23 дня он пролежал в сыром помещении. Приходя в сознание, пил канализационные стоки. Когда рядового обнаружила бригада слесарей, он потерял 35 килограммов. В госпитале Жене ампутировали обмороженные ступни, потом — треть голени. А затем против солдата возбудили уголовное дело по факту самовольного оставления части.

Пройдя все круги ада, сейчас в столичном госпитале он готовится к третьей операции. Мама Жени, которая живет в городке Балаково Саратовской области, рассказала нашему корреспонденту о своем сыне. “Честь имею! Ваш декабрист!”

Его провожали в армию морозным ноябрьским утром. К призывному пункту ехали по первопутку: за ночь дорогу замело. Кто–то из домашних сказал: “Новая дорога — новая жизнь, к удаче!” Когда призывникам отдали команду: “По автобусам!” — Женька первым поднялся по ступенькам. Сильный, широкоплечий, он хотел казаться взрослым. В армию отправлялся не восемнадцатилетним юнцом: за плечами был промышленный лицей, где он освоил специальность водителя–механика. В 20 лет уже возвращаются со службы. У Евгения Коблова армейские будни были еще впереди...

Семья у паренька простая — рабочая. Мама всю жизнь проработала лаборанткой на химическом производстве, отец — водителем. Женька рос неизбалованным. Да и не было у родителей средств баловать восьмерых детей.

— Мы думали, сын будет служить недалеко от дома, — говорит Женина мама Нина Васильевна. — Потом получили открытку: “Привет с Дальнего Востока!”

Часть балаковских призывников традиционно отправляется служить в Хабаровский край. Женя попал в число этих “счастливчиков”. Первое время письма писал восторженные: “Мама, знаешь, как называется поселок, где стоит наша часть? “Князь Волконский”! Так что — честь имею! Ваш декабрист”. Потом Женя на три недели замолчал. А мать забеспокоилась:

— У меня уже тогда закрались сомнения, что с сыном что–то не так. Но я списала его молчание на тяжелый период привыкания к новым условиям...

29 мая родные получили яркую, бравую открытку “С Днем Победы!”, в которую была вставлена Женькина фотография. Ясный взгляд, черный берет набекрень.

А на следующий день принесли телеграмму: “Балаково Саратовской. Военному комиссару. Прошу сообщить матери Кобловой Нине Васильевне, в 301-м госпитале Хабаровска в крайне тяжелом состоянии находится ее сын Коблов Евгений Николаевич. Начальник госпиталя Корсяков”.

— Как была, в тапочках и халате, — вспоминает мать, — я помчалась в военкомат. Военком Ильмушкин передал слова командира части: “Ваш сын дезертир. Находился в бегах, отморозил ноги, у него началась гангрена”. Надо ехать, а денег нет. Попросила военкома помочь с билетами, но он отказал: “Ваш сын не участник боевых действий. Помощь не положена!” Это потом я узнала, что согласно Закону РФ “О статусе военнослужащих” двум членам семьи положен бесплатный проезд к месту лечения сына. А тогда лихорадочно металась по родственникам, собирала нужную сумму. Правду говорят: беда не приходит одна. У меня в то время муж лежал в больнице со вторым инсультом. Детей младших дома одних пришлось оставить. Хоть и взрослые они у меня. Олегу — 18, он учится в техникуме на третьем курсе. Денису — 17, он студент лицея, а погодки — Катя и Коля — в восьмом классе. За детьми да за отцом осталась приглядывать старшая дочь — Мария.

Долгая дорога к сыну

Добиралась до Хабаровска Нина Васильевна с пересадками пять дней. Приехала в госпиталь вечером, ее к сыну не пустили, потребовали специальный пропуск. А где его после рабочего дня взять? Так до утра она и просидела у окна в приемной. Нина Васильевна еще не знала, что сына обнаружили в сыром подвале офицерской казармы две недели назад. Слесарь спустился в подвал, увидел лежащего парня в легкой военной форме, подумал — труп. Позвал напарника. Вытащили мокрого найденыша наверх — кто–то из проходящих мимо ахнул: “Коблов из 5-й роты!”.

В госпитале находящемуся без сознания парню врачи поставили диагноз “траншированные стопы”. Медикам хорошо известно это заболевание, которое по-другому называют “окопным отморожением”. При длительном ношении отсыревшей обуви у человека нарушается кровообращение стоп ног, пальцы бледнеют, немеют и опухают, что приводит к омертвлению участков кожи. Это заболевание может возникнуть даже при положительных температурах воздуха.

