Гарик. Веселый разгильдяй, давно уже выпивший свое море. Пижонские усики и косая крашеная челка — в 46 он по-прежнему хулиганит во всю свою скрипучую глотку.
     Игорь. Тонкий, ранимый, вдумчивый. Его самолюбие страдает по поводу и без. Он во всем ищет глубинный смысл и рассуждает о высоких материях с видом профессора.
     Игорь Иванович. Последнее время Сукачева все чаще зовут именно так. Вальяжный, самодовольный. Вросший в мать сыру землю обеими ногами по пояс и презирающий так называемых лузеров.
     Един в трех лицах. Музыкант, режиссер, актер. Матерый человечище, ходячая харизма — Гарик, Игорь и Игорь Иванович Сукачев.

ИГОРЬ ИВАНОВИЧ

     — Когда меня называют по имени-отчеству, ощущение иногда, что я в отделении милиции и сейчас меня начнут в чем-то обвинять. Но мне кажется, это я по себе сужу, к некоторым людям приятно обратиться по имени-отчеству. Ведь это только в русском языке есть такая превосходная степень уважения.
     — Что же, фанатам вместо “Гарик! Гарик!” теперь кричать “И-горь Ива-но-вич!”?
     — Нет, конечно. Но если ко мне так обращаются какие-то очень юные девушки и ребята, мне кажется, это справедливо — ведь я ровесник их пап и мам. Хуже, когда какой-то 14-летний мальчик скажет “Гарик”, это не то чтобы обидно — просто как-то странно. Думаешь: я для тебя, конечно же, никакой не Гарик, я для тебя Игорь Иванович. Потому что ты ребенок, и ты мог бы быть моим сыном. Это странное чувство, может, какой-то комплекс взрослого человека. А с другой стороны — ну и слава тебе, господи, что такое время пришло. У кого-то же оно вообще никогда не приходит. Встретишь на улице какую-нибудь пьянь: он в 18 лет был Колей, он и в 60 Колей остался. И никогда Николаем Ивановичем не станет. Ну печально ведь.
     — Странно все-таки от вас такое слышать. Рок-звезда — он же вечно молодой, вечно пьяный. И умереть должен непременно молодым. Вы ведь рок-звезда?
     — Я в этом нисколько не сомневаюсь, конечно. Это факт.
     — И где же соответствующие атрибуты? Вот Кинчев, например, не меняется вовсе, разве что поседел весь. А так — та же косуха, те же красные казаки до колен. Ну а вы больше походите на вполне довольного жизнью буржуа.
     — Кому-то надо выглядеть как рок-звезда, а кому-то нет. Посмотрите хотя бы на “Роллинг стоунз”, какие они все разные. Чарли Уоттс — такой дедушка интеллигентный, в галстуке, пожилой, благородный, сидит за барабанами. Кейт Ричардс — такая вечная икона рок-н-ролла, на лбу можно написать: “Я — наркотик”. Мик Джаггер — такой миллионер. А это все одна группа. И каждый из них бесспорная мегазвезда рок-н-ролла. Имидж — это, конечно, клево, и в пору становления “Бригады С” он меня волновал. Но всему свое время. При этом я сильно сомневаюсь, что наши концерты буржуазны. Мне-то кажется, мы себя не жалеем. Вообще, я делаю все, чтобы себя не жалеть.
     — Но рок — это еще и жесткая идеология…
     — Ну вот я сейчас вам ее и сказал: чтобы себя не жалеть. А что, разве плохая идеология?
     — Социальная, имею в виду: “мое поколение”, “революция”, “перемены”, “родина-уродина”…
     — Те времена прошли. Мы с вами прошлое поколение, которое говорит о прошлом.
     — А сейчас что, нет болевых точек, о которых нужно было бы орать во всю глотку?
     — А я никогда не орал, я всегда рассказывал только о собственных болевых точках. И никого ни к чему не призывал. Тем более новое поколение…
     — А вы нужны ему, как думаете?
     — Знаете что, я вообще стараюсь не мешать жить поколению. Я не учу их, не говорю: это черное, а это белое. Как черт ладана этого берегусь.
     — Так, может, русский рок уже никому и не нужен?
     — А его и нет.
     — Рок-н-ролл мертв?
     — Конечно. Вы же только что говорили о революции. Она схлынула? Да. Боги рок-н-ролла в могиле? Да. Откуда ему взяться? Хотя кто-то этого принять не может, как Юра Шевчук.
     — Который, кстати, в отличие от вас не устает клеймить галимую попсу.
