— Ну, что Юрий Юлианович, годы идут, работа кипит, а счастья в жизни по-прежнему нет?

     — Дело было в Минске, паренек лет 13. Я выхожу с концерта, у него глаза горят, чистый такой, и говорит: “Юрий Юлианович, а можно вопрос?” Я говорю: “Да, сынок”. “А вот будет когда-нибудь счастье, свобода?” Я говорю: “Нет, сынок, не будет”. “Да?” — “Да”. — “А как же жить тогда?” И так все это искренне, я сразу себя узнал, когда в пионеры принимали. Я говорю: “Сынок, в нас всё это есть”. А на земле рая, конечно, не будет.

     — Ты не устал от всенародной любви, от бесконечных гастролей — Израиль, Владивосток, Белоруссия…      

— Мы до этого целый год не работали, ни одного концерта. Вот в феврале уеду в свою любимую Лебедевку, буду сидеть там полгода, рыбачить, писать, мне так проще. Сейчас идет период накопления и отдачи, копим морщины на челе…

     — Морщин на челе у тебя немного…      

— Да я просто опух от Украины. От этого накопления в Украине.      

— Что, горилкой угощали?      

— Угощали, с салом. Хорошо, весело. Отличные друзья, отличные концерты. Народ добрый, гуманный, Россию все любят.     

 — Девушки краснощекие…      

— Девушки чудные, особенно когда они тебе говорят “шо”.      

— Твоей группе сейчас 25 лет.      

— Да, в ноябре, а Леше Федичеву, нашему гитаристу, — 27. Представляешь, когда организовывалась группа “ДДТ”, ему было два года?!     

 — От старого состава остался только Доценко…      

— Рожки да ножки. Некоторые в Уфе играют в кинотеатре “Родина”, в блюзовом клубе “Самбай”. Гена Родин ушел в церковь. Сигачев пропал без вести. Это такая беда: уже несколько лет мы не можем его найти. У Вадика Крулева своя группа. Играет по клубам, достаточно успешно.

     — Вторым номером в “ДДТ” теперь Константин Шумайлов?      

— Почему вторым? У нас же не спорт, он как бы музыкальный руководитель.      

— И ты разрешил? Ты же должен быть музыкальным руководителем, ты же самый главный.      

— Почему я? Рок-музыка — это коллективное творчество, это небывалая вещь! В ХХ веке пацаны вдруг стали сбиваться не в стаи, а в культурные, самодостаточные единицы: “Битлы”, “Роллинги”, “ДДТ” и т.д. Мы все равны перед Богом и друг другом. У нас каждый вносит свое в группу. Свои барабаны, свою энергию, свою страсть. Костя Шумайлов на последнем альбоме больше всех работал над аранжировками… Ну, еще я и Игорь Тихомиров.      

— Что за девочки Таня и Оля появились в составе?      

— Фольклорный ансамбль “Радуйса”. Это наша вечность. Они дают нам не забыть о вечности, наши девочки, потому что они — это традиция, фольклор, старая русская песня…      

— Очень трогательно, но ты же рокер, батька, наконец.      

— Рок-музыка — это тоже фольклор. Мы же занимаемся во многом шумовой музыкой. Это очень древнее, архаичное дело. Еще до шаманских времен люди формировали музыку из шумов. Крючковая музыка, то бишь музыка Бетховена и Баха, она появилась гораздо позже. Мы крючковой музыкой не очень интересуемся, вот шумовой — да! Это музыкальное явление сейчас очень актуально.

     — На фестивале “Нашествие” во время вашего концерта со сцены убрали рекламу пива. Это ты потребовал, это поза такая?      

— Мы всегда этого требуем, принципиально. Мы не рекламируем алкоголь и табак. До сих пор держимся, хотя очень тяжело. Гастроли во Владивостоке — мы единственная группа, наверное, в новейшие времена, которая привезла туда вагон с аппаратурой. Это такие деньги! У нас во Владике получился концерт бесплатный. Кстати, “МК-Владивосток” помог покрыть как раз переезд. Собралось 100 тысяч народу, весь Владивосток… Это такой был замечательный концерт. Я кричу: “Здорово, блокадники…” Ленинград и Владивосток — блокадники-побратимы, там же тоже воды, света не бывает, они 10 лет уже блокадники…

     — Тебя кто тянет за язык, мэр-то, наверное, твоим призывам был не рад?      

— При чем тут мэр? У меня же не мэры на концертах, а люди нормальные. Так вот, к чему это я — ни одного спонсора. Все культурно-массовые мероприятия — это пиво, водка, табак. Поэтому денег вечно не хватает. Нас как-то буржуи не очень любят.      

— Тебя должны все любить…      

— Ну да. Я тоже буржуй, у меня есть холодильник, 15 гитар, осень, ночи, будильник. Но мне не до сна, изо рта лезут ноты… Дураки называют нас совестью рока, а циники видят хитроумный пиар, а я не желаю дохнуть до срока, у меня в глотке рвет связки дар.      

— Это что, из последнего?      

— Да, это “Пропавший без вести”.     

