокожей “матери Терезе”. Это надо же, нищих кормит! Теперь, через шесть месяцев деятельности, у Оливье уже 500 подопечных.

— Я даже не думал, что в городе столько обездоленных, — вздыхает Акаа. — Жалко, что накормить всех пока не получается: в Липецке бродяг не менее тысячи!

Помощь “бедному государству” он оказывает дважды в неделю — по “банным” дням, в среду и в субботу. Ему удалось найти несколько альтруистов из местных. На своих собственных кухнях они каждый день варят кашу на полтысячи человек.

— Нам бы столовую, — вздыхает помощница Оливье Татьяна, — а в идеале — здание, где бездомные могли бы жить постоянно. Но пока этого нет... К счастью для Оливье, домашние к его благотворительности относятся положительно. Жена Элла тоже хотела бы помогать ему, но пока не может — не так давно у нее родился ребенок. А теща Галина Александровна признается, что раньше и сама о бомжах заботилась:

— Бывало, останется еда после праздников — я ее соберу аккуратно в пакетики и около мусорок выставлю...

Зять действует по-другому: вместе с добровольными помощниками он развозит страждущим горячую кашу и чай, сдабривая их протестантскими молитвами.

* * *

Встретив меня на вокзале, Оливье сразу отправляется “на дело”. — Сейчас быстро едем в магазин — надо двадцать булок хлеба купить. У нас по всему городу семь точек кормления!

Первая “трапезная” находится прямо во дворе Оливье. К нашему появлению у мусорных баков тусуется около двадцати бомжей. При виде благодетеля они по-крестьянски снимают шапки и лезут целоваться.

— Братья и сестры! — начинает Оливье свое обращение к народу. — Бог вам вкладывает в сердца...

— А вот когда мы с мужиком моим деремся, что Бог вкладывает в мое сердце? — перебивает его пропитая Ирка по кличке Пятачок. Свою кличку она заработала за разбитый нос, который висит на лице, как огромная перезрелая слива. — Или когда он меня убить собирается и просит молиться, этим Господь что сказать хочет?

На женщину шикают со всех сторон. Заткнись, мол: быстрее проповедь закончится, быстрее пшенка появится. Быстро, заглатывая окончания, они повторяют молитву и вытягиваются в цепочку за кашей. Едят жадно, роняя горячую еду на куртки, некоторые снова подтягиваются к Оливье за добавкой. Мрачный мужичок со ссадиной во весь лоб отворачивается от благодетеля, словно стыдясь своего униженного положения, с миской еды уползает подальше, за мусорные баки.

На Оливье влюбленным взглядом из-под огромной замызганной шляпы смотрит Георгий. Жора когда-то был хорошим маляром, а теперь слывет неисправимым алкоголиком. — Я отличный специалист, — с гордостью произносит он. — Вот только работа с пьянкой плохо совмещается... У Жоры с Акаа настоящие дружеские отношения: помимо обедов у мусорных баков он захаживает к благодетелю и в “неофициальное время”.

— Оливье никогда не откажет, — уверяет Георгий. — В любое время вынесет мне еды или теплой одежды. Но в квартиру я к нему не захожу, у подъезда жду. Зачем? У него ведь сын маленький, жена, я же человек с пониманием, могу войти в положение...

Рыжий бомж Сережа тоже готов молиться на Оливье. — Нормально поесть только здесь можно, а в остальные дни — то на помойке что-нибудь подберем, то щенков поймаем... У Сергея под носом блестит прозрачная струя. Она смешивается со слезами и сползает на спутанные рыжие усы. Когда-то он работал дальнобойщиком, жил с семьей, катался на собственной “десятке”. Теперь все его имущество — рваная куртка, которую дал кто-то благодетелей, и перманентная простуда...

— Из дома выгнали, машину отобрали, наняли ментов, продержали в камере, — вздыхает он. — А в квартире, где сейчас жена и дочка, у меня остался огромный аквариум на 350 литров. Вот рыбок-то мне больше всего жалко...

Его история — красивая сказка, которую он скорее всего придумал сам. Для бомжей такие слезливые рассказы — лучшее оправдание собственного пьянства и несложившейся жизни.

— Я вот был когда-то профессором, языки знал, — на мои свободные уши “приседает” еще один бродяга. — Хотите, по-французски что-нибудь вам скажу, вот слушайте: шпрехен зи дойч?

* * *

На 700-тысячный Липецк нет ни одного центра, где могут переночевать бродяги, — в единственную ночлежку пускают только людей здоровых и “паспортных”. Потому и питание от доброго негра — подарок судьбы. К прилагаемым молитвам бомжи относятся снисходительно: мол, сделаем приятное хорошему человеку, помолимся, с нас не убудет.

— Мне все равно, что он там втирает. Главное, этот Лумумба мне еду дает, а остальное х...ня, потерплю, — машет рукой безработный, но еще не опустившийся Федор Петрович. Его речь являет собой странную смесь галантности и мата. — Простите, мадам, но мне некогда — супруга дома одна, ей каши горячей надо.

Строго в порядке очереди к нам подходит бородатый Коля. Точнее, сначала его запах — перегара и мочи. Оливье объясняет мне, что на спине у Коли огромная, размером с кулак, язва, которую благодетели регулярно обрабатывают.