     — Я думаю, все это в жестких рамках имиджа. Так уж мы устроены — хотим быть лучше, чем есть на самом деле. Но человек ведь не святой, да и сама святость спорна: для одного она святость, а для другого — терроризм. Поэтому: “Все под знамена рок-н-ролла!”… Ну не так это, мир изменился. Но с другой стороны — а вдруг Юра перестанет это говорить? Вот на секунду представим себе. Его жизнь как-то изменится? Да, изменится. Лучше ему от этого станет или хуже — никто не знает. Конечно, рок — это архаизм. Но пока он кому-то нужен… Как, знаете, задают вопрос — плохое сравнение, но все же: неужели так важно отмечать 9 Мая? Да, отвечаю я, пока живы эти люди. Неужели так важно говорить о рок-музыке? Да. Мы можем рассказать о себе, какими были мы, из чего состояла наша жизнь. А новое поколение может сказать: да пошли вы! Но найдутся и те, кто скажет: а знаете, мой папа или моя мама были офигительными ребятами, они слушали “Алису”. Разве это плохо? Я понимаю, сейчас многие, и я в том числе, к Юре относимся с какой-то гаденькой улыбкой. Клянусь, временами мне стыдно за это. Я-то понимаю, что Шевчук не может быть другим. Да он, наверное, и обязан быть таким.

ИГОРЬ

     — Был бы жив Высоцкий, о чем бы он сейчас пел, как думаете?
     — Он не мог бы быть жив. Я много думал об этом, понимаете, вот Володя Высоцкий — это все мы. У Платонова в “Перегное” есть отличная метафора, которая дала мне ответы на многие вопросы. Там сказано: сколько же людей служат перегноем, чтобы появился росток одного гения. Мы с вами — питательная среда для Высоцкого… Или еще один пример: журналистка задала вопрос Михаилу Булгакову: “Как вы написали “Мастера и Маргариту”?”. И он ей ответил: “Я, Миша Булгаков, это написать не мог”. Она говорит: “Я не понимаю”. — “А я понимаю. Я это не писал”. — “А кто же?” — “Кто-то другой”. Понимаете? Поэтому большинству из нас без Высоцкого невозможно. Мы включаем, слушаем, и это мы. Я думаю, в Штатах то же самое сказали бы про Боба Дилана. Это человек, который сделал рок-музыку рок-музыкой. Мы с вами этого не знаем. Но никто же из американцев не сомневается, что Боб Дилан — великий гуру рок-н-ролла, а все остальные — последователи, апостолы. И когда Боря Гребенщиков говорит о Бобе Дилане с придыханием, я понимаю, что он имеет в виду. Я помню первые тексты “Аквариума”, и как я был зол на Борю за то, что он цитирует Боба Дилана. Я говорил: “Это Боб Дилан! Гребенщиков всех обманывает! Он плагиатор, он ворует чужие тексты!” Сейчас, став взрослым человеком, я понимаю: это просто супер. Нет, не украл — он иначе не мог… Володя в этом смысле еще больше. Он всю страну выплеснул: от теплушек, коммуналок, алкоголиков до “Яков”-истребителей. У меня нет даже критерия восхищения — он нечто иное, чем все мы.
     — Сейчас многие говорят, что ваши новые песни стилизованы под Высоцкого.
     — Я ничего специально не стилизовал.
     — Наверное. Просто некоторые, кому вы меньше нравитесь, говорят: чего это Сукачев стал какой-то блатняк петь.
     — Ну мы же понимаем с вами. Это говорят те люди, которые не знают обо мне ничего…
     — А может, те, которые помнят “Бригаду С”?