 — За 25 лет на сцене ты волей или неволей начал повторяться. Образовался уже целый набор “шевчуковских” слов и выражений, которые кочуют из песни в песню…      

— Где? Где я повторился?     

 — О душе, о вечности…      

— Ну, об этом художник думает всю свою жизнь. Это для вас, обывателей, непонятно. Вы же проецируете материальный мир на мир духовный. Это отвратительно. На самом деле никакого ада, рая не существует. Все гораздо сложнее и интереснее. Художник живет этими проблемами. А чем жить? Холодильником, что ли?      

— Не много ли в твоих речах пафоса вечности?      

— Извините, конечно, но, мне кажется, очень многие люди сейчас боятся на серьезные темы говорить. Стесняются, боятся, что обсмеют. Знаете: как по Вологде-реке ухари проехали, нас хотели обсмеять, не на тех наехали… Не надо стесняться говорить о серьезном, сейчас это очень важно для многих. Но надо, конечно, чтобы слова твои были материальными, чтобы за ними что-то стояло. Не треск. Смотрите, сколько политики говорят о демократии, о мире, о народе, а потом — по Ленинградке с мигалками, мимо бедноты, старушек, распугивая граждан… Мимо всех, за кого они как бы рубятся.      

— Словосочетание “шоу-бизнес” тебе нравится?      

— Мне не нравятся эти люди, эти акулы беззубые, которые его делают, которые устанавливают порядки.     

 — Но они тебе делают диски, концерты. За что ты их так?      

— Диск — это шоу-бизнес, что ли? Всегда издавались книги. При Пушкине, что, тоже был шоу-бизнес? И Моцарта тоже печатали. Это был шоу-бизнес? Шоу-бизнес — это идеология. А я супротив этой идеологии, по которой все можно продать и все можно купить. Все-таки вдохновение наше не продается.     

 — А что продается?      

— Наши песни — материальные продукты культуры. Мы их поставляем с большим успехом в нашу страну, и они хорошо продаются.     

 — Тебя сравнивают со Шнуром — как тебе это? Ты ведь по молодости был похож на него: бесшабашный, пьяный…      

— Шнур талантливый парень. Но почему он матерится, я не понимаю. Ему что, слов не хватает? Надо будет словари подарить.     

 — Он на тебя нападает?      

— От бессилия. Я называю его Веревкиным. Бог с ним. Я бы мог веревку прислать, пускай удавится от злобы. Он такой сопляк, совершенно не боец, маргинал. Очень хитрый, остроумный, талантливый. Он делает себе имидж и варит бабки. Это официант от искусства. А я не официант. Мне как бы по барабану этот червячок, бог с ним, ладно.      

— Юрий Юлианович, группу вы построили, песни написали, двух сыновей родили…      

— Пора на погост, что ли?     

 — Чем, кстати, занимается Петр?      

— Петр со мной работает телеоператором, он зарабатывает как положено, по общепринятым расценкам. Он снимает концерты, которые проецируются на экраны. Он не поступил в институт.     

 — А наценка — за то, что сынок?      

— Нет. Наоборот, уценочка за то, что сынок.      

— А второй?      

— Что второй? У нас что, журнал “Семья”, что ли? Что о детях говорить, они еще ничего хорошего для Родины не сделали. Живет, слава богу, в Берлине. В декабре будут концерты в Германии, увидимся.      

— У тебя квартира по-прежнему на Васильевской стрелке?      

— Нет, я переехал на Моховую.     

 — Это пафоснее?      

— Если ты помнишь, я жил, можно сказать, в подвале. Днем даже включал электрический свет. Мать очень страдала, а сейчас я живу на крыше, на мансарде, очень художественно. Вид на крыши Питера.      

— Отчего последние годы ты зачастил в храм?      

— Да знаешь, старенький стал, начинаю о душе думать, на всякий случай. Вот представь, концерт будет плохой, а ночью инфаркт. И архангел Михаил скажет: ну что, Юр, вчера-то ты облажался, в рай не пустим. Поэтому каждый концерт должен быть как последний.     

 — Никогда бы не подумала 20 лет назад, глядя на Кинчева, Гребенщикова, на тебя, что вы станете такими набожными на старости лет. Это следствие профессии, издержки ее?      

— Я хочу сказать, что это естественно для любого человека, у которого мозги совсем не пропиты и не отсохли в какой-то момент жизни. Это итог размышлений и т.д., это естественно. Ничего в этом плохого не вижу. Всуе об этом говорить не хочу.     

 — Ты домик в Лебедевке сам строил?

     — Почти что. Но могу многих разочаровать, домик у меня не как в Барвихе, 8х7, обычный, 60 квадратов, что ли. Мне неважно это. Вот перед минским концертом я встречался с Ириной Михайловной, вдовой Василя Быкова. Зашел в квартиру — такая хрущоба… У него кабинет метра 3 на 4, но там дух! Она все оставила как есть после его смерти. Человек-то был удивительный, мощнейший. Я знаком с его творчеством и с его судьбой. Этот человек за словом в карман не лез и, можно сказать, где-то был совестью белорусского народа. И от Лукашенко он пострадал, жил в Финляндии, но умирать вернулся домой. В его скромной квартире настолько много духа, чистоты, уюта. На меня чуть ли не благодать там снизошла, очень хорошо. Какой смысл, как богатые, платить двадцати уборщицам убирать этот мрамор, если он бездушный. Хотя, с другой стороны, в олигархах есть что-то положительное. Они дают работу людям — уборщицам, охранникам из отставных генералов…     

 — Тебя втравили в политику или ты по-прежнему сопротивляешься?