С обмороженными конечностями Женю увезли в операционную. Три дня он провел в реанимации, зовя в бреду маму. Очнувшись, узнал, что остался без ступней. Нине Васильевне о тяжелом состоянии сына сообщили только через шесть дней, хотя должны были дать телеграмму немедленно:

— Лечащий врач, расспрашивая о сыне, удивился, что Женька, уходя в армию, весил 90 кг. Потом посмотрел на меня так задумчиво и говорит: “А вы выдержите?..” И тут же велел медсестре сделать мне укол. Я вошла к палату. Сына сразу не узнала — от него ровно половина осталась. Не Женька, а мумия! Стала ему постель перестилать, а он совсем легонький.

Первые два дня он в бреду все говорил, говорил... И все об одном. Как его истязали. И все время три фамилии называл: Нагайцев, Кощеев, Арифулин.

Я слышать не могла этих признаний. В госпитале еще держалась, а в общежитие приходила — кричала в голос, волосы на себе рвала. Потом, чтобы не сойти с ума, стала убеждать себя, что весь этот кошмар происходит не со мной и не с моим сыном.

Когда Женька стал приходить в себя, стала рассказывать ему смешные истории из жизни, вспоминала счастливые моменты из его детства. Он стал потихоньку оживать, улыбаться. И потянулись дни... Мы с ним о многом тогда переговорили. Рассказал он мне обо всех зверствах в части. Их, “молодых”, начали бить с первых же дней, когда они попали в учебную часть. Я его спрашивала: “Сынок, ты же сильный, смелый, неужели не мог постоять за себя?” Он говорит: “Я бы, мама, с каждым из “дедов” на воле запросто бы справился. В первые дни давал сдачи. А потом меня начали “обрабатывать” трое. Особо старался Нагайцев. Пока двое держали, он “плясал” в сапогах на спине, на голове. Помню, кричал: “Сегодня мы тебе отбиваем фанеру — грудную клетку!”.

Их, “молодых”, троих били: сына, Лопатина, Мокроусова. Молотили, пока под ребятами не оказывалась лужа с мочой. Потом на время успокаивались. Женьку мучили с особой жестокостью, потому что у него не было денег, чтобы “откупиться”. Сын рассказывал: “Мама, мы своих армейских денег ни разу в руках не держали. Подходили, расписывались в ведомости в получении нужной суммы, а деньги тут же перекочевывали к рядом стоящему Азамату Бейшекову. Первое время думали, что они идут на нужды части. Только потом поняли, что “деды” их просто делят между собой”.

Сын в армии перестал курить. Просто не на что стало покупать сигареты. А еще Женька “задолжал” “деду” Арифулину тысячу рублей. Ему все сдавали на дембель, а сын не мог написать домой с просьбой прислать денег. Знал, что мы сами еле концы с концами сводим. Поэтому и доставалось больше всех... “Сколько пролежал в беспамятстве — не помню”

В один из зимних вечеров Женя рассказал маме и о том страшном дне — 2 мая, после которого он уже не вернулся в казарму.

В праздники “деды” были особенно в ударе. Накануне как следует “поучили” салаг сапогами. Утром Евгений заступил в наряд по кухне. Смена подходила к концу, когда появились старослужащие с ремнями в руках. Сколько полосовали — Женя не помнит. Когда ударили пряжкой по голове, он потерял сознание. Очнулся под столом. Пока “деды” отдыхали, в легкой форме кое–как дополз до соседней офицерской казармы и спустился в подвал. Привалившись к трубе, впал в забытье. А в Хабаровске в мае еще лежит мокрый снег, идут ливни. В подвале была минусовая температура и очень сыро. Сколько пролежал в беспамятстве, теперь Женя и не знает. На какой–то миг очнулся, понял, что знобит, ноги болят, попытался их растереть, а они распухли, стали на три размера больше... Потом голову снова заломило, и свет для Женьки на несколько дней померк.

В забытьи он не мог понять: день сейчас или ночь, одна неделя прошла или две... Первые дни он еще хотел есть. Когда подвал стало затапливать нечистотами, он поворачивал голову набок, пил канализационные стоки, ел с голодухи чужие экскременты.

— Если Женя не мог двигаться, почему же он хотя бы не позвал на помощь? — спрашиваю у матери.

— Он мне объяснял, что все время находился без сознания. Потом обессилел так, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Сын не осознавал, что с ним происходит. Врачи потом удивлялись: “Как он не умер от истощения?!”

В подвале Евгений Коблов провел 23 дня. Даже ампутация ступней не остановила начавшуюся гангрену. Через три недели Женю снова увезли в операционную и отрезали треть голени...