     — Нет-нет. Это из серии… помните анекдот: “Мне не понравился Карузо. — А ты был на Карузо? — Нет, мне вчера Рабинович напел”. Нет, это те люди, которые говорят: да это говно. Ты спросишь: почему? Да говно, и все. Это те люди, с которыми я вряд ли захочу переброситься парой слов. Потому что нам просто не о чем разговаривать. Хм, Сукачев поет блатняк… А мне приятно, потому что о Володе тоже говорили. Я не примазываюсь к Высоцкому, нет, мне это не нужно, но ведь о нем говорили то же самое. А что говорили о Сергее Есенине? Наверное, так и должно быть. Наверное, для кого-то ты должен мордой не выйти… Знаете, у меня в детстве был друг, он уже умер, к сожалению, — Володя Рыбаков. Помню, как-то в их класс пришел новый мальчик. Он с родителями жил на Кубе, привез оттуда пластинки, и мы с Володей пошли к нему в гости. Открыла дверь мама этого мальчика, говорит: “Ой, Володя, здравствуй…” Она знала Володю Рыбакова — он был отличником, играл в футбол, был капитаном команды. А тут я — с длинными волосами, в такой, знаете ли, русской куртке… Ну не было у родителей денег на польскую. Помню, желтая такая, страшно ее не любил, потому что ну очень плохая. Говорю: “Здравствуйте”. Мама на меня посмотрела и отвернулась. “Проходи к Сереже”, — сказала она Володе. Мы зашли в комнату, этот мальчик показал нам пластинки и вышел — мама позвала. А когда вернулся, долго хохотал. Володя его спросил: “Чего ты смеешься?”. Он говорит: “Да ничего, слышь, — обращается ко мне, — тебя моя мама назвала дегератом”. Я говорю: “Извини пожалуйста, наверное, не дегератом, а дегенератом”. — “Ну может быть”. — “А ты знаешь, что такое дегенерат?” — спрашиваю. “Ну это дурак, наверное”. — “Да, наверное, дурак”, — согласился я. И вот это я запомнил на всю жизнь. Потому что мне, с одной стороны, было очень обидно, ведь на самом деле я не такой. С другой стороны — мне было так печально за эту неумную маму, которая даже слова не знает. Это все к нашему с вами разговору. Стоит ли опираться на мнение такого рода людей, которые заведомо считают тебя говном?
     — А у вас такая тонкая душевная организация, что помните неприятные эпизоды из детства?
     — Я не обидчивый, но, конечно, я ранимый человек.
     — Просто где-то слышал историю, как на “Кинотавре”, после того как критики в пух и прах разнесли ваш фильм “Кризис среднего возраста”, вы сидели на пустынной набережной в Сочи и бормотали себе под нос: “Ну что ты чморишь меня? Сашу Пушкина тоже чморили. Мы с Сашей Пушкиным обижены, унижены и оскорблены”.
     — Да, Ванька Охлобыстин рассказывал. Прав совершенно. Конечно, такие вещи задевают. Мир несправедлив. Не то чтобы оскорбление тебя лично, а нежелание приглядеться к тому, что ты делаешь. Заведомо — отторжение. Но меня задели даже не критики. Меня задели ужасающие критерии человеческой несправедливости. Там много всего: закон цеха, цеховое братство, “ты не из нашей деревни, мы тебе морду бить будем”, “поешь песенки — пой песенки”.
     — То есть вас специально вытесняли из этой среды, как чужака?
     — Конечно, это же очевидно. И так неприятно. Знаете, там, на “Кинотавре”, ко мне подошел один кинокритик, его, к сожалению, уже нет в живых. Он сказал: “Вы сняли удивительную картину, я обожаю ваш фильм. Но вы знаете, что здесь ничего не получите? Вы же все понимаете?” — “Да, — говорю, — я знаю, что ничего здесь не получу, я все понимаю”. — “Ну и как вы к этому относитесь?” — “Знаете, — говорю, — мне вас жаль”. — “Почему?” — “Потому что вы живете в таком жестоком мире. А я живу в своем. Я свободен”. Понимаете, я-то делаю только то, что не могу не сделать.
     — Если вы такой мудрый человек, почему же была та пустынная набережная и слова в пустоту?
     — Просто в какой-то момент ты не можешь с этим смириться. За что? Я же ничего плохого никому не сделал. Почему? И ты хочешь, чтобы все кругом были хорошие. Чтобы тебя, как в детстве, мама погладила по головке и сказала: “Ты очень хороший мальчик. Все называют тебя черт-те кем, все к тебе относятся черт-те как, но я тебя люблю”. И чтобы не только мама это понимала — чтобы вообще все знали, что ты хороший мальчик.

ГАРИК

     — У жены часто просите прощения?
     — Конечно. Женщина ведь так устроена, что не умеет просить прощения. Разве не замечали? А мне есть за что просить прощения, я вспыльчив очень. Моя жена Ольга говорит: “Ты как порох, очень быстро загораешься”.
     — Сейчас слушаю вас: такой рассудительный, такой мудрый. Не наговариваете на себя?
     — Нет, могу вспылить. Но я как спичка — очень быстро сгораю. Поэтому не умею на людей таить зло, не умею быть озлобленным. Нет, я могу быть злым, но недолго. Могу быть оскорбленным, но недолго. Мне кажется, это хороший дар. У меня нет врагов. Или есть, но я их не знаю.