Коля адекватен, когда не пьет. Когда трезвый, он тихий и вежливый. Раньше в запое гонял по дому родных и бил посуду. — У него не в порядке с головой, — растолковывает мне ситуацию Оливье. — Но разве можно человека за это осуждать? От него сбежала жена с ребенком, прокляла и выгнала из дома родная мать.

Издалека за кормежкой наблюдает маленькая сухонькая старушка. Она вытирает глаза платком, а потом быстро уходит. Это Колина мама, которая теперь предпочитает наблюдать за сыном издали.

Еще один персонаж, Виктор, очень беспокоит Оливье. Он периодически приходит к раздаче еды, но в очередь не становится и тарелку не берет. По рассказам, Виктор — бывший морской волк. Он очень смахивает на героя фильма о Великой Отечественной: мужественное лицо, жесткая щетина и суровый взгляд. Картину портят только грязные желтые бинты, что выглядывают из-под длинной шинели.

— У него ноги в трофических язвах, — вздыхает Оливье. У Виктора гордости — на весь российский флот: к каше он не притрагивается, от перевязок отказывается: — Не буду жрать подачки. Я сдохнуть хочу, а вы меня лечить собираетесь!

Для бомжей спокойная и быстрая смерть — самая большая мечта. Почти как собственный спиртовой заводик или халявная водка каждый день. Очень уж надоело гадать, переживут ли зиму, не выгонят ли их из теплых подъездов, не покалечат ли по пьянке... Все очень завидуют деду Мише, что умер недавно от рака. После того как 70-летний Михаил потерял жену, он тихо спился и очень мучился.

— Слава богу, он умер! — радостно сообщают Акаа довольные бабки. — Счастье-то какое! Миша умер. Слава тебе, Господи, слава!

* * *

На изумрудной “семерке” “чернокожей Терезы” мы отправляемся дальше. Рядом с Оливье — еще один камерунец, Стефан. Он приехал в Россию играть в футбол, а пока учит русский и помогает бродягам. Два негра, сидящие в советских “Жигулях” и рассуждающие по-французски о бомжах, — настоящая экзотика средней полосы...

— Выходи, Нарцисс, не бойся, тут не Воронеж! Это там вас, черных, терпеть не могут... — на следующей точке в машину заглядывает разбитной мужичок с единственным зубом во весь улыбчивый рот. — Бить не будем... — А что, в Липецке скинхеды не достают? — интересуюсь я.

— Нет, меня Бог охраняет! — гордо поясняет Оливье. Здесь, почти у входа в православную церковь, нас ждут с банками несколько бродяг. Оборванные, продрогшие на октябрьских ветрах, пахнущие перегаром. В ста метрах от “кормежки” спит под дождем у детских качелей баба Валя. До раздачи каши она не дошла — выпитое с утра “срубило” раньше. Мы быстро раскладываем еду по банкам и едем дальше — у православного храма протестантские проповеди мои спутники читать не стали.

— А как же молитва? — удивляюсь я. — Здесь это ни к чему, — отмахиваются благодетели. — Но покормить людей все равно нужно. Ведь они могут снова подняться со дна.

Такие примеры у Оливье уже есть. Своего подопечного Василия, у которого по телу пошли язвы, он возил по местным врачам. Возле одной из больниц бомжа случайно узнал прохожий. Оказалось, что в прошлой жизни Василий был преуспевающим бизнесменом, имел жену и дочку.

— Тот мужчина забрал его к себе домой, — улыбается Оливье. — Васю отмыли, одели, теперь он снова работает — мы даже встречаемся с ним иногда. Однако хеппи-энды Оливье может пересчитать по пальцам. Гораздо больше историй печальных — бомжи окончательно спиваются и гибнут. Поэтому местные жители упорно не хотят понимать странного негра. Зачем ему это?

— Он ненормальный, раз бродяг кормит! — липецкий пенсионер гневно трясет кулаком. — Что за блажь: у бомжей только лишние деньги на водку появляются!

— Еда — просто закусь им под водку! — вторит пожилая липчанка. — Он уедет, а моим внукам потом в этой песочнице играть. А чего бомжи там только не оставляют: и заразу всякую, и тарелки грязные, и бутылки...

Горожане пишут письма депутатам, вызывают милицию и устраивают протесты. Почти все точки, расположенные во дворах, пришлось закрыть. Теперь за едой бомжи ходят на пустыри, подальше от людей и жилья.

А “ненормальному” негру все нипочем. На пустырях так на пустырях. Его мечта — открыть подобные пункты во всех крупных городах и накормить всех голодных. Задача почти нереальная: в России очень мало желающих заниматься этим неблагодарным делом. В 90-е годы в благотворительных фондах отмывались деньги, за счет помощи обездоленным бизнесмены уходили от налогов. Теперь помогать бедным немодно. Нас нищетой и трофическими язвами не проймешь — своих проблем хватает...

Сырой октябрь оседает на вечерний город. Ветер вырывает у лужи мокрый пакет и гонит его вдоль дороги. Мы дрожим от холода, бомжи складывают остатки каши в старые банки и треснувшие, уже отжившие свой век термосы. Они не спрашивают, что привезет им на горячее Оливье в следующий раз. Они мечтают, чтобы он просто приехал. Он — единственный человек, который верит, что и они когда-то, в своей прошлой жизни, тоже были людьми.