     — Меня чуть было не выбрали мэром города Уфы. Не слыхала? В какой-то момент во всех почтовых ящиках моего замечательного, любимого города появились красочные листовки, что Юрий Шевчук баллотируется в мэры Уфы по огромной просьбе граждан. Шоу было еще то — я, конечно, посмеялся. Юмор оценил. И что меня больше всего порадовало — многие жители Уфы поверили. А я потом подумал: а чем черт не шутит. Годик бы мы хорошо прожили, оттянулись бы. Потом нас конечно, перестреляли, но годик бы я там устроил.     

 — Накрутил бы всем хвосты…

     — Нет, я, наоборот, бы все раздал.      

— Российская попса. Как продвигается дело борьбы с этой гидрой?

     — Во-первых, из меня сделали какого-то карикатурного героя, который бегает с дубиной за Киркоровым и за другими. Пытаются оппоненты из меня сделать дурачка, шута горохового. Они, конечно, не правы. Я не тот. Попса — это глобализация. На самом деле это всеобщая мировая тенденция уничтожения национальных культур, языка. Русский язык пострадал в последние 10 лет — стал беднее на 30%. И т.д. Мозги ветшают наши, сердца становятся тухлятиной, все становится одинаковым. Попса — это тоталитарное искусство, тоталитарное государство, тоталитарная политика. Попса меня очень пугает, тревожит, и на самом деле это очень большое зло.     

 — Почему ты с Сурковым, с Гребенщиковым не скооперировался? Они вот рок-клуб решили открыть?    

  — Бойся царского гнева и царской милости. Старая русская мудрость. Нужно сохранить внутреннюю свободу, без коей ничего не напишешь. А иначе будешь официантом в искусстве, разносчиком этого пойла. Это неправильно.     

 — Тем не менее в последнее время ты стал выступать с чем-то похожим на политические заявления?     

 — Я гражданин своей страны, и насчет политики я говорю что думаю. Отвязываюсь время от времени, если спрашивают, конечно. Да мало ли что бывает?     

 — Ты говорил мне когда-то, что уйдешь в 40 лет из рока.     

 — Я думал, что я состарюсь. Я не думал, что я вечный. Оказалось, что вечно молодой, пока. Жизнь сделала подарок, поднесла.   

   — Как принимают песни из последнего альбома “Пропавший без вести”?    

  — Хорошо альбом принимают, молодежи много, и радует меня это. Пришелся альбом вовремя. Мы работали над ним достаточно долго — год и восемь месяцев. Но нас же нет, нас вычеркнули из эфира. Нас показывают раз в два года, и то с таким трудом.    

  — Ты предлагаешь, и все равно не показывают?

     — Конечно. Мы же не формат на многих радиостанциях, на многих каналах телевидения. Мне хотелось бы, чтобы новую программу люди услышали. Те, кто по деревням живут. Это очень важно. Они не могут понять, эти продюсеры, что телевидение не для дураков.     

 — Хочешь на телевидение попасть, головушку-то склони, больно ты непокорный.      

— Есть еще порох в пороховницах.    

  — Почему в Чечню не поехал, не поддержал рок-фестиваль?   

   — Сначала согласился.   

   — Ты же раньше один, без указующего перста ездил.   

   — Сейчас это выборы, не наше это. Немножко с нашими принципами не сочетается.    

  — На тебя могут обидеться власть предержащие.    

  — Пускай обижаются. Почему-то они не думают, что могу обидеться я. Почему мы должны думать только об их обидах? Странно как-то. А если мы обидимся, будет не слабо. Вся страна возьмет и обидится.    

  — Тебе чего-нибудь запретят, ты не боишься забвения?    

  — Хочу сказать, что сейчас это очень легко, не надо в тюрьму сажать. Просто вычеркнули из эфира, и нет тебя. Нет в эфире — и нет человека. Живи в своей Лебедевке, выращивай капусту.     

 — Мимо твоей Лебедевки я каждый год езжу в Финляндию.     

 — Так заезжай. У меня лучше, чем в Финляндии. В Финляндии все слишком чисто, как-то противно. А у меня там грязь, хорошо. С мужиками познакомлю, с алкашами. Поговоришь, пообщаешься с народом.     

 — Юра, ты сколько песен уже написал?    

  — Я не знаю, я не считал их. Важно не то, что сделал. Важно, над чем ты сейчас думаешь. На моем диктофончике кассет десять наговорено. Я думаю о том, скорее бы в феврале добить эти гастроли. А потом вывалить все почеркушки на стол и разбираться. Тогда кайф пойдет.