     — Тогда все проще. А я хотел спросить про 30 лет супружеской жизни. Что вас с Ольгой держит?
     — Не знаю. Мы очень разные люди. И чем дольше живем вместе, тем более это очевидно. Мы совсем не понимаем друг друга.
     — Как же прожили 30 лет вместе?
     — Я сам задаю себе этот вопрос, и у меня нет на него ответа. Может быть, сначала Саня, а теперь Настя недаром родились, а чтобы все сохранилось. Но мы слишком разные люди.
     — Обычно, когда пары расходятся, формальное объяснение таково: мы оказались слишком разными людьми. С другой стороны, я думал, муж и жена с годами становятся все более друг на друга похожи.
     — Нет, это не так. Особенно в нашем случае. Я — человек, занимающийся искусством, а Ольга — женщина, живущая жизнью женщины. Мы живем в совершенно разных системах координат. По идее, мы должны были разойтись уже раз двадцать. Я не знаю, почему мы до сих пор вместе. И нам нелегко вместе. И чем старше мы становимся, тем сложнее.
     — Какая-то критическая точка возможна?
     — Не знаю. Очень может быть. А может, и нет.
     — А если принять сторону женщины? Во времена былые у вас наверняка было очень много поклонниц. Ольге тяжело дались эти 30 лет?
     — Нет, я верный человек. Если бы в моей жизни было что-то серьезное, я бы ушел.
     — Получается, вы однолюб?
     — Не знаю. Судя по всему, сильно похоже на то. Думаю, сейчас я могу быть только в своей семье. Или один. И я сильно сомневаюсь, что в моей жизни произойдут какие-то изменения — дай бог, не произойдут. Очень хочется, чтобы дети были счастливы, росли в хорошей семье. Жизнь непредсказуема. Но я подозреваю, что в любом случае смогу жить только один.
     — У вас бывают депрессии?
     — Ну бывают.
     — И как это бывает?
     — По-разному. Иногда это может закончиться лечебницей. Время от времени такое тоже случается, что мне нужно лечь в больницу. Чтобы эту депрессию купировать. Это связано с психическим здоровьем организма. Называется нервный срыв. Тогда я становлюсь страшным. Нет, описать не могу: я не знаком с этим человеком. Это мое альтер эго.
     — И лечитесь от депрессии народным средством?
     — Слабый человек, наверное, так и будет делать. Не я. Нет, я никогда сильно пьющим не был. Совершенно спокойно обхожусь без алкоголя многие месяцы. Иногда даже годы.
     — А мне мой брат рассказывал такую историю. Он ехал на машине, а тут вы голосуете…
     — Много братьев это рассказывают. Так…
     — Нет, послушайте. Вы ему: “Братское сердце…” Ведь есть такое в вашем лексиконе?
     — Ну да.
     — Ну вот, а потом: “В Москве только четыре настоящих алкоголика: я, Ванька Охлобыстин, Димка Харатьян и Мишка Ефремов”.
     — Ну молодец. Всяко может быть. Брату привет. Но по большому счету все это не так. По большому счету я сейчас могу взять и нажраться — легко. Тяжелее не напиться. Если бы я шел по жизни легким путем, мы бы с вами сейчас тут не разговаривали. Я бы лежал где-нибудь… Или сидел. Алкогольная предрасположенность в генной решетке у меня есть, я это знаю с младых ногтей…
     — То есть капля в рот попала — запой на три дня?
     — Не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. У меня может капля в рот попасть, и я полгода не буду выпивать. А могу вроде ничего не выпивать, а потом вдруг оказывается, что прошло уже пять дней.
     Давайте по-другому. Вот что я в жизни люблю? Не пить алкоголь. Что обожаю? Быть трезвым. Я бываю пьяным время от времени? Сильно пьяным? Бываю. Это мне доставляет удовольствие? Никогда в жизни. Когда я себя обожаю? Когда я вот такой. Когда я себя ненавижу? Когда я пьяная развалина. Потому что это не я, это моя худшая половина. Но это и я в том числе, это моя половина. И я отдаю себе в этом отчет. Это ведь не вчера началось. Но я борюсь с собой. Ничего легко не дается, и это справедливо. Я своему сыну как-то сказал: “Миру всегда наплевать на тебя. Всегда. Но это не значит, что тебе должно быть наплевать на мир. Это не одно и то же”. Я не лучше других людей и не хуже. Я такой же. Но я умею вставать и идти вперед. Потому что это нужно мне. А миру это не необходимо, он может запросто обойтись и без меня.