— Во время реабилитационного периода сына мучили страшные боли. Он не знал, куда пристроить свои обрубки. Я уже и подушку под них подкладывала, и низенькую скамейку... А потом у него началась страшная депрессия. С утра до ночи он твердил: “Зачем мне жить калекой?! Лучше покончить все разом”. Я не отходила от него ни на шаг. Боясь, что Женька выбросится в окно, с медсестрами мы крепко забили рамы. Я смотрела, как он на четвереньках ковыляет в туалет, прямо как собака, и выскакивала в коридор, чтобы не разрыдаться.

За семь месяцев, что мы провели в госпитале, только один раз Женю навестили сослуживцы из части. 17 декабря пришел офицер, принес скопившуюся за несколько месяцев Женину зарплату. Быстро простился, пряча глаза, ушел.

“У военных круговая порука”

В хабаровском госпитале рядового Коблова долго мурыжили, не делали протезы.

— Мы с родственниками настаивали, чтобы сына перевели в Москву, в госпиталь имени Бурденко, — продолжает Нина Васильевна. — Но врачи нас не отпускали, говорили, что Женя может не пережить перелет. Последние четыре месяца сын просто лежал на кровати, не получая ни лекарств, ни витаминов. Мы каждый день ждали вызова. А наши документы, как потом выяснилось, из Хабаровска и не думали отсылать в Москву. Врачи нам твердили: “Мы и тут вам закажем протезы”. А при госпитале не было мастерской. Я поехала в городской центр протезирования. Мне там “открыли глаза”: “Пока военные не перечислят деньги, мерки снимем, но делать протезы не будем”.

Я поинтересовалась, сколько обычно приходится ждать заказа, мне сказали: “Год, два...” В госпитале нам хотели всучить временные допотопные протезы, пристегивающиеся к талии ремнями, и отправить на родину в Балаково. Когда я стала настаивать на переводе Жени в столичный госпиталь, меня просто перестали пропускать к сыну. Месяц мы с ним переговаривались через окошко.

Теперь–то я понимаю: у военных круговая порука. Они просто боялись огласки. Еще в мае прокуратура Дальневосточного военного округа против моего изувеченного сына возбудила уголовное дело по факту самовольного оставления части. Но Женька ведь не вышел за пределы части! Более того, заявили: “Факт неуставных взаимоотношений не подтвердился”. В военной прокуратуре на наш запрос ответили: “Коблов сбежал из части, боясь, что его посадят, скрывался в подвале...”

Если бы не огласка ЧП с Андреем Сычевым, Женю Коблова с ампутированными ногами могли бы объявить дезертиром и отдать под суд. Но хлынула волна “борьбы с дедовщиной”. Главком Сухопутных войск потребовал провести дополнительное расследование по делу Коблова. По указанию сверху была создана специальная комиссия, которой было “поручено оказывать содействие органам военной прокуратуры”. И вдруг неведомым образом всплыла информация “о возможном применении неуставных отношений к рядовому Коблову”. Евгений был допрошен в качестве свидетеля. По факту избиения саратовского призывника возбудили уголовное дело.

Женю под нажимом Комитета солдатских матерей перевели в столичный госпиталь. В приемном покое врачи спросили: “Из Чечни?” — “Нет, из обычной части...”

Сейчас Евгений лежит в шестом военно–клиническом госпитале. В скором времени ему сделают третью по счету операцию. Чтобы протезы не натирали ноги, удалят образовавшийся на культях хрящ.

Нина Васильевна вернулась в Балаково, чтобы собрать по знакомым немного денег. Добрый военком Ильмушкин, отказавшийся семь месяцев назад помочь матери с билетами до Хабаровска, теперь не выходит из квартиры Кобловых.

Мы связались с Женей по мобильному телефону его соседа по палате и выяснили, что два его обидчика уже демобилизовались из армии, третий ждет дембеля весной. Кто окажется на скамье подсудимых?

— Я не припомню случая, чтобы обвинение было предъявлено к командованию части. А ведь есть Гражданский кодекс, согласно которому ответственность за все, что происходит в учреждении, несет его руководитель, — говорит председатель саратовского отделения Союза солдатских матерей Лидия Свиридова. — В случае с Сычевым, с Кобловым, как и в других подобных, обществу предъявят в качестве виновного какого–нибудь старослужащего. Я не спорю: он занес руку, нанес удар, покалечил человека. Но рядом с ним на скамье подсудимых согласно закону должен сидеть руководитель этой воинской части. А если он не сидит — значит, у нас закон применяется выборочно? Значит, армия у нас вне